Предки. Глава 4. Марьяна

Иван Кузьмич вышел от Кузнецовых почти сразу вслед за Кондратьевым.

Ему бы поговорить с Марьяной, обсудить это странное сватовство и может даже извиниться за внезапный порыв позвать девушку замуж. Ну какой он жених? Ему сорок два года. Не старик, конечно, но и не парнишка на выданье. Детей двое. Старшая Людмила почти ровесница Марьяны, пятнадцать лет. Младшему Илье одиннадцать.
И тут Кузьмич вспомнил о том, что Марьяна приняла его странное предложение. Как? Почему? Он никогда не замечал симпатии с её стороны. Старательная, да. Всегда выполняла его поручения. Иногда приносила на работу какие-то шанежки печеные с капустой или картошкой, пирожки с разной начинкой. Угощала его, да. Так это ж так, по доброте душевной. Аль нет? Симпатию так проявляла, заботу? А он, дурак, ничего не замечал? Окончательно запутавшись в своих мыслях и их хитросплетении, а больше всего не понимая, чем он заслужил желание Марьяны стать его женой, Иван Кузьмич, высокий, черноглазый, в меру симпатичный мужик, задумавшись, медленно брёл в сторону сельсовета.   

Марьяна в это время держала ответ перед своим родителем. Тот пытал дочь расспросами. Удивленный не меньше других её выбором, Степан желал знать, какая муха укусила Марьяну и с какого перепугу она приняла предложение Ивана Кузьмича.
Та и сама не знала, как это получилось. Она с детства заглядывалась на дядю Ваню. Жил он с семьёй через две улицы от Кузнецовых. Хорошая семья была, трудолюбивая, дружная. Когда тётя Алёна пропала, дядя Ваня сильно страдал, места себе не находил, все окрестности этой дороги от Бигилы до Плюхино исходил. След какой-нибудь искал, зацепочку. Ничего не нашёл, чисто всё было, ни единого намёка на происшедшее. Как в воду канула его Алёна.

Марьяне уже тогда хотелось его пожалеть, обнять, прижать его голову к своей груди. Хоть и не велика девчонка была, но жалость присущая женскому полу в ней уже проявилась. И как-то незаметно для себя самой, а тем более для окружающих, стал Кузьмич для неё дорогим и близким человеком. Она и работать в сельсовет устроилась ради него. Быть поближе, видеть каждый день, разговаривать и… мечтать.
Степан смотрел в ошалевшие счастливые глаза дочери и всё понимал.
- Ну что ж, дочка, видать на роду тебе так написано, полюбить взрослого вдовствующего мужика с детьми. Смотри, не пожалей потом. Мы с матерью противиться твоему счастью не будем, но и советую тебе не спешить с окончательным решением. Подумай еще, время есть.

С этими словами Степан пошёл в комнату, где лежала обессиленная от очередного нервного приступа Степанида. Молча взял её за руку, посидел какое-то время возле неё, тяжело вздохнув, поднялся и вышел во двор. Слишком много разнополярных событий за последнюю неделю обрушилось на их семью.

Кликнул сынов Ванюшку и Димку, каждый взял по приличной охапке сена. Нужно было кормить сданных в коммуну коров и лошадей. Не было у бедняцкой коммуны кормов для содержания бывшей кулацкой скотины.

Марьяна бежала в это время в сельсовет чтобы отправить в Тюмень депешу с просьбой задержать Алексея Никитича Еремеева, тридцати двух лет, раскулаченного и сосланного бывшего жителя села Бигила для дознания по делу об убийстве супругов Николая и Аглаи Жунёвых.

