10. Когда я был романтиком. Тропа на перевал

На подъезде к городу меня вдруг охватила какая-то странная, лихорадочная дрожь. Дрожь нетерпения. То самое мучительное свойство, какое сопутствует дороге, будь то путь в неведомое, к приключениям, или возвращение в обыденное – домой.
Я вспомнил всех родных моему сердцу людей – друзей и близких. Я знал, что через неделю я снова увижу родные лица, улыбки, глаза вопрошающие и ждущие того момента, когда ты подаришь им частичку нового мира.

Ташкент встретил нас, как всегда – дикой толчеей.
Злобноликие узбеки штурмовали пригородные поезда. Под напором этой яростной, орущей толпы, трещали стены престарелых, должно быть давно списанных вагонов. Люди ломись в узкие двери, отталкивая бровастых женщин и чумазых детей, лезли в окна. Поезд уходил в перенаселённую, Ферганскую долину…

Мы двинулись в направлении почтового отделения с рахитичной надеждой на денежный перевод. Лично я смутно представлял, где искать это отделение. Помню, что оно было где-то в районе базара, оставалась надежда только на Балайскую память. Но надежда не оправдалась.

Как Балай, так и Светка считали меня знатоком Ташкента и ожидали от меня решения вопроса.

– Балай, ты помнишь, хотя бы как называлась улица?

– Нет, Ребенок, улицу я не запомнил. Я ведь надеялся на тебя.

– Но ведь обратный адрес на открытке писал ты, значит, ты и должен был запомнить название улицы. К тому же я склеротик.

А поскольку времени оставалось немного, совсем в обрез, я все больше раздражался, ведь через каких-нибудь полчаса закроются все службы, и тогда жди до завтра в этом противном мне городе.

Балайская мечта о «получить перевод, пойти на базар и обожраться розовыми дынями», рассеивалась как утренний туман.

Мы миновали отделение милиции, откуда нас прощупали десятки косых взглядов, и мне показалось, что это та самая милиция, которую мы решили, было переманить на свою сторону, когда обсуждали вопрос о «восстании». Было это месяц тому назад. Мы шли на базар, где мои спутники впервые познакомились со среднеазиатскими арбузами и дынями, и составляли прожекты всяческих «властезахватных операций». Тогда мы были еще полны энергии и настроены весьма воинственно.

Дорогу пересекала улочка с высохшим арыком и деревянным забором.Я спросил:

– Быть может здесь? Я припоминаю, будто бы уже видел этот забор.

– Нет, только не здесь, – возразил Балай, – по той улице не было арыка. Это я наверняка помню.

С каждым шагом крепло наше взаимное раздражение. Я ворчал:

– Старый ты пьянчуга, Балай, последний ум пропил. Ну, как ты мог не запомнить улицу?

– Заткнись, Ребенок! Не каркай хотя бы ты. Конечно, я дурак. Дурак, что понадеялся на тебя, когда ты так уверенно вел нас по этим улицам.

– Но, черт тебя дери, – взвинтился я, – мне надоело повторять, что я вел вас на базар. Понимаешь, на базар, где я был три года тому назад. И, в конце концов, не я писал открытку, не я просил выслать денег, и, наконец, не я писал обратный адрес, а ты. Своей собственной рукой.

Балай сопел и упрямо твердил, что корень зла во мне, что я «полупроводник» и «Иван Сусанин» мелкого пошиба.

– И вообще, Ребенок, я уже давно собираюсьтебе сказать. Что ты обнаглел за последнее время, «скурвился» в своем Курвске, где с тобой носятся как дураки с писаной торбой. Ты стал слишком заносчив и самоуверен. Ты даже не потрудился подумать, что я не нанимался к тебе завхозом, а все же переложил на меня все бытовые заботы.

– Балай, старый ты дурак, да разве моя вина в том, что ты хлопал ушами, там, где нужно было взять записную книжку, карандаш и записать пару слов.

– Это также относится и к тебе даже еще больше, ежели ты не надеешься на свои скудоумные мозги.

Так бы мы и грызлись, усугубляя взаимные оскорбления, но Светка прервала наш диалог: «Ну, довольно. Я вас наслушалась, теперь послушайте вы «глупую женщину». Идите-ка лучше за мной».

Мы покорно поплелись за «глупой женщиной» и очень скоро вернулись на ту самую «забракованную» Балаем улицу с забором и арыком.

Светка свернула и повела нас вдоль арыка. Минут через пять мы увидели вывеску отделения связи.

– И был Диавол посрамлен, – процитировал Балай, а я еще раз удивился Светке.

Мстительно посмотрев на Балая, я спросил, вкладывая побольше сарказма: «Ну, так как, старина, насчет арыка? А может это происки нашей контрразведки, и арык прорыли вчера с целью нашей дезориентации?»

Балай ничего не ответил. Он только засопел.

На почте для Балая была открытка от тетки, в которой она писала о том, что перевела немного денег. А так, как извещения не было, Балай предположил, что деньги посланы на главпочту.

Условившись о встрече, мы разделились. Балай поплелся разыскивать главпочтамт, мы со Светкой взяли курс на базар.

