Седовая падь. Глава 19

ТАЙНИК

Петр ехал домой, дольше оставаться в отлучке становилось невыносимо. Да и близился срок, первого майского полнолуния. Он намеревался забрать ключ, который должен принадлежать только ему.

Переполнявшей его душу радости не было конца. Вот-вот ночной пассажирский поезд Новосибирск-Новокузнецк должен был прибыть на железнодорожную станцию Промышленная. Ее, родную, пусть по огням, пусть в темноте, он уже узнавал, стоя с рюкзаком у окна плацкартного вагона. В свой первый приезд он так и не успел вдоволь надышаться волей. Так и зудило: вновь в тайгу, к сейфу, к настоящей свободе. От одного слова — чужбина — его сейчас коробило, как никогда.

И вот он здесь. Радовала мысль, что наконец-то, и в Сибирские края заглянула весна. Она была везде и даже в душе Петра: радовало и воодушевляло приближение мая, теплого и скорого на разрешение всех его проблем.

Хорошо, что прибывает ночным. Без свидетелей намеревался он добраться до поселка. Что там, какие-то двадцать километров пути — так, веселая прогулка. Да и вольность степи вдохнуть хотелось, с ее тишиной и покоем. О прочем в эти минуты и не думалось.

Будучи в отлучке, Петр сделал себе гражданский паспорт, самый настоящий, хотя с прописками мудрил, как мог. Много печатей в нем понаставил — так для виду и большей веры: то пропишется, то выпишется, то переедет не весть куда, а то и приедет обратно. Так все с рук и сходило, а позже, пообтрепавшись, документ приобрел настоящий вид — никакая въедливая милиция не прокачает, где он был и чем занимался.

Так вот и стал Петр в чужих краях законопослушным гражданином, таким, как и все. Надеялся: рано или поздно, и родная земля примет. Считал: не за что его так особо-то преследовать, и за мелкие грешки сыском травить. А сейф — это его, кровное, сам ведь он не крал — наследство дедово, выходит…

Опасения у Петра все же оставались. Но сбросив со следа оперативников, он был спокоен: его появления здесь никто не ждет. Привыкший осторожничать, он делал это и сейчас — размеренно, шаг за шагом.

Сейчас, ему важно было вытрясти из пацана ключ и если задуманный его матерью план, хоть как-то сработал, то этот самый мальчишка, испугавшись, все же принесет его. Ну на что он ему, без дела… Если нет, то он готов пойти на крайние меры, — Петр предусмотрел и этот вариант. А, перетолковав обо всех делах с матерью, рассчитывал залечь на дно у бабки Чиничихи. У этой древности его уж точно искать не станут. Материнского дома надо будет еще поостеречься.

Поэтому главное, как считал Петр, выходя на перрон станции; нигде и ни при каких обстоятельствах не засветиться. Даже в здание вокзала, где полно дежурной милиции, не зашел. Юркнул мимоходом в тьму привокзального парка и без промедления двинулся на окраину райцентра, к трассе. А там и к селу направился степью, чтобы ночные попутки фарами не слепили. В темноте удобнее идти и виднее…

…Агриппина этим утром вновь обрела покой и уверенность. Ночью, ни свет, ни заря, воротился домой Петр. Уж как колготилась она, как радовалась ранней побудке! Только это и осталось в ее скоромной, исстрадавшейся душе. А тоска по Петру новая — живая, вот и болит, ноет сердечко. Рядом сыночек, дома родной. Так уж рада, что жизнь, почитай назад воротилась.

Долго сидели при свечах, молча в глаза друг другу глядя. Боялись большого, видного с улицы света. Нанесет еще кого на огонек, помешают… Особенно здесь и сейчас, бдительностью да осторожностью, Петр никак не мог позволить себе пренебречь.