***

Марьяна шла быстрым шагом и думала обо всём сразу – о долгожданном и в то же время неожиданном предложении Ивана. Ей уже не хотелось, тем более в мыслях, называть его по отчеству. Она думала о том, как придёт жить в его дом, как встретят её Людмилка и Илья, дети Ивана. Как она будет заботиться обо всех Белозерцевых и сама будет Марьяна Белозерцева. Как ночами Иван будет обнимать её и любить. При этой мысли Марьяна зажмуривала глаза и смущённо улыбалась.
Потом эти мысли перебивали другие. О матери, о бабушке и дедушке, которых она никогда не видела и не знала, о их горькой судьбе и короткой жизни, о том страхе, который они пережили перед смертью, о нелюдях, которые убивали их из-за денег и барахла, о том, как могут убийцы жить с таким грузом на душе и продолжать улыбаться, радоваться чему то в жизни, растить детей и делать вид, что они такие же как все.

Приходили в голову и мысли о том, что Иван Белозерцев передумает брать её в жёны. Сказал, не подумавши и теперь откажется от своих слов – испуганно думала Марьяна. И эта мысль пугала.

Так она и зашла в сельсовет с этой последней мыслью в голове и испуганными глазами.
Первым она увидела Ивана Кузьмича. Он был смущён, но забирать свои слова назад не собирался. В душе он себя нахваливал за смелость и столь удачное незапланированное сватовство. Перед Фёдором, конечно, неудобно, но так уж получилось, что Марьяна выбрала его, Ивана. Это судьба, думал Кузьмич. Фёдор моложе, не обременён детьми и без труда найдет себе другую невесту.

Так оправдывал создавшуюся ситуацию председатель сельсовета и был абсолютно, эгоистично прав.

Вечером после работы поговорим – медленно выговаривая слова, обратился он к Марьяне – обсудим твой переезд ко мне. Свадьбы как таковой не будет, сама знаешь, я пока и не вдовец, но и не муж. Жены моей, Алёны, вот уж годиков шесть как нет ни в живых, ни в мёртвых. Поеду в город выправлять бумагу о признании меня вдовцом, тогда и официально оформим отношения. А пока хочу, чтобы ты жила с нами. Люблю я тебя Марьяша! Ну да ладно, об этом потом. Фёдор тебя ждёт с депешей. Иди пока его вопросы порешай. Потом встретимся.

Никаких угрызений совести не испытывала Марьяна по отношению к Фёдору. Ничего она ему не обещала, повода для сватовства не давала. Придумал мужик себе невесть что, так это его домыслы и нет ей до этого никакого дела.
Молча протянул Фёдор ей листок с текстом, так же молча Марьяна взяла его и набрав нужный номер телефона, продиктовала содержимое депеши.
На следующий день Фёдор Пантелеевич Кондратьев со своей командой покинул село Бигила.

Через две недели Марьяна перешла жить в дом Белозерцева Ивана Кузьмича и счастливо прожила там два года и три месяца.

***

В один из поздних осенних дней в дом Белозерцевых постучались две старые нищенки. Одеты они были в серые пальтишки с заплатками, на головах тёплые платки, на ногах старенькие, чуть «живые» кирзовые сапоги, за плечами тощие котомки.
-Подайте, Христа ради – пролепетала старшая синими замерзшими губами. Вторая, что помоложе, обхватила себя двумя руками и тряслась от холодного, пробирающего насквозь, сырого осеннего ветра.

Дверь открыла Людмилка. Душевная она была девчонка, добрая, всех ей было жалко. Да и принято было в сибирских деревнях и сёлах нищего обогреть, накормить и в дорогу хлебушка дать.

После гражданской войны оно, конечно, с опаской к чужим людям относились, но какую беду могли принести две старые нищенки?
Проходите, бабушки в дом – пригласила их Людмилка – Сейчас я на стол соберу, а вы пока разденьтесь, быстрее согреетесь, в избе тепло. Наша Марьяша с утра печь протопила.

Трудолюбивая Марьяна содержала избу в идеальном порядке. После жизни в родительском доме с десятком его обитателей, жизнь в доме Ивана казалась ей раем. Она любила, конечно, своих родителей, братьев и сестёр, но поддерживать порядок в таком таборе было непросто.

