Убеждения

ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ



Не случайны на земле две дороги — та и эта,
Та натруживает ноги, эта душу бередит.
Булат Окуджава, ХХ век н.э.

…мыс¬лить и быть — не одно ли и то же?
Парменид, VI - V века до н.э.


1.
Во время летних сессий я любил готовиться к зачётам и экзаменам в парках Ленинграда. Присутствие гуляющей публики меня ничуть не смущало. Наоборот, я был уверен, что полное отсутствие людей, как отклонение от нормы, меня насторожит и помешает отвлечься от окружающей реальности. Фактически, мне была нужна лишь скамейка, и даже кусочек скамейки, чтобы спокойно читать учебник или конспекты лекций, выпрошенные у старательной одногруппницы.
На мой взгляд, парки в мае-июне — самое прекрасное место в Ленинграде. Более всего мне нравился Летний сад, заложенный великим Петром. В мае сад открывался  после апрельской просушки, и я наблюдал, как на тёмных ветвях старых лип  разбухают листовые почки, прикрытые темно-розовыми чешуйками, и как эти чешуйки в один прекрасный день дружно опадают. И тогда дорожки великого парка покрываются розовой россыпью, а ажурные кроны лип окутываются полупрозрачной жёлто-зелёной кисеёй  нарождающейся листвы.
Обычно я входил в Летний сад  со стороны набережной Невы и сразу попадал на центральную аллею, пронзающую парк с Севера на Юг строго вдоль Пулковского меридиана. И тут мой взгляд часто задерживался на скульптуре, олицетворяющей людскую славу. Богиня Славы стоит, опершись на обелиск в честь какой-то победы, правой рукой придерживает спадшую с плеч одежду, а  левой — прижимает к груди лавровый венок, предназначенный победителю. Этикетка поясняла, что статуя была создана итальянцем Пьетро Бараттой около 1718 года по заказу самого Петра. Странная была эта скульптура. Её моделью была молодая женщина с красивым лицом длинной шеей и крепким, отнюдь не изящным телом. Красавицей, по современным меркам, её нельзя было назвать. Небольшая грудь, никакой осиной талии, зато мощные бёдра и крепкие, мускулистые ноги. Она спокойно смотрит на людской мир, гордая, надменная, с развязно скрещёнными ногами. «И верно, — мелькало в моей голове, — чего ей, богине,  церемониться с нами, если только она может одарить нас высшим ублажением — славой. Стыдно признаться, но в ту пору я и сам страстно мечтал о славе и, как лермонтовский Печорин, чувствовал в себе «силы  необъятные».
Впрочем, и другие женские статуи Летнего сада, как правило, отличались широкими бёдрами и весьма пышными задницами. Видимо, таков был идеал женской красоты на рубеже XVII - XVIII веков. Ярче всего  передавала тот идеал скульптура «Навигация» — ещё один заказ Петра. Молодая сильная женщина в русском кокошнике опирается на руль корабля. В правой руке она держит компас, а в левой — развёрнутую морскую карту. Эта скульптура ярко и зримо несла через века революционную атмосферу петровской эпохи.
Пётр предложил патриархальному святорусскому обществу совершенно новый взгляд на мир. Плоская Земля, накрытая твёрдым небесным колпаком, уступала место бесконечной Вселенной, управляемой законами небесной механики. Старая традиционная культура теперь расценивалась как дикость и невежество. Конечно, Святая Русь отчаянно сопротивлялась,  считая новый порядок, по меньшей мере, бесовщиной. И тем не менее, петровская революция победила в течение жизни всего одного поколения. Почему? Трудно сказать. Новую идеологию можно было легко отбросить, но люди в целом стали богаче и, главное, свободнее в мыслях. Чтобы реализовать свои честолюбивые стремления, им теперь не нужно было бежать ни в степь, ни за границу.

