От истоков своих глава 10 Прозрение

             "Ох, и холодна зима здесь, в Манчьжурии! – зябко передёрнул плечами Павел, – Ветер такой, что под полушубок проникает. В фанзе холодно, всё тепло выдувает. А внутри тела всё сковывают ледяные цепи, так бы и свалился, кажется, как большая ледяная глыба. Как же неприятно и тоскливо! Может ветер всё же уймётся и станет хоть чуть уютнее?" – надеялся он, поправляя тёплый меховой полушубок, сползающий с плеча и потирая слегка озябшие руки.

      Этим вечером в фанзе врачей собрались офицеры ближнего полка. Пили вино, играли в карты, пели песни. Вспоминали о своей жизни там, далеко от войны. Случались такие посиделки в редкие дни затишья на передовой или после успешных сражений.  Развалившись вальяжно в кресле, взяв в руки гитару, Кайрогодов перебирал своими длинными пальцами струны и душевно выводил мелодию романса красивым тенором.

          – Не пробуждай воспоминаний в душе моей, – пел Кайрогодов романс Петра Булахова.

Сидя за столом, офицеры курили. Синий дымок сигарет поднимался кольцами под крышу фанзы, и, казалось, смешивался с грустной мелодией романса. Кто-то задумчиво вторил Кайрогодову.  Мысли каждого при этом были далеко, подле того, кто дорог его душе. Романсы любили все из компании и охотно запевали то один, то другой. Кайрогодов тут же пробегал пальцами по струнам, подбирая мотив.

          «Думы о прошлом далёком,
          Мне навевают они,
          Сердцем больным одиноким
          Рвусь я в те светлые дни.
          Где ты голубка родная,
          Помнишь ли ты обо мне
          Так ли как я, изнывая,
          Плачешь в ночной тишине».

           "Машенька тоже очень любит этот романс «Дремлют плакучие ивы». Не смотря на то, что это мужская партия, часто наигрывает его на фортепьяно и поёт своим ангельским голоском, – подумал Павел, – как-то мои дорогие там, Николенька сыночек и моя Машенька?"

 Сердце сжалось от воспоминаний и желания вновь оказаться дома, обнять милых своих, приласкать их нежно. Павел ощущал в душе тоску и огромную усталость от обилия работы.  А главное, от пока ещё непонятных ему мыслей, заставляющих его нервничать и, словно, искать выход из замкнутого пространства.

          – Да, что за чёрт, холодно как! Минус двадцать, а как будто все пятьдесят! Как же это ощущение неприятно, господа, когда ты точно в снеговика превращаешься!  Всё климат этих мест так воздействует, – вгорячах воскликнул Орлов, подкидывая кривые кизиловые поленья в очаг, – да что же дрова кизиловые? Такими не согреешься. Неужто берёзовых не было? Вот бы сейчас к камину, да дровишек хороших подкинуть! Да с трубочкой посидеть, винца своего игристого из погребка попробовать… Эх, хорошо!  А утром бы, да на троечке с бубенцами по просёлку…! – мечтательно и восторженно проговорил Орлов, протягивая к огню свои ладони.

          – Эко, Вы размечтались, Григорий Тихонович, уж не травите душу.  А что, долго ещё холода такие продлятся? Солдаты так в окопах мёрзнут, что, Боже ты мой! – охладил его мечтания флегматичный капитан Штельман.

          – Да, солдат наших жалко, эти шинельки совершенно от холода не защищают. Нет, господа, во что они одеты? Поверх шинелек ватные китайские халаты нахлобучивают, пытаясь согреться. Зрелище жалкое и позорное! Японцы высмеивают их, «оборванцами» дразнят, – невесело добавил низкорослый, широкий в кости, кавалерист Плетнёв.

          – К нам в лазарет столько обмороженных доставляют, есть уже и ампутации. Солдатиков крайне жаль, а что делать, господа? Сами иногда так мёрзнем, что оперировать сложно. Верно я говорю, уважаемый Павел Матвеевич? – поддержал разговор Кайрогодов, отложив в сторону гитару.

          – Да, уж, точно так и есть, – откликнулся Стояновский.

      Офицеры замолчали, сегодня веселье не спешило к ним на огонёк.

          – А слышали, господа, в соседней части японца раненого в плен взяли? – вывел всех из задумчивости высокий красавец, поручик Корецкий, с игривым, весёлым нравом, – В лазарете его попросили раздеться для оказания ему медицинской помощи. Его, видите ли, в позвоночник ранили, и самостоятельно-то ему двигаться было трудно, без помощи санитаров. Они-то его и привели. Так вот.  Доложу я вам, из его раздевания целое театральное представление получилось! Японец поначалу снял верблюжью шинель с козьим воротником. Под ней оказался меховой, безрукавый полушубок, – рассказывал живо Корецкий.

