Глава третья. Больничка

Больничка старая, двухэтажная. Узкий коридор, наверх ведёт деревянная лестница. Чистенькая, домашняя, но до чего же крута!

У маминой кровати сидел Алёшка. Увидев меня, прерывисто вздохнул, суетливо пересел маме в ноги, уступая место на стуле. Обрадовался, когда я сказала, что остаюсь тут, ухаживать. Распрямился, расправил широкие плечи, улыбнулся, русый, загорелый и стал, наконец, выглядеть на свои двадцать пять.

Мама смотрела на меня пустыми глазами. Взгляд её тогдашний как вошёл иглой в сердце, так и сидит там до сих пор, и жжёт, и холодит, и это, наверное, навсегда…

Нет, она меня узнала, назвала по имени, но глаза не выражали ничего, ни радости, ни грусти…

Я огляделась. На соседней кровати желтела мумия. Наполовину парализованная старушка, Капа, у которой не нашлось родственников, лежала голышом, едва прикрытая простыней. Она всё норовила здоровой ногой сбросить простыню на пол, и Алёшка, когда приходил, старательно не смотрел в её сторону.

Третью кровать занимала Люда, худая, с крашеными волосами. Корни чёрные, а кончики – оранжево-жёлтые, и когда она собирала пучок на затылке, он болтался лисьим хвостиком. Ее лицо, с красиво изогнутыми губами, карими глазами, портил только нездорово-землистый цвет. Сверхобщительная, она и двадцати минут не могла высидеть в палате, где-то бегала, даже в сон-час…

…Я сижу рядом с мамой на клеенчатом стуле. Держу её прохладную руку, поглаживаю. Мы часами так сидим. Мама изредка просит дать ей воды, помассировать руку… Молчим.… Приходит врачиха, с воли, пропахшая духами и свежим воздухом, а у нас в палате духота, и окно не открыть. Я уступаю ей место на своём клеенчатом посту, отхожу к окну. Врачиха, наверное, и не подозревает, что кровати у меня нет, и только вечером, когда Люда потихоньку сбегает домой (все смотрят на это сквозь пальцы), я расстилаю на её кровати простыню и с наслаждением вытягиваю ноги. Мама ворочается, ей не даёт уснуть дикий храп Капы, а я проваливаюсь в пустоту и никаких снов не вижу. Утром меня будит жизнерадостная Люда, и я покорно сворачиваю простыню.

Сегодня приедет Алёшка и мы, пока мама лежит под системой, обедает и спит в сон-час, съездим к нашим. Увижу папу, Алёшкину жену Марину и дочь их, двухлетнюю Леночку. Последний раз были у них в гостях прошлой осенью.

Люда унеслась на уколы, санитарки нет, а Капа ждёт, когда её покормят. Булочку она левой рукой сама подносит ко рту, кое-как жуёт и проглатывает, а чай надо лить из молочника в приоткрытый рот. Глаза у Капы блёклые, смотрят в потолок, и лицо -  как маска.

- Ты за Капой ухаживаешь больше, чем за мной! – вдруг обиженно говорит мама.

Я оправдываюсь, но слова плохо идут с языка. Мне, если честно, почти не хочется говорить. То молчание, что придавило ещё по дороге сюда, так и лежит, я ничего не могу с собой поделать.

Я помогаю маме подняться, сесть, приношу кашу и хлеб, режу тепличный огурец – что за запах плывет по нашей палате-душегубке! Мама ест, а я устраиваюсь на своем клеенчатом посту и молчу. Протягиваю руку, глажу ее по волосам, а она, не глядя, отводит мою руку, и спазм перехватывает мне горло.

Поднимаюсь, иду узнать, сколько систем осталось. Навстречу, с желтым матрасом в руках, спешит румяная санитарка Нина – только что с улицы, запыхалась. Ей под пятьдесят, нижних зубов нет, верхние не все, и, когда улыбается, похожа на крольчонка. Пробегая, шепелявит мне:
- А давай мы тебе кушетку поставим, из приемной, а? Матрас дам! – она встряхивает своим грузом.
- Не надо, - отвечаю я, - ночью есть где спать, а днем кушетка посетителям нужна.
С тем и расходимся, но на сердце теплеет.