Весна в тот год была прохладной и дождливой, бесконечный мрак изнурял душу. Лишь в самом конце мая засияло солнце, засверкал купол Исаакия, ожили скульптуры на крыше Зимнего и, главное, началась долгожданная сессия. В первый же свободный от занятий день я отправился в Летний сад. Было чудесное солнечное утро. Надо мной на чёрных ветвях древних лип колыхалось славящее весну многоярусное жёлто-зелёное сияние юной листвы. Я уселся на скамеечку возле ног «Навигации», раскрыл тетрадку с лекциями по физхимии и попробовал сосредоточиться на сложном материале.
— Готовитесь к экзамену? — раздался надо мной насмешливый тенорок.
— Да, — автоматически ответил я, мельком взглянув на незнакомца. Бросились в глаза его улыбающиеся полнокровные губы и высокий лоб.
— Университет?
— Третий курс биофака, биохимия.
— Так вы, в некотором роде, мой коллега! — хохотнул незнакомец и уселся рядом со мной. — Я тоже учился на вашем факультете.
Нарушителю моего покоя на первый взгляд было лет тридцать с небольшим, но тронутые сединой виски и крупные залысины на и без того высоком лбу свидетельствовали о более зрелом возрасте.
— Негде готовиться? Или нравится искать забвение в неадеквате? — насмешка сквозила в тоне голоса незнакомца и в игре его умных зеленоватых глаз.
— Я не считаю Летний сад неадекватом. Он переносит меня в героическое время Петра, когда рушилась многовековая система ценностей.
— А наше время? Полагаете, всё у нас тишь да гладь?
— Не знаю, как в политике, но в биологии тайны, похоже, кончились. Текст ДНК содержит всю историю каждого из нас с момента появления на Земле жизни.
— Пожалуй, в этом вы правы. А как, по-вашему, возник первый генетический текст?
— Этого я не знаю.
— Но разве не интересно узнать, где, когда, как и при каких обстоятельствах происходило то самое важное для Вселенной событие?
— Да, конечно, очень интересно. Вероятно, это чудо случилось здесь, на Земле, около трёх миллиардов лет назад. Наверное, сразу после появления на нашей планете воды.
— А откуда взялась вода? — хихикнул незнакомец.
 — Вулканы надышали, — выпалил я первое, что пришло в голову.
— А вам известно, господин студент, что в ядрах многих комет содержится немало водного льда?
Дух противоречия взыграл во мне.
— Ну и что с того? 
— Есть основание полагать, — задумчиво заговорил незнакомец, — что вся наша вода занесена кометами во времена возникновения Земли из первичного пылевого облака. А вдруг и ДНК была на какой-то из тех комет? И тогда ДНК может оказаться старше Земли. Как вам такая гипотеза?
Мне показалось, незнакомец хочет подвести меня к божественному происхождению ДНК.
— В принципе, ваше допущение ничего не меняет, — сказал я, — просто в этом случае ДНК возникла бы в каком-нибудь другом мире, более древнем, чем наш. Возраст Земли четыре миллиарда лет, а Вселенной — по меньшей мере, десять, так что времени на появление ДНК было более, чем достаточно.
— Неплохой ответ, господин студент. Предлагаю вам делать диплом в моей лаборатории. Мне нужны субъекты с рациональным складом ума. В эпоху моей юности таких хватало, а нынче конвейер по производству думающих людей, того и гляди, остановится. Кстати, зовут меня Валерий Юрьевич Майоров, я заведую лабораторией «Химия хромосомных белков», — видя некоторое смятение в моих глазах, он улыбнулся: — Это в Институте клеточной биологии.