У Белозерцевых все были достаточно взрослыми и умели ценить уют и порядок, создаваемые Марьяной и поддерживаемый всеми членами семьи. Вязаные крючком накидушки на огромные пуховые подушки и кружевные подзоры украшали кровать старших. Белая вязаная скатерть на столе, вышитые гладью картины с котятами и девушкой с кувшином висели на стене горницы.

Людмилка к вышивкам и вязанию большой любви не питала, но по части домашних дел была первой помощницей. Ей исполнилось семнадцать лет и женихи уже кружили вокруг дома Белозерцевых.
Нищенки сняли платки и пальто и оказались не такими уж старыми. Младшей было лет сорок, старшей около пятидесяти.
Вера я – вдруг сказала старшая из женщин. Она бегло осматривала помещение, казалось, была довольна увиденным – а это, Пелагея – указала она на свою товарку.
– Захворала она, горячая вся. Ей бы сейчас чаю с малиновым вареньем или с мёдом – добавила Вера.
- Вы тётя Вера не волнуйтесь, я самовар поставила, вода закипит и наведу чаю для тёти Пелагеи. У нас малина сушёная есть. От простуды первое дело.
Говоря всё это, Людмилка быстро ставила на стол варёную картошку, квашеную капусту, заправленную лучком и пахучим подсолнечным маслом, домашний хлеб, нарезанный крупными ломтями. Последним блюдом на стол были поставлены горячие наваристые щи с кусочками мяса.
 - Садитесь, ешьте. В дороге, поди, промёрзли и проголодались.
Вера ела жадно, быстро и аккуратно, прикусывая всю еду хлебом. Пелагея хлебнула щей несколько ложек, посидела с поникшей головой над тарелкой и вдруг начала клониться на бок.
Испуганная Людмилка подхватила её за плечи. Вдвоём с Верой уложили горячее тяжелеющее тело на лавку, положили под голову подушку. Людмилка принесла тёплую пуховую шаль матери и укрыла гостью.
- Сомлела Пелагеюшка – горестно проговорила Вера – и то сказать, по такому холоду вёрст семь прошли – один раз у костра погрелись. Люди добрые пригласили, хлебушка дали кусочек на двоих, да огурчик солёный. Последним поделились, спасибо им большое! И тебе спасибо, девонька! Доброе у тебя сердце, дай Бог тебе хорошего жениха и крепкого здоровьичка!
С этими словами женщина поднесла троеперстие ко лбу, но поискав в переднем углу образа и не увидев их, перекрестилась на окно горницы.
- Иконы-то не держите, выбросили в угоду нынешней власти? – спросила она.
 - Батя у меня председатель сельсовета – ответила девушка – Партийный, ему нельзя. Да и не верит он в бога. И Марьяша не верит. Стариков в доме нет, поэтому нам иконы без надобности.
- А ты, девонька, мать, что ли Марьяшей зовешь? – поинтересовалась нищенка – или сестрёнку? Мать-то где у тебя?
Людмилка, заваривая чай с сушёной малиной для Пелагеи, ответила
– Мамка у нас пропала уж лет восемь как. Поехала в соседнюю деревню и пропала. Не доехала туда, где-то в дороге потерялась. Никто ничего не знает. Искали её, искали, да так и не нашли. – девушка горестно вздохнула.
- А Марьяша это жена батина новая. Хорошая она, добрая, к нам с братом как мать родная относится. Мы её любим.
Людмила подошла к Пелагее, потрогала её за руку. Рука была горячая и чуть влажная.
- Тётя Пелагея, я вам чай с малиной навела, выпейте, вам нужно – проговорила она и попыталась приподнять голову лежащей на лавке женщины.
Взгляд Пелагеи был затуманен и рассеян. Она едва сфокусировала его на лице Людмилки, затем приподняла голову и начала медленно пить горячий, пахнущий летом чай. Выпив половину кружки, обессиленно уронила голову на подушку и затихла.
Было понятно, что гости в доме задержатся до выздоровления хворой Пелагеи.
Вера тем временем начала рассказ о своём знакомстве с Пелагеей.
- Ты вот, девонька, про свою мать пропавшую рассказала, а я тебе про Пелагею расскажу, найдёныш она.