Он поворачивался при разговоре то вправо, то влево, изображая всё руками для пущей наглядности, и сверкая белозубой улыбкой.

          – Наши-то раненые, глядевшие на врага вначале с большой неприязнью, засмеялись, – продолжал Корецкий, – и японец им свои жёлтые зубы в улыбке в ответ выставил, а сам далее раздевается. Затем он снял свой чёрный мундир с сорванными погонами, чтобы не дознались, какой он части.  Японец снимает один за другим предметы своей одежды, а солдаты ещё пуще того смеются. И японец вместе со всеми смеётся. Под мундиром его оказалась жилетка, под коей ещё одна жилетка! – продолжил своё повествование Корецкий в ответ на удивлённые взгляды и улыбки друзей, – Далее ещё одна жилетка! Солдаты уже хохочут во весь голос, придерживая повязки на ранах, не в силах сдержать смех. И японец, сверкая своими острыми, чёрными глазами, хохочет вместе со всеми. Но и этим дело не кончилось! Потом он снял с себя ещё ватную фуфайку и в заключение коленкоровую рубаху. Вот такое вот представление! – наконец, закончил рассказ поручик Корецкий под смех своих товарищей.

          – Да, экипируются японцы завидно. Да только какой же боец из него, коль он укутан, как капуста? Неповоротлив и в движениях связан, – вставил, улыбаясь, Орлов.

          – Так лишнее-то в бою и скинуть недолго, – рассудительно заметил капитан Штельман, – зато в окопах такой «капусте» тепло.
 
          – А вот Вы, Григорий Тихонович, большой охотник газеты читать, так верно слышали, что там в Петербурге произошло? Говорят, народу много постреляли. За что же, знаете ли Вы? – спросил Плетнёв у Орлова.

          – Вы о чём это, Андрей Аркадьевич? Уж не о шествии ли рабочих с Путиловского завода, что к царю нашему батюшке с прошениями своими отправились?
Собравшиеся переглянулись. В их взглядах читался несомненный интерес и желание услышать подробности этого события.

          – Ну, да. Разговоры разные ходят, даже среди низших чинов. Так, может, просветите нас? Я почему-то думаю, Вам, всё же, гораздо больше известно, чем кому-либо из нашей компании. А, господа? – оглянулся на приятелей Плетнёв, заручаясь их поддержкой.

      Офицеры, переглянувшись, закивали головами, всем хотелось узнать, что же произошло там, в Питере, в один из январских выходных.

          – Ну, я-то совсем немного знаю, в газетах почти и не писали ничего. Да и когда это было? Почти в начале января, а нынче уж середина февраля. Вот из письма знакомого только узнал кое-какие подробности. Как говорится: из «первых уст».  Он пишет, что лично наблюдал сие шествие. Пишет, толпа была преогромная. Семьями шли, и дети, и женщины. Со святыми образами и портретами царя.  Тысячи человек двигались в сторону дворца на Сенатскую площадь.   А там уж их солдаты ждали с ружьями наизготовку. Казаки на лошадях с нагайками и шашками наголо.
 
          – Это, что же, против безоружных? – спросил, чрезвычайно удивившись, Плетнёв, – Да, как же можно? Ведь женщины, дети…?

          – Как стрелять начали, пишет приятель, народ врассыпную бросился. Подавили в суматохе друг друга тоже немало. Да и казаки шашками нещадно махали, конскими копытами топтали. Пишет: кровью весь снег залили, некоторые так всей семьёй и полегли…  Много убитых было, в народе говорят – несколько сотен человек, – продолжал между тем  рассказ Орлов.

          – Да, они же шли только прошение подать… Писали, что и царя в тот день в городе не было. Так, за что же их? – задумчиво промолвил Корецкий.