2.
Друзей в общепринятом смысле этого слова у меня не было. Были приятели, были и приятельницы, но не больше, и причина моей нелюдимости крылась в застарелом комплексе неполноценности. Дело в том, что я рос без отца, так что некому было научить меня драться и держать в руках такие орудия двойного назначения, как нож и топор. Страх перед агрессивно настроенными сверстниками, превращал меня в любителя тишины и покоя, фактически, в книжного червя.
Мать — скромная сельская учительница — наделила меня даром понимания силы слова, и, она же разглядела и поддержала мой интерес к чудесному и плохо выразимому словами миру природы, живой и неживой. Этот интерес помог мне в старших классах с грехом пополам преодолеть негативные комплексы детства и отрочества.
Теперь я был студентом престижного ВУЗа, учёба давалась мне легко, и по утрам по дороге к троллейбусной остановке я любил напевать под нос куплет из  любимой песни матери.
 
Я пока что живу в общежитии,
Увлекаюсь своею мечтой.
Никакого не сделал открытия,
Но оно, несомненно, за мной.

Оставалось лишь осуществить эту мечту. Но жизнь, как говорится, сложнее всякой схемы — я недоучёл существенную значимость женского фактора, а зря! Не могу сказать, что девушки меня не интересовали или, что я был к ним равнодушен, но влюбляться у меня как-то не получалось, да и прелестницы платили мне той же монетой, и глаза их не загорались в беседах со мной пресловутым есенинским яхонтом. Лишь на третьем курсе как-то вдруг вокруг меня появились девушки, уделяющие повышенное внимание моей скромной персоне. Видимо, взросление делало своё дело. Университет — идеальное место для знакомств, флиртов и прочих молодёжных забав. Уж не знаю почему, но как-то беспричинно, ни с того, ни с сего я стал довольно часто общаться с Милкой Белоусовой — смешливой и бойкой на язык девушкой с большой грудью и большими навыкат голубыми глазами. Одногруппники, заметив оживлённый характер наших с Милкой бесед, почему-то решили, что дело идёт к естественному финалу. Впрочем, оказавшись вне стен университетских строений, я забывал и о приятелях, и о Милке, и погружался в свой пуленепробиваемый и тягучий внутренний мир.

Неизвестно, как долго продолжались бы мои с Милкой вялые,  неопределённые отношения, если бы не Вовка Блюм. Этот весельчак и всеобщий любимец решил устроить для нашей группы новогоднюю вечеринку, проще говоря, пьянку на загородной даче своих состоятельных родителей. Причин отказаться я не нашёл, а зря. Хотя кто знает, из чего богиня Судьба прядёт свою злополучную нить? Было много дешёвого вина, танцевальной музыки, хохота и пустой болтовни. Перед полночным боем курантов Вовка включил телевизор. Вместо ожидаемого Брежнева на экране появился молодой и симпатичный диктор, который поздравил советский народ с Наступающим. Стало ясно, что слухи о серьёзной болезни уже старенького генсека имели под собой серьёзные основания. Страна входила в полосу нестабильности. Впрочем, тревожные мысли были развеяны великолепным Голубым огоньком с участием популярных артистов. Хотя по-настоящему тронула мою душу лишь великая Татьяна Доронина. Во-первых, она была чертовски хороша, во-вторых, у неё был чарующий ни на кого не похожий голос, а в-третьих, она мастерски прочла-пропела дотоле неизвестное мне есенинское «Никогда я не был на Босфоре». Я не мог оторвать глаз от телеэкрана, и песня про Босфор уносила меня в чудесный мир восточной экзотики.
Для Есенина Босфор был не просто проливом, отделяющим Европу от Малой Азии, он был тайною тропой в мир мечты русского человека, туда, где тёплое синее море, виноград и прелестные девы, исполняющие танец живота. И такую деву-мечту с большими голубыми глазами поэт повстречал в 24-м году в Батуми, звали её Шаганэ Тальян.

Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нём.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнём.
 
Я размяк, опьянел и уставился в большие Милкины глаза, в которых, конечно же, умудрился разглядеть то «море, полыхающее голубым огнем». Милка, улучив подходящий момент, обняла меня и влепила мне в губы хищный поцелуй. А Доронина пела:

Я сюда приехал не от скуки —
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.