Из рассказов матери выходило, что оговоренная ими записка с указаниями и угрозами, все же должна была попасть к пронырливому парнишке. Как выразилась Агриппина: «Пацан не из робких оказался; не струсил, не убег, как остальные его приятели».

Перебравшись и освоившись у своей бабки, Петр предпринял первые попытки определиться и осторожно присмотреться к мальчишке, который, как выяснилось, почти никогда и нигде не бывает один. Он всегда вместе со своим приятелем. Это усложняло расклады Петра и его далеко идущие планы. Времени до майского полнолуния оставалось мало. И все же Петр для верности решил проследить за пацанами, узнать, чем они заняты.

Как-то вечером, за иван-чаем разговорился Петр с бабкой своей, чего ранее, почти в прошлой, давней жизни, за собой не припоминал. Однако же и до этого судьба подвела. «Помогу тебе, касатик, поживи у меня, коли так решил. Ко мне в избу-худобу уж давненько никто, окромя дочурки моей, не заглядывает. Кого сподобит-то к старой ведьме тропу топтать. Боязно народу от моего укладу, да и жизнь сама, вона, какая — не нашенская… Так, вот, и тебе покойней, и матушке твоей. Живи, хлопец, под мой догляд, а то ведь коло дома вашего все хлысты разные снуют. Мне-то знамо, откуда и куда бегают, разнеси их неладных! — бурчала не в меру старуха, негодуя на неладную, выбитую с отпущенного срока жизнь. — У меня пока посиди. Уж я-то их след отважу!..»

За пару дней, что Петр любопытствуя, маскируясь и всячески укрываясь, приглядывался к без меры активным пацанам, обнаружилась новая помеха. Куда ни пойдут в паре, всюду за собой этого криволапого кобеля таскают, а тот, пока всю округу не обшарит, близко никого не подпустит. Пришлось вечером Петру к своей бабке обратиться: мол, так, да и так, разъяснил, что пес — большая помеха в деле.

«Разберусь я и с кобелем, Петруша, — сказала старая, — ты вот только полнолуния своего не проспи, скоро уж. Агриппину подряжу, никуда не денутся. Воротят, чего взяли. Напугаю я их…»

«Хорошо», — согласился Петр, веря, что получится его затея, если уж обе ведьмы в дело ввязались. В противном случае только сила и остается, а шуметь не хотелось. Самое время с ключом в тайгу уходить. Там, в тайнике, ждет неприступный сейф, пора бы уж и его в дело…

До полнолуния, которое по календарю выходило на второе Мая, оставалось всего неделя. Конец Апреля, как никогда, радовал своим теплом, даря весеннее, бодрое настроение. Ребятам не сиделось на одном месте. Оправившись от мелких неудач, наконец-то было решено заняться устройством тайника, о котором Вовка еще зимой рассказывал. Держать при себе ключ становилось опасно, спрятать его было просто необходимо. Как бы худо не складывались дела друзей, но отдавать ключ к условленному сроку они не собирались. Любые сомнения, без промедления и жалости, вырубались на корню, не давая возможности развиться страху или панике. Оба надеялись на удачу. Впереди их ждет удивительная жизнь, длиною в целое лето. А это так здорово!..

Ребят успокаивал тот факт, что до сегодняшнего дня никто из посторонних никаким образом не проявлял интереса к их странной находке, связанной с собаками. Да и Петра, до ключа охочего, словно что-то сильно испугало. Он не проявлял своих дерзких намерений и в поселке его тоже никто не встречал.

Пройдя крутой косогор, поросший колючим шиповником, треща сучьями прошлогодних ветвей, друзья двинулись по тропе, уводящей в долину. Птичьим, неугомонным щебетом полнились уши. День, еще не начавшись, разливал тепло; оно проникало в их души, согретые лучами яркого апрельского солнца.

До крутой, туманной балки, сплошь поросшей березовым молодняком да осинками, какие попадались еще чаще, оставалось полчаса пути. Однако друзья решили сделать привал.