      Павел внимательно слушал и Орлова и других офицеров и в его голове судорожно бились мысли с некоторых пор постоянно тревожившие его. Они мучили его, вносили разброд в дела и планы, которые строил он на свою дальнейшую, послевоенную жизнь. Здесь, вблизи передовой, оперируя часто под артиллерийским обстрелом, видя смерть бойцов каждый день, он чувствовал и проживал их короткую военную жизнь вместе с ними. Он понимал их мысли и желания. Проникался их мечтами и надеждами. Знал о них такое, чего никогда бы не узнал, мирно проживая там, далеко от войны, со своей женой Машей. Жизнь открылась для него совсем иначе, как бы с другой стороны. Он отчётливо понял вдруг многое про простых рабочих и крестьянских мужиков. Они, имеющие большие многодетные семьи, бесстрашно подставляются под японские штыки и пули, за интересы своей родины России. За своего императора, который даже не удосужился побеспокоиться о достойном их обеспечении самым необходимым – обмундированием и пропитанием. Каждый день, общаясь с ранеными, Павел становился невольным слушателем их разговоров между собой. От того, что он слышал мимоходом, в его жилах закипала кровь. Он нечаянно узнавал о том, как живут семьи этих героев. О подробностях их быта и больше всего о крайней нужде и тяжелейшей работе, какая теперь легла на плечи их жён, отцов и матерей.  Его изумляло, как трудно, в поте лица добывают они хлеб свой.  В то самое время, как высший класс, практически безо всяких усилий имеет для сытой и привольной жизни всё. Огромные состояния проигрываются в карты людьми его круга только за одну ночь.  Состояния, которых бы хватило на сто и более человек, чтобы сыто прожить целый год, чтобы не умирали от недоедания их дети. У Павла словно открылись глаза. Он вдруг ясно представил: как несправедливо устроена жизнь. Одним она приносит только радость и довольство, а другие задыхаются от непосильного труда и бесконечных обид и бесправия.

"Вот и сейчас, этот бессмысленный расстрел… Зачем? За что?! В газетах пишут, что народ недовольствует, стачки какие-то возникают в разных частях России. Да как же им довольными быть? Живут в скотских условиях, в голоде и холоде! А делать что бесправным? Крестьяне, веками забитые, и те головы начали поднимать. Поместья дворянские жгут, хозяев своих изгоняют, чтобы хоть несколько лет без грабительских податей и налогов пожить. И ведь не меняется ничего для них, а они же тоже – люди. Им самим жить хочется, детей своих растить, учить их. А «добренький» государь их под пули. За что?" – кипело всё в мозгу Павла.

Как продолжение своих мыслей Павел услышал:

          – Да, кто теперь разберёт, за что? Что-то вечер у нас сегодня, господа, уж совсем невесёлый, может партеечку в картишки? Отвлечёмся от мыслей мрачных.  Нам и здесь их хватает, на этой войне с японцами, – решил переключить офицеров на более приятное занятие Штельман, – может, в картишки?

Присутствующие расположились вокруг стола, настраиваясь на игру. Но сегодня кураж в игре так и не появился, несмотря на попытки Штельмана расшевелить компанию. Офицеры ещё сыграли несколько партий в «тресет». Однако желание продолжать играть вскоре совсем пропало, и они стали разъезжаться по своим временным жилищам.

      Павел, как обычно, почти всё своё время проводил в лазарете. Вот и сегодня он провёл несколько операций. Две последние оказались безуспешными. Раненые скончались на операционном столе, от потери крови и переохлаждения. Один из умерших был молодой боец, которого кроме матери и оплакивать будет некому.  Не познал он ещё женской ласки, не держал на руках своего первенца. Жаль было Павлу и второго, крестьянина из Владимирской области. Там, в заснеженной дали, остались у него престарелые родители и жена с пятью детьми. Только уже не вернётся он к семье. Не обнимет близких своих. Павел так и не смог привыкнуть к смертям раненых и всегда испытывал чувство вины. На душе у него было муторно, тяжело.
Накинув на халат полушубок, не замечая холода, шёл он в сторону пустого окопа, что был в ста пятидесяти шагах от лазарета.  Ноги сами несли его туда, хотелось побыть одному, восстановить душевные силы.
       По земле стлался морозный туман, плотно окутав сопки, скрывая всё в сизой, ватной мгле: и кусты и очертания окопа. В окопе пылал костёр. Отблески его выхватывали бликами окружающее пространство на какое-то мгновение. И вновь исчезали, погружая всё в ватное, серое одеяло тумана. Слышались возбуждённые мужские голоса и обрывки горячего спора.
 
          – Повсюду в России стачечное движение растёт. Не желает народ дальше так жить, когда одним всё, а другие от непосильной работы, как мухи мрут! В городах рабочие света белого не видят, работая от зари до зари по 16-18 часов! – слышался звонкий мужской голос.

Ему возражал хрипловатый голос более взрослого человека:

          – В стране кризис, господа. Во всём мире экономический кризис! Россия уже стоит на пороге больших перемен. Политических перемен! Надо лишь провести реформу, прийти к парламентаризму и всё со временем образуется. Не следует спешить, господа! – взывал он.
 