Народ стал понемногу разбредаться на покой, и Милка потащила меня, пьяного и расслабленного, куда-то вверх по скрипучей лестнице и втолкнула в небольшую полутёмную каморку. Жаркие поцелуи выбили из моей головы остатки здравомыслия, и я отдался велению инстинкта.
Обратную дорогу в электричке я демонстративно просидел в обнимку с Милкой. Народ хитро улыбался, но одобрял мой выбор.


3.
В начале июля я стал регулярно посещать лабораторию Майорова. Учился готовить буферные растворы, гели для электрофореза, набивать хроматографические колонки. Впрочем, не для этой ерунды ходил я к «Майору» (так про себя называл я своего шефа). Мне хотелось сблизиться с настоящим учёным, лучше узнать его характер, мировоззрение и цели его исследований.
Для характеристики Майора очень подошло бы выражение М.Горького: «Прост, как правда». Шефа смешили пресловутые поиски смысла жизни, воспетые Толстым и Достоевским. Все наши душевные порывы — и благородные, и низменные — он сводил к несложной комбинации нескольких простеньких поведенческих реакций, унаследованных нами от бессловесных животных предков. То ли в шутку, то ли со зла он называл своих собратьев по профессии сапиенсами, а то и недосапиенсами, и презирал их за неспособность стать действительно разумными.
Иногда в лабораторию уже после окончания рабочего дня заходила Мария Фёдоровна — жена Майора, работавшая в другом отделе того же института. Это была красивая, интеллектуально рафинированная женщина, ещё не забывшая привычек светской львицы — центра всеобщего внимания и восхищения. Мне она очень нравилась, и я наслаждался, слушая её изысканную и грамматически безупречную русскую речь, но Майор, похоже, ничего этого не замечал. А когда она призывала его пойти домой, он всегда придумывал причину остаться на работе, типа: «Маша, не жди меня сегодня. Идёт очень важный форез, который, я надеюсь, докажет ошибочность теории Сэмки Батлера. Помнишь, я говорил тебе о потугах этого американского недосапиенса разрушить общепринятые представления об эволюции ядерных белков».
Однажды, сразу после ухода жены, Майор, чувствуя, что я осуждаю его за очевидную ложь, сказал мне:
— Знаете, Леонид, сейчас вы находитесь в опасном возрасте, когда можете  подпасть под влияние бабс, извините за простоту слога. Помните у Пушкина:

Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждём.
Любовь в безумии зовём,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!
 
Короче, коллега, берегитесь женщин. Если Пушкин для вас не авторитет, то прислушайтесь к мнению древнееврейского мудреца Экклезиаста. Кстати, недавно появился великолепный перевод его высказываний. Воспроизвожу на память. И Майор продекламировал:

А горше смерти нахожу я женщину, потому что она — ловушка,
И сердце её — тенета, и руки её — узы.