Горизонт, куда ни глянь, смыкался с голубым, прозрачным небосводом, стелясь ровной темно-синей лентой. Лишь две большие сопки, сросшись в своих основаниях, нарушали плавность линий и, бугрясь, вздымались вверх. Нет, то были не просто холмы: там без прикрас начиналась настоящая тайга — дремучая и властная.

Вовкин отец называл их Двуглавой горой. Часто, бывая с отцом на летнем выгоне, с гуртами скота, Вовка дал им свое название — Лысые вершины. Вспомнились разговоры с отцом…

«Почему лысые? — интересовался отец, — ведь там тайга, — не соглашался он, — суровые, дремучие чащи с медведями и рысями. Даже вот сюда, к нам, почти за двадцать верст от тех самых увалов, однажды и лось-великан забрел — огромный, ушастый красавец — ноги ходули — на лошади не угнаться. Это очень чуткий и осторожный дикарь. Старый, вот, и вышел из тайги, к людям потянуло. Вон, на той стороне поляны он и показался тогда, — вспоминал отец. — Я его не тревожил, но более в наших местах не видел. Возможно, мужики ружьями отогнали. Если бы в природе все своим чередом шло, как и должно, то ладно, но человек со своей меркой к ней подлаживает, — в этом-то и беда вся. Нам природу любить и изучать надо, дружить с ней, тогда и она благодарной будет. С ней говорить — одно удовольствие; вот как мы с тобой, тогда и откроется. Шепнет иной раз березка листвой, или птица песню споет — заслушаешься, а на душе радость и тепло. Вся сила природы в любви, вот и людям любить ее надо, взаимность должна быть. Я, вот, бывало, и с травой пошепчусь лежа на спине; запашистая она и живая. Не зря ее коровы так любят — в ней сок Земли, а от коровы после — молоко людям… Вот тебе и смысл. Просто в ней все и ладно устроено, так, что и любовь видна становится. А лось, бывало поднимет голову и пошел себе, гордый, не опишешь! Изумительное животное, как и сама природа наша Сибирская. Величие в нем от земли…

Многие говорят, медведь — хозяин тайги. А какой же он хозяин, если почти всю долгую зиму, всю стужу, спит себе беспробудным сном в берлоге и ведать не ведает, что в эту лютую пору в лесу творится. Ему все одно, лишь по весне, продерет глаза и давай силу казать. Нет, хозяин тайги — лось, для меня это неоспоримый факт. Он и в лето и в зиму леса бороздит, продираясь сквозь чащи и завалы, по топям, да болотам, в поисках корма. Все видит, все слышит, все знает. И людей не трогает, это по-хозяйски, сынок. Вот такая жизнь достойна уважения, а не то, что этот лежебока…»

Вовка дивился рассуждениям отца, но глубоко одобрял и разделял их. По своему отец был прав, его истории были наполнены искренностью человека за долгие годы познавшего природу и уважавшего ее гордый и непреклонный нрав.

По роду своей деятельности его отец был ответственен за поголовье на животноводческих фермах. И Вовке страшно нравилось бывать с ним на природе, в особенности помогать в лаборатории, где стояли удивительные микроскопы. Через эти приборы он видел и познавал совсем иной мир, на уровне клеточных организмов. Находясь в лаборатории, открывал для себя неведомый, фантастический мир живых существ, невидимый для людского глаза. Отец разрешал сыну почти все, потому как доверял и видел, что он очень аккуратно и бережно обращается с приборами. Вопросов было не счесть. И отец помогал ему познавать новое, разумеется настолько, чтобы самому от града вопросов не зайти в тупик.

Размышления Вовки прервал Пончик, долгое время, на радостях, бегавший вокруг соседних кустов боярышника, веселя и донимая особо охочего до подобного времяпровождения Пирата.

— Ну, что ты как идол вдаль уставился? Прервал он невозвратные, хрупкие мысли друга.