"Действительно, во всём мире, среди других стран есть парламент. Только в России его нет. А власть монаршая у нас в стране очень слаба.  Я хоть в политике не силён, но даже мне это ясно", – подумал Павел, продолжая со всё возрастающим интересом прислушиваться к фразам, долетавшим до него из окопа.

 Голоса несогласно зашумели, послышались выкрики:

          – Ну, уж если не спешить, то можно и до второго пришествия ждать. А народ так и будет спину гнуть и щи лаптем хлебать, – возражал кто-то басом?

          – Качество жизни, конечно, значительно ухудшилось, – согласились с ним, – но вы же верно знаете, что основной продукт экспорта нашей страны – хлеб сильно подешевел. Так денег на всякие там реформы в стране нет, и взять негде, да-с! – отвечал ему первый голос, что призывал к парламентаризму.

          – А в Россее что кризис, что не кризис, и рабочие, и крестьяне впроголодь живут. Кода они хлеба вдосталь ели? Дети погибают от голодухи! – гневно звучал молодой голос человека явно не из высшего сословия.

           – Да, что там! Солдаты наши голодные, одёжи тёплой нет, в землянках мест не хватат, оружия и того на всех недостаёт. А иди, воюй! Чуть что сразу в морду! Это как понимать?! – гудели голоса.

          – А ведь верно говорят! – думал Павел, – И про рабочих и про крестьян и про несостоятельность нынешней монархии.

В груди Павла поднялось необычное волнение, пока непонятное ему, но сразу же, затмившее его прежние раздумья. Он с удивлением напряжённо вслушивался в оживлённый разговор, то глухо доносившийся до него, то более отчётливо.

"Как правильно говорят!  И свободы слова, и свободы печати не хватает народу.  И с монархией пора разобраться. Не может один человек управлять такой огромной страной. Вот, что мучает меня последнее время, вот о чём мысли мои!  Только сейчас всё понятней становится, словно путь какой-то новый открывается", – с охватившим его возбуждением думал Павел, постепенно приближаясь к тому месту, откуда слышались голоса.

 Эти споры и пламенные речи и в нём разожгли любопытство. Кровь прилила к голове. В горячности, не желая больше скрываться, он приблизился к костру, возле которого сидело и стояло человек двадцать. Среди них Павел с удивлением увидел Орлова.

          – Павел Матвеевич, как Вы здесь? – окликнул его Орлов, выпрыгнув из окопа, и вертя головой по сторонам.

          – А кого Вы высматриваете, Григорий Тихонович? Я здесь один, – ответил Павел, поздоровавшись, – простите, господа, но уж очень интересным мне спор ваш показался. Покорнейше прошу разрешить мне послушать ваши рассуждения, если это не стеснит вас, – обратился он к низкорослому мужчине в мерлушковой кубанке и полушубке, перехваченном кожаным ремнём.

 Тот стоял в центре и, видимо, был главным оратором.

          – Что думаете, господа? Наверное, все вы знаете доктора нашего, Павла Матвеевича? – окинул взглядом Орлов сотоварищей.

          – Как не знать? Знаем! – послышались голоса с разных сторон, – Пушшай остаётся! Мы не супротив.

Разговор у костра возобновился с новыми доводами и интонациями, словно и не прерывался.
      Всю неделю Павел был в приподнятом настроении и волнении от услышанных им речей у ночного костра. Там, рядом с ними ему было легко потому, что это были его единомышленники.
Орлов принёс для Павла пару брошюр, предлагая прочитать их. Новый интерес увлёк Стояновского так, как никакой другой раньше. Жизнь открылась перед ним неизведанной гранью. И он уже твёрдо знал, что он может сделать в ней полезного.
Шло время, в напряжённых буднях пролетело полгода. В конце августа 1905 года окончилась нелёгкая война с Японией. И пусть все считали её для России позорно проигранной, русская медицина в этой войне осталась непобеждённой. Она на протяжении всей войны значительно превосходила японскую медпомощь.

      Павел ехал с фронта домой, представляя встречу с близкими. Душу переполняла радость от того, что совсем скоро он обнимет милых сердцу родных, жену, мать и детей. У Павла в семье появилась крошечная дочурка, и это будет их первая встреча. Но вместе с тем Павел отчётливо понимал, что его жизнь уже не может быть прежней. Он изменился, изменилось его отношение к окружающему миру, в котором просто необходимы значительные перемены. И уж он, Павел Стояновский, примет в них самое живое участие, на какое только способен.

 Продолжение http://proza.ru/2022/08/11/204