Как-то раз Майор затронул тему: почему талантливые учёные, уже добившиеся определённых успехов, сплошь да рядом не хотят признавать достижений своих более молодых коллег.
— Возможно, у стариков мозги со временем подсыхают? — ляпнул я явно невпопад.
— Отнюдь, Лёня. Видели бы вы, как талантливо и как эффектно маститые сапиенсы доказывают недозрелым выскочкам неправоту их идей. Так что, с мозгами у мэтров, как правило, всё в порядке.
— Тогда объясните. Неужели они упорствуют лишь оттого, что просто ревнуют, опасаясь за своё место на пьедестале славы?
— Такое, несомненно, имеет место быть, но нередко упорствуют мэтры в неприятии чужой точки зрения совершенно искренне, ибо убеждены в своей правоте.
— Если убеждение учёного основано на железных фактах, то он прав вне зависимости от возраста и занимаемой должности, — попробовал и я поумничать.
— Всё, Лёня, не так просто, ведь новая мыслишка, как правило, тоже основана на фактах, что порождает у молодого учёного-новатора убеждение в своей правоте.
— И какой же выход?
— Спор может быть разрешён с помощью учёного-примирителя, создавшего теорию, включающую обе точки зрения.
— А если спорщики не согласятся с доводами примирителя?
— Ты всё больше мне нравишься, — рассмеялся Майор, почему-то перейдя на ты. — Они не согласятся, если их убеждение в собственной правоте достигло уровня ВЕРЫ. Заметь, что бессмысленно доказывать правоверному мусульманину, что его вера неверна. Убеждённый в чём-то сапиенс не в силах принять иную точку зрения, ибо при отказе от убеждения может пострадать его ЛИЧНОСТЬ, его «Я», или, если угодно, его ЭГО. Так что, коллега, бойтесь сапиенсов, говорящих, что в основе их мнения лежит то, что они назовут убеждением. Запомни, Лёня, любое убеждение одного человека может казаться заблуждением для другого. А, кстати, у тебя уже появились убеждения? — Майор иронично скривил свои мясистые губы.
Я задумался.
— Я убеждён в существовании вокруг меня реального мира.
— И всё?
— И ещё я почему-то убеждён в его познаваемости.
— Забавно, что и я разделяю оба твои убеждения.
— Так как же быть в этом случае с заблуждениями? — задал я убийственный, с моей точки зрения, вопрос.
Гримаса страдания прошлась по тщательно выбритому лицу Майора.
— По большому счёту, я не могу до конца отбросить простенькую и довольно подленькую мыслишку, что наше  убеждение в реальности окружающего мира не более, чем иллюзия, — Майор помолчал и добавил: — Да тут ещё и квантовые физики талдычат, что абсолютный вакуум вовсе не пуст, и что любой его кубический миллиметр может, при случае, породить чуть ли не целую галактику с сотней миллиардов звёзд, — Майор сказал это, и его зеленоватые глаза наполнились зловещим огнём.

Где-то в середине июля я сказал Майору, что хотел бы получить тему курсовой, которая переросла бы в дипломную работу. И тогда шеф посерьёзнел и наконец заговорил о своих исследованиях.   
Оказалось, Майор хотел разобраться в функции ядерных белков, окутывающих ДНК. В целом, он склонялся к мысли, что активность генов в значительной мере определяется силой электростатического взаимодействия этих белков с ДНК.
— Насколько я понимаю, эта сила весьма чувствительна к концентрации солей в окружающей среде, — показал я свои знания в физхимии.
— Да, конечно, — одобрительно согласился Майор.
— Но если минеральный состав внутриклеточной среды так важен, то, как переносят лососи резкие перепады солёности воды, когда мигрируют из океана в пресноводные нерестилища? — показал я свои знания в зоологии.
— Молодец, Лёня! Рад, что в тебе я не ошибся. Однако известно, что у этих высокоорганизованных животных есть специальные органы, способные регулировать солевой состав их крови и тканевых жидкостей. А вот как быть с примитивными тварями, вроде медуз, морских ежей и двустворчатых моллюсков, у которых, вроде бы, нет таких органов?
— А почему бы не сравнить ядерные белки у представителей одного вида примитивных животных, обитающих в морях с разной солёностью? — предложил я.
— А где взять такую модель? — хмыкнул Майор.