— Побереги силы; нам еще добрых восемь километров до деревни топать, и кроме того, засветло нужно определиться, где нашу находку упрятать.

— По ходу сообразим, ты же знаешь место, — улыбнулся друг.

Часов на руках не было. Ребята привыкли ориентироваться по солнцу и без проблем определили время. Было около трех часов дня. Вовка, ухватив увесистую сумку, из которой помимо всего прочего, торчала рукоять топора, пошел первым, присвистнув четвероногому приятелю. Тот послушно углубился в кусты, словно и без хозяина знал дорогу. Пончик последовал за всеми.

Шли, переговариваясь и размышляя. Весенний лес, полный березовой свежести, и аромат хлынувшего в рост разнотравья радовали довольных мальчишек. Снега уже не осталось, и лишь большие, прозрачные лужи, сверкая глянцем воды, отражали бездонную голубизну неба, с редкими веснушками белых облаков. А под ногами — бело-голубая вуаль подснежников, и нет им конца…

Стелившаяся по ходу тропинка, едва угадываясь, вела в гущу березового частокола, набросившего на себя зеленые сарафаны молодой, липкой листвы. Какое чудо весенний лес, когда ничто не тревожит и не мешает думать о нем! Входишь под таинственные кроны пробудившегося восторга, творения природы, ждешь и жаждешь встречи с тайной, ведомой еще нашим предкам. Это общество приятно; шел бы и шел, шурша прошлогодней листвой, хватаясь цепкими руками за гладкие, живые стволы гибких, белых березок. А то, усевшись на пень, что поцелей и не трухляв, отвести душу, передохнуть и — дальше в путь, к цели. Жизнь иной раз сталкивает человека с природой, раскрывает ее познанные и тревожные стороны, дарит удивительное чувство душевного покоя — обретения себя.

Внимание, как всегда, привлек все тот же Пират. Напав на след то ли лесного хорька, то ли хомяка, он неистово принялся за дело. Его беспокойный нос явно чувствовал присутствие зверька, который копошился, пищал и фыркал в неглубоко вырытой норе, привлекая к себе всеобщее внимание.

— Оставь ты его, позже сам нас догонит. Зверька все равно не взять! — торопил Вовка заинтересовавшегося друга.

Пират, словно понимая намек, что он действительно для этого лесного проныры «когтями не вышел», бросил это хлопотное дело и в продолжении оставшегося пути, презрительно оглядываясь назад, еле волочил ноги.

— Кажется, и вправду не рассчитали, — вторя мыслям друга, вслух прогудел Пончик.

Он не любил долго размышлять, как думаешь, так и говори - это легче, не надо лишних мыслей в голове держать. Для того они и рождаются, чтобы иметь надежду быть высказанными. Вероятно он тоже догадывался, что большая часть обратного пути придется на темное время суток. Да к тому же еще с устройством тайника повозиться придется.

— Поторопимся! — скомандовал Вовка. Оба зашагали быстрее. Мешал инструмент, но его не бросишь…

Холмы дышали сумраком низин, и поросшие непролазными зарослями вершины бросали длинные, смуглые тени, убегавшие к темной глади затаившегося озера. Спустившись в одну из балок, друзья погрузились во мрак и тишину. Вовка, следуя впереди, направился вверх по небольшому распадку. Где-то рядом, рукой подать, ухнула сова — большая, серая, из тех, что в суровую зиму белоснежными становятся. Выказав красивое оперенье, слетела со ствола и бесшумной тенью скользнула вдаль чащи.

— Скоро уж? — спросил Пончик, — Не заплутали? Могли бы и поближе место устроить.

— Я знаю где, там надежно, мало кто туда сунется.