Денег у нас почти не оставалось, и Светка прибегала к ее излюбленному приему – вымогательству. Она задирала молодых узбеков, кокетничала с аксакалами и всем строила глазки. Сейчас она походила на росянку: дерзкая улыбка, блеск глаз. Узбеки слетались на эту приманку, как осы к киоску с газированной водой и…попадались в ловушку.

– Ты посмотри Володька, какие арбузы. Ну, просто красавцы, – показывала Светка на гору арбузов, сваленных на брезент, – а какой мальчик, богатырь. Правда, он похож на Тамерлана?

«Мальчик-Тамерлан» расплывался в блаженной улыбке и таял как клубничное мороженное на горячем асфальте. Он выбирал арбуз, называл цену, но в это время захлопывалась ловушка – прекрасный цветок с капельками утренней росы на лепестках, превращался в прожорливого хищника. И говорил Светкиным, грудным голосом: «Так ты мне его даришь? Ну, спасибо, дружище», – и капельки росы превращались в пищеварительные ферменты. Потомок Тамерлана, нерешительно помявшись, выдавливал слабым голосом: «Да».

Ненавижу вокзалы. Все они на одно лицо и все одинаково отвратны.
Человек, вынужденный ночевать на вокзале терпит бедствие. Даже стены пропитаны здесь запахом казенного бездушия, и время, отбиваемое башенными часами, растягивается подобно нейлоновому чулку.
Мучительно ждешь рассвета, и кажется, никогда не дождешься.
Только сонный гул толпы, тусклый свет электричества, да липкая тяжесть и резь в глазах. Полжизни, казалось, отдал бы за пару часов сна. Заснуть, провалиться в бездну сновидений и ночь покажется не более секунды. Но спать на вокзале не полагается. Не знаю, чей бред лег в основу этого правила, и каков его смысл. Должно быть, чтобы соблюсти дух «зала ожидания», мол, извольте ожидать, а не спать, иначе познакомитесь с блюстителями порядка. Ну а товарищи блюстители и рады стараться. Растолкают, а то и в морду дадут, потребуют документы, а то и задержат «до выяснения». Потом, поди докажи. Уж ежели спишь на вокзале, дело ясное – преступник, жулик, бродяга.
Да, «любят в нашем отечестве граждан пассажиров», хотя обирают с удовольствием. Если пассажир – значит, имеешь лишние деньги. А откуда, спрашивается, у советского человека лишние деньги? Значит пассажир не советский человек, а спекулянт, тунеядец. Да и какого черта по стране разъезжать, на вокзалах кантоваться, когда не спать надо, а работать. Советский человек должен работать, пятилетки выполнять, да коммунизм строить.
Вот, например, сидят товарищи на самых верхах, просматривают статистику и с грустным сожалением умножают десятки миллионов пассажиров на восемь часов, а потом еще на неделю, а потом все это переводят в рубли, и никак не могут глаз оторвать от этой красотищи, что выписалась на бумаге под чертой. И вот в одной из дивных голов рождается гениальная мысль: « А что, если скажем, не давать им спать? Глядишь, и отобьем охоту ездить», – и волосатая рука тянется к телефону.
Но, пассажиры – народ закаленный, ничем их не прошибешь. Ни фантастическими ценами борщей в вагонах-ресторанах, ни жаждой, когда ташкентский поезд ползет три дня без воды, ни бессонницей вокзалов, ни стратегией продуктовых лавок, упрятанных за сотни метров от перронов, с тем, чтобы заставить пассажиров покупать пищу в ресторанах.
Вобщем, отношение к пассажирам у нас двойственное и противоречивое. С одной стороны, их ненавидят как нарушителей всеобщей трудовой гармонии, а с другой – жаждут обладать их кошельком.

Балая я разыскал на привокзальной площади у киоска с газированной водой. Рожа у Балая была презлющая.

– Ну, как дела, старина?

– А, проклятые азиаты, – Балай сплюнул под ноги, – гнусный народ, злокозненный. Два часа гоняли по всему городу. У кого ни спроси – у каждого свое мнение относительно главпочты. Давали самые немыслимые и противоречивые координаты.

– Так ты не нашел?

– Нашел, да было поздно. Устал, как собака.

Он и впрямь выглядел, как после маршрута через перевал.

– Выше нос, коряга, «нам предстоят великие дела». Нас ждет Арал, со всеми его лещами и сазанами. Не отказался бы от фаршированного рисом сазана, – я хлопнул Балая по плечу. Но, он, отбросив мою руку, сказал:

– Я не поеду на Арал. Я больше никуда с тобой не поеду. Я возвращаюсь домой.
От такого заявления у меня отвисла челюсть, и я спросил, немного заикаясь:

– Да, ты, в своем уме? Или тебе поднесли стаканчик? А ну дыхни!
Но, Балай смерив меня презрительным взглядом, уточнил:

– Вот именно даже очень в своем и буду действовать по-своему. Ты даже не представляешь, как вы мне надоели, Ребенок!

Это было похоже на истерику, и я постарался, было уговорить, успокоить, а то и пристыдить.

