Глава пятая. Альбом

Долго не бываю в родительском доме, и в первый момент он мне кажется отстраненным, чужим, будто с тех пор, как отпустил, не находит для меня места. Помню, плакала над случайно услышанными мамиными словами: «Дочь теперь – отрезанный ломоть…»

Время, однако, показало, что это не так. Никуда он не денется, родной дом. Подичится, поворчит, и освободит для меня место. Сначала на табуретке в кухне, потом в уголке старого дивана, на котором, неизменно, покрывало «шашечками». А потом пустит в свои объятия «папимамина» полутораспалка с никелированными спинками: отдохни, доча.

Папа колючит мне губы щетинистой щекой, и острая жалость пронзает сердце. И стыдно за свои недавние мысленные жалобы на судьбу… Сколько можно жалеть себя? И ждать жалости от других?

Влетает суматошная Марина, невестка. Ну, не беспокойся, не вторгаюсь я в твою территорию, ты тут теперь хозяйка, ты! Обнимаемся.

Ну вот, хлопочи у стола, а я иду «наводить контакты» с племяшкой, Леночкой.

Маленькая на удивление быстро устраивается у меня на коленях. Маринка выглядывает из кухни:
- Смотри-ка ты! Обычно сразу ни к кому на руки не идет!
- Родная кровь, - улыбается папа. Он слегка растерян и не знает, чем ему заняться. Но Алешка быстро выводит его из этого состояния:
- Пап, глянь мотор… - и они переходят на разговор о машине, для нас с Мариной почти иностранный.

Леночка ерзает у меня на коленях, я вдыхаю ее теплый молочный запах, трогаю губами легкие волосенки и думаю: «Хочешь быть любимой? Люби сама! Взрослые – те же дети, ничем не лучше…»

Пьем чай, кое-как оторвав мужчин от железно-бензиновой игрушки. Перемываем с Мариной посуду. Чудно! Сколько мною посуды в этой кухоньке перелопачено. А сейчас я – в подчинении у Марины, и не мне решать, куда какую кастрюльку ставить. И мне это неожиданно нравится. Когда мама была на ногах, она была главной хозяйкой, если я «упадала» в гости, то становилась второй в женской иерархии. Марина занимала третье место. Год маминой болезни все переставил, И Марина взрослеет на глазах.

И я уже не иду одна, как вознамерилась поначалу, копаться в шифоньере, искать маме смену белья. Зову Марину, ищем вместе. Вижу нас обеих в мудром зеркале, как в раме. И понимаю – годы быстро сровняют нас. И десятилетняя разница в возрасте не будет иметь значения…

Марину окликает Алеша, а я тянусь к верхней полке. Там – пухлый альбом. Я знаю, что некогда, что Алешка заправит машину, и мы поедем, но раскрываю красную бархатную обложку. Половина фотографий отклеилась, желтоватые снимки в беспорядке насыпаны между страницами. Перебираю быстро, жадно вглядываясь в пятна лиц, словно ищу ответ на вопрос, которого нет, но вот-вот появится. Зачем-то мне это очень нужно, но я не задумываюсь – зачем. Скоро узнаю.

Потом на кухне держу пластиковую бутылку из-под сока и синюю воронку сверху. Марина торопливо наливает студеное молоко. Оно вкусно пузырится и сквозь пластик холодит руку. Закручиваю. Все. Едем.

С третьего раза заводится «Запорожец», папа закрывает ворота, и я вижу, как он, сутулясь, осторожно выходит из калитки. Едва успеваю махнуть рукой, и мы ныряем в серый коридор проулка…

Алешку не трогаю разговорами. Он весь там, дома, рядом с женой и дочкой. Его бы воля – никуда бы не поехал. Но сегодня не вернется, останется ночевать в поселке у друга. Чему совсем не рад.

Насколько мы все-таки домашние люди. Ты совсем не такой. «Заходил к Валерке», «добегу до Пахи»… Этак часика на три-четыре. Как я сердилась и ревновала первые наши совместные годы! А теперь не то чтобы привыкла, а перестала видеть в твоих «хождениях по друзьям» большое зло. Ходи, а я буду заниматься своими делами. А дети – своими. Общежитие…

У мамы с папой все было по другому. Работали вместе, дела домашние делали вместе, вечером прогуливались под ручку до ближней протоки – разговаривали. И спали в обнимку… Настолько были поглощены друг другом, что, казалось, не замечают нас с Алешкой.

Даже когда ссорились, и дом накрывало мрачной тенью, не искали себе в детях союзников, как это делаем мы с тобой, а и в обидах своих были замкнуты друг на друге…

Алешке, младшему и упрямому, удавалось отвоевать долю родительской любви и внимания. А что до меня…. Есть ли хотя бы одна фотография, где я – вместе с отцом? И передо мной мысленно рассыпался веер карточек из альбома. Вот, есть у него на руках в младенческом возрасте. Я самозабвенно ору, а он смотрит со сдержанным гневом, и руки напряжены. И все. Есть у любимого деда, его отца, на коленях. Дед меня любил без памяти. Он умер, когда мне было восемь лет. И больше так никто, никогда меня не любил. Вот рядом с тетей, маминой сестрой. Она умерла очень рано, от рака. А большинство фотографий – где мы втроем: мама, Алешка и я. Мама любила фотографировать, и отцовских карточек много, но там он чаще всего один.

Вот и в нашей с тобой семье так: мальчишки в общем со мной «поле», а ты как будто на отшибе…

Вспомнилось вдруг: меня в шестом классе с аппендицитом увезли вот в эту самую больничку, где мама сейчас. Родители ничего не знали, увезли прямо из школы. Помню, следом приехала мама. Как сейчас ее вижу – плотная, крепкая ее фигура в коричневом кримпленовом платье до колен, газовая косынка на голове, лакированные желтые лодочки, в руках матерчатая сумка с аппликацией. Она сама ее шила. Любила и шить, и вышивать, и все с выдумкой.… Почему я говорю: любила?!

Да, а лица не вижу. Стерто, словно на старом снимке. Тогда она проведала меня, и уехала с рейсовым.… Сколько я пробыла в больничке – не помню, показалось – целую вечность. А в день выписки за мной приехал… отец. Он неловко-бережно помогал мне обуваться – еще больно было сгибаться. А когда в автобусе вдруг обнял за плечи, со мной случилась истерика. Я так плакала, как и не помню, когда еще. Разве что на похоронах свекрови…

Я рыдала в голос, а он испуганно гладил мои пропахшие больницей волосы, плечи, прижимал к себе, и сам, я увидела вдруг, кусал губы, чтобы не заплакать тоже. И весь остаток пути я всхлипывала и вздыхала прерывисто, и крепко держалась за отцовскую руку, и была совершенно счастлива…