Тропка кончилась, и далее, продираясь сквозь прошлогодний папоротник и высокие стебли усохшего в осень лесного дудника, они намотали на лица пучки липкой и противной паутины. Морщась и щуря глаза, торопливо смахивали ее с себя. Пройдя еще немного уперлись в крутую, глиняную стену, поросшего вьюном откоса. Отовсюду торчали пугающие щупальца корней, коряг и сухие, замшелые ветви погнивших осин. У подножья притаился мрак.

— Вот это да! Я здесь не бывал. Ты откуда такое место знаешь?

Немного помедлив с ответом, словно к чему примеряясь, Вовка бросил коротко.

— Отец показал. Здесь нора неприметная есть, туда и положим. Вот, под этим деревом, — и Вовка указал рукой на лежавший у стены ствол мертвой, давно сгнившей березы, кора которой до того была прочной, что он казался вовсе не пустым, истлевшим от давности, а полон белой, стойкой древесины.

Пончик с интересом крутил туловищем и шеей во все стороны, что удваивало его возможность быстро осматривать округу. Он без слов согласился, его все еще увлекало столь странное место, о существовании которого никогда не говорил друг.

— Принеси, вон, тот сушняк, — Вовка указал на усохшую ветвь березки с крепко державшейся на ней мелкой, еще осенней, жухлой листвой. — Она хорошо закроет вход.

— Да тут и сам леший не догадается что-либо искать.

— Вот здесь и будет наш тайник, — и Вовка, не обращая внимания на царапавший его лицо куст, стал продираться к норе, прихватив с собой топор.

Ткнул пару раз внутрь норы, лежавшим у ствола сучком, не живет ли кто ненароком?

Сунул жестяную коробку с ключом. Тщательно замаскировав вход в нору под стволом дерева, срубил топором пару сухих ветвей и положил поверх.

Стало прохладно. Пончик ежился, явно ощущая кусающие прикосновения холода, идущие от непрогретой земли. Солнце зашло, сумерки погустели. Пора возвращаться. Друзья, довольные сделанным, двинулись в обратный путь. Вовка вынул из кармана пачку табака. Пончик удивленно остановился.

— Это зачем еще?

— По крайней мере, пренебрегать этим не будем, дело ведь с собаками имеем, а у этих бестий, знаешь нюх какой. В момент нашу норку вычислят.

— Это ты по следу табак сеять решил? — догадался Пончик.

— Ты прав, след свой от самой норы посыпать нужно, но только до того места, где в балку сошли. Словно мы сюда и не заходили, а лишь к озеру спустились. Табак, если что, нюх собьет, вот и место наше в тайне останется, уяснил?

Наскоро, преодолев растущие у холмов заросли плотного желтого, сухостойного камыша, выбрались к озеру. Смеркалось. Несмотря на прохладу, исходившую от воды, ее ласковая гладь так и манила искупаться.

— Однако вода жуть холодная! — заметил Пончик, сунув кисть руки у самого берега, хлюпнул карасем, отошел.

Далеко впереди виднелся провал; там, холмами и поросшими балками, можно спуститься в низину и, огибая рукав залива, подойти к подножию горы, отделявшей их от поселка. Подняться, наконец, на взгорье, с которого и огни их родного дома станут различимы.

«Осталось километра три до места», — полагал Вовка, всматриваясь в тускнеющую даль. Путь предстоял не долгий. Но волновало лишь то обстоятельство, что вот-вот стемнеет и от озера придется пробираться в темноте, благо пространство открыто от леса и огни села укажут верную дорогу.

Шустро двигая ногами подошли к заливу.

— Пока обогнем, кочками продеремся через болотце и в гору поднимемся, стемнеет совсем, — заговорил Вовка озираясь. — А там, за бугром, поселок высветит, да и луна в помощь… Ничего, скоро дойдем.

Откуда не возьмись вынырнул Пират — где мотался со своим собачьим интересом? Не ускользнуло от пытливых глаз друзей, что собака стала вести себя странно. Она то останавливалась, пропуская ребят вперед, то подолгу глядела в сторону. Лаяла, пригибая шею к земле, и тут же, словно боясь все более сгущавшейся темноты, догоняла ребят, путаясь у них под ногами.