– Вот не думал, что ты склонен к истерикам. А как же наш фильм? А море? Ну, брось выделываться, старина.

Все было напрасно, Балай объявил войну.

Вытащив из кармана кошелек, он посчитал деньги. А так, как денег оставалось около трех рублей, вся эта бухгалтерия не отняла у него много времени.

– Вот, ваши два рубля, билеты до Харькова и масса наилучших пожеланий. Что еще? А, да, палатку возьми с собой, альпешток, ежели нужен тоже, потом привезешь.
Я никак не мог поверить во всю эту психическую абракадабру:

– Балай, хрыч старый, опомнись. Ну, что на тебя нашло, потрудись объяснить. Разве можно так сразу рвать?

– Кто тебе сказал, что сразу? Я давно собирался это сделать. Надоели мне ваши рожи, а сегодняшний скандал – последняя капля. Слушай меня «ушми», Ребенок, я хотел плюнуть на все еще в Лангрене, когда ты злился на нас и на тех парней-туристов, но думал, все образуется. Но ни фига не наладилось. Ты всю дорогу нами понукал, разве что не командовал: «ать, два» и «направо-налево». К тому же ты еще и жестокий. А твоя самоуверенность доходила до наглости, меня ты ни во что ни ставил, лишь постоянно оскорблял. А вот перед бабой пресмыкался.

Наконец-то до меня дошло. Выходит, Балай вел подробнейший учет всем моим словам и делам, которым я сам не придавал ни малейшего значения.
Он же запомнил все мелочи, копил, складывал в душе и хранил до этой вот минуты.

– Балай, но согласись, что это не серьезно, это мелочно. Ты придираешься к пустякам, как женщина. Да, я гонял вас помногу километров, хотя знал, что для тебя значит каждый шаг. Но, неужели ты не понимаешь,что иначе мы бы не дошли, как те самые парни – туристы, на которых я злился и которые замерзли на перевале? Да потому, что некому было взять за горло и приказать: «Вперед!». Жестокий?! Да, я жестокий! Но моя жестокость целесообразна, ей мы обязаны тем, что с нами ничего не случилось, никаких особых катаклизмов! – Теперь меня давила холодная ярость, и я говорил, с трудом сглатывая горячий комок в горле: – Ну да черт стобой! Катись на все четыре стороны! Тебя следовало отправить с теми туристами! По-крайней мере не морочил бы сейчас голову, и не обгаживал наши планы! Оскорблял?! Я тебя оскорблял!? Позволь уточнить, как именно?

– А ты вспомни. Вспомни зеленые очки, ослов. Ты ко мне иначе не обращался, как «осел, дурак, дерьмо». И все это перед этой стервой. Как же, понимаю – павлиньи перья. Захотелось покрасоваться в роли супермена и диктатора.

– Да ведь мои оскорбления – ответная реакция на твои. Это оборона, а не нападение. Вспомни, как ты меня старался унизить в ее глазах.

Но Балай наотрез отказался от моих доводов и безапелляционно заключил:

– Довольно все это жевать. Удаляюсь на покой. Завтра получу деньги и отчаливаю с первым поездом. Бывайте, – и он заковылял к нижнему залу.

Светка сидела на скамье неподалеку и, должно быть, слышала часть разговора. Когда я тяжело плюхнулся рядом, она спросила:

– Ты этот не ожидал?

– Нет, Светка, для меня это сюрприз, оплеуха в пустой комнате.

– А я давно хотела сказать, что он нас бросит. Он мне говорил.

– Но в чем дело, Светка. Неужели Балай превратился в бабу, в истеричку. Я его таким не знал.

– А ты хорошо знаешь Балая, ты с ним давно знаком?

– Не те слова. Я знаю его как себя. Семь лет и в любых обстоятельствах.

– Володенька, поверь мне, «глупой женщине», ты плохо его знал. Может быть причина во мне. Ты об этом не подумал?

– В тебе? Ты хочешь сказать, что Балай ревновал? – эта мысль рассмешила меня. – Балай в роли ревнивца. Это забавно. Мы были в таком положении как сейчас не однажды, да и ты ему ничуть не нравишься, уж извини, Светка, но это так.

Светка окинула меня медленным взглядом и заметила с сожалением:

– Ты и есть Ребенок, – и прибавила: – Ты знаешь, он мне сказал, что ему больно нас видеть.

– Нет, по-моему, ты не верно его трактуешь. Просто Балай знает, чем кончаются мои любовные истории, и ему больно за меня авансом.

«Он же помнит и мои перерезанные вены, и окровавленные кулаки, и тоску, топимую в вине – расплату за каждую мою любовь», – подумал я про себя.

Я еще раз взглянул на Светку и с ужасом представил, какова же будет расплата на этот раз? Ну да черт с ним! В конечном счете, за все стоящее в этом мире приходится платить двойной и тройной ценой. Дешево даются только лежалые товары ширпотреба, но их никто не берет. А я уже внес первый вклад – я потерял друга. Каков будет следующий? Ну что же, в кредит платить гораздо легче. И пусть подавится Судьба!

Продолжение следует. http://proza.ru/2022/08/12/583