Годочков шесть назад это было. Знаешь, как мы бездомные и нищие ходим. От деревни к деревне, от села к селу. Иногда в города заходим, но это если праздники какие великие и у церквей люди подают кто копеечку, кто хлебушка кусочек. В Пасху хорошо подают – яички, мясо даже иногда, куличи, конфетки. А так-то в городе народ жадноватый. В деревнях и сёлах ещё христианские обычаи сохраняются, нищих не обижают – и покормят и обогреют. Надобно знать в какой местности какой престольный праздник бывает, в тот день туда и идти.

Август был тёплый, я через поле шла в одну из деревень на рождество Николая Чудотворца. Смотрю, куча тряпья на пути лежит. Думаю, посмотрю, что там, может кто пригодную для меня одёжку выкинул или потерял. Ткнула палкой в кучу, а она и зашевелись. Эта куча тряпья Пелагеей оказалась.
Пелагеей я её назвала. А она вовсе не говорила, мычала что-то непонятное. Худющая, грязнущая, хуже любой нищенки. Жалко мне её стало. Довела её до ближайшей речки, раздела. А у неё всё тело в гнойниках и паразитах.
- Господи, говорю, где ж ты так опаршивела? Дом-то твой где? Семья, дети, муж? Зовут-то тебя как? Чьих ты будешь? Она молчит и смотрит на меня так, будто это я ей должна сказать кто она и откуда.

Вымыла я её, благо мыло дегтярное всегда со мной, гнойники смазала мазью на целебных травах, надела на неё свою чистую запасную одёжку и пошли мы с ней от деревни к деревне уже вдвоём.  Так вот и ходим. Я везде спрашиваю, не знал ли кто Пелагею под другим именем, не пропадала ли женщина в их краях. Она-то сама ничего не помнит. Глянь-ка, девонька, может это мамка твоя пропавшая? Бывают же чудеса на белом свете. Может Господь не зря нас в ваш дом направил?
Я её нашла не в вашей губернии, но мало ли как человек мог попасть на то поле?
Вера говорила и одновременно подталкивала Людмилу ближе к распластанной на скамейке, горячечной Пелагее. Глаза больной были закрыты, дыхание тяжёлое, прерывистое.

Растерянная Людмила вглядывалась в лицо нищенки и не могла вспомнить то далёкое материнское и родное.
- Я не знаю – прошептала девушка – не помню, столько лет прошло. Мне тогда около девяти годков было. Не маленькая уже, но и не взрослая. Лицо мамки из памяти стёрлось. Давайте отца дождёмся. Он точно узнает, если это она.
Людмила заплакала. Ей очень хотелось, чтобы мать нашлась. Она не думала в эти минуты ни о Марьяне, ни об отце.

С улицы вбежал Илья, младший брат Людмилы. С удивлением оглядывая гостей и плачущую сестрёнку, он не понимал, что здесь происходит.
Обнимая брата, девушка прошептала – Может наша мамка нашлась. Ты-то не узнаешь, тебе три года было, когда она пропала. Папка придёт, он скажет, он узнает!
И Иван узнал. Это действительно была пропавшая восемь лет назад Алёна.

Она не помнила ни своего имени, ни своих детей, ни мужа. Она не знала, как оказалась через три года после исчезновения на том поле в чужой губернии. Всё это предстояло ей вспомнить позже, узнавая и знакомясь заново со своим прошлым. Некоторые эпизоды из этого прошлого ей хотелось бы навсегда забыть, но память субстанция подлая. Она всплывает, когда не нужна и пропадает, когда в ней очень нуждаются.

Марьяна ушла от Белозерцевых на следующий день. Сердце её было разбито, репутация подмочена.

 С Иваном они не были расписаны из-за бюрократических проволочек. В селе она уже не была завидной невестой, а злые языки называли её самозванкой и, хоть и молодой, красивой, но пропащей бабой.