В полутьме, споткнувшись о зеленую кочку, Пончик угодил в грязь. Вовка тут же помог ему выбраться и быстро утереться сухой прошлогодней осокой, сорванной и скрученной им в плотный пучок.

— Пока дойдешь, штаны подсохнут, — успокаивал он.

Однако правая нога скоро захлюпала в сапоге. Пришлось повозиться, чтобы наверняка, не натерев мозоли преодолеть оставшийся путь. Фонарик был бы кстати, да только забыли.

Вот и вершина долгожданного холма, за спиной рукав блестящего гладью залива. Луна светила слабо, нарастала. Впереди манящая цепочка тусклых огней.

— Теперь все ясно, только собака что-то все к нам жмется, трусливый он у тебя, какой-то? Ночи боится…

Вовка, бросив короткий взгляд в сторону стоявшего рядом Пирата, отреагировал сухо.

— Пусть жмется — это его дело, а нам идти надо.

Но все же что-то не так, зрела навязчивая мысль.

— Тут ходу-то полчаса, — заметил Пончик.

Ночь поглотила путников, устало бредущих к дому. Под ногами то и дело путалась собака, мешая идти и все больше раздражая.

— Это косолапое чудо нам дорогу показывать должно, а оно, погляди, и само сбиться боится. Видишь, чего делает?.. Была бы на мне юбка, на шотландский манер, так он бы, наверное, под подол залез, ну, прямо шагать не дает!

Вовка и вправду заметил нервозное состояние собаки: она то жалась к ним, то норовила бежать во тьму. Однако некая неведомая сила удерживала ее возле людей. Пират вовсе не был труслив, но его поведение вселяло в ребят тревогу. Пес определенно боялся отойти от своих хозяев.

— Постой-ка, — остановившись, Вовка опустил сумку на траву, прислушался.

Собака тревожно крутилась на месте, слегка повизгивая.

— Тебе не кажется что Пират почуял что-то? — спросил он, — За нами возможно кто-то наблюдает или идет следом.

Пончик, едва различая в темноте друга, ошарашенно молчал, однако же топор из сумки вытянул.

— Чего умолк?

— Да кому тут быть-то? Темно. Боится наверное пес…. Пошли скорее дальше, что время терять, все равно ничего не увидишь; смотри не смотри, да и тишину не прослушать.

— Может, крикнуть — отзовутся?

— Эй! Есть тут кто? — неуклюже заорал Пончик.

Тревога пугающим комом нарастала. Становилось не по себе. На крик никто не ответил и сосущая тишина ночи продолжала подкрадываться все ближе и ближе. Окрестности почти не просматривались; всюду голая, безлесная долина и томящая тишь настороженного, неживого луга.

Пират, словно в конец спятив, вдруг рванул в пугавшую его только что темноту и скрылся, не издав ни звука, ни рыка от озлобленного собачьего самолюбия. Глухой топот его кривых ног съела немая, неприветливая тишина. Пират попросту исчез, слепо повинуясь чужой воле. Так это выглядело. Стоя друг перед другом, ребята не понимали, что происходит. Тревожно жавшийся к ним пес, внезапно оставив покровителей, отчаянно унесся прочь.

— Пират, Пират!.. — негромко позвал Вовка.

Однако в ответ — лишь тишина…

— Пойдем дальше, все равно ничего не высмотришь. Глупо ждать.

И только дойдя до ближайших домов, Вовка, остановившись оглянулся назад, туда где было темно, где остался его четвероногий друг. «Может мы не правы? — терзали сомнения. — Бросили беззащитную собаку там, в степи, один на один с ночью. Но ведь Пират не человек, он не должен знать страха. Да и дорогу к дому всегда найдет. Где он сейчас, почему не догнал их, что произошло?..»