Этот вопрос преследовал меня весь вечер, и когда я лёг спать на свою убогую общежитскую койку, в самый момент погружения в сон перед моими глазами поплыл, замелькал и засиял лик несравненной Татьяны Дорониной, и её вкрадчивый и сладкий голос сирены снова донёс до меня слова: «Никогда я не был на Босфоре». Меня аж передёрнуло, мне показалось, что Доронина хочет донести до меня нечто важное, и это важное как-то связано со словом «Босфор». Сон мгновенно покинул меня, и встревоженное сознание приступило к поиску скрытого смысла. Я сразу вспомнил, что Босфор — это пролив, по которому  Чёрное море с его невысокой солёностью соединяется с более солёным Мраморным морем, а то через Дарданеллы связывается с ещё более солёным Эгейским морем. Неплохая модель для изучения эффекта солёности на строение ядерных белков. Однако Босфор недоступен, к чему же тогда взывает Доронина?  И я вспомнил, что в мире есть ещё один Босфор — наш Керченский пролив — который древние греки называли Боспором Киммерийским. Кстати сказать, греки и до сих пор называют турецкий Босфор Боспором, точнее, Боспоросом. Но не в этом суть, а суть в том, что  наш Керченский пролив соединяет сильно опреснённое Азовское море с умеренно солёным Чёрным.

Утром я уже был в Публичке и читал всё, что нашёл о Керченском проливе. Оказалось, до революции его действительно нередко называли Босфором. До сих пор в центре Керчи есть Босфорский микрорайон, Босфорская площадь и аж семь Босфорских переулков. Так что Доронина знала к чему взывать.
Вечером того же дня я поделился с Майором своими соображениями о Керченском проливе. Майор потёр свой крутой лысеющий лоб, украшенный великолепными надбровными дугами, и некоторое время молчал.
— А есть ли в Керченском проливе и в морях, которые он связывает, одни и те же виды примитивных животных?
— Есть и немало. Есть медузы, актинии и, конечно же, двустворчатые моллюски.
— Какую тварь, на ваш взгляд, легче всего добыть и исследовать?
 — Несомненно, проще всего работать с мидией. Эта двустворка широко представлена и в проливе, и в обоих морях.
— Могу ли я доверять вашим сведениям?
— Вполне. Всё получено в Государственной публичной библиотеке.
— Да, конечно. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы согласиться с вашей аргументацией.

Примерно через неделю вечером в уже опустевшую лабораторию зашёл Майор. Он был в приподнятом настроении.
— Леонид, — обратился он ко мне, — а не хотели бы вы слетать в Керчь для сбора материала для вашей дипломной работы.
— Естественно, я обеими руками за, но где я буду там жить?
— Хе-хе-хе, — изобразил Майор некое подобие смеха. — Это же элементарно. Вы получите командировку в самый крупный научно-исследовательский  институт Керчи — в АзЧерНиро, то есть Азово-Черноморский НИИ морского рыбного хозяйства и океанографии. Ну а жить будете в гостинице. На сбор материала вам будет выделено две недели. Справитесь?
— О чём вопрос, Валерий Юрьич?


4.
2-го августа во второй половине дня я вошёл в вестибюль самой шикарной гостиницы Керчи, естественно, носящей имя «Керчь». Майор не подвёл с бронированием, так что я получил без проблем койку в четырёхместном номере на третьем этаже с туалетом в конце коридора.
Гостиница стояла рядом с набережной пролива. Первым делом я подошёл к воде — камни были облеплены мелкими мидиями. Мелькнуло: «Всё как ожидалось! Успех обеспечен».
Сладкое предчувствия славы обрушилось на меня, и я весело зашагал по городу с более чем двухтысячелетней историей. Вскоре оказался у подножия длиннейшей лестницы, ведущей на вершину знаменитой горы Митридат, где в древности стоял дворец владык могучего Боспорского царства, а ныне высился обелиск Славы советским воинам, павшим при освобождении Керчи. Уже вечерело, поэтому восхождение на Митридат решил отложить на потом. Продолжив ознакомительную  прогулку, я смог убедиться в существовании Босфорской площади и нескольких Босфорских переулков. Вернулся в свой гостиничный номер уже при свете фонарей.
 
Утром следующего дня  я отправился в АзЧерНиро. Прекрасное здание института стояло в самом центре города, вблизи Приморского парка. Зарегистрировав командировку, зашёл в Лабораторию беспозвоночных. Завлабом  оказался Анатолий Борисович Резник — энергичный сорокалетний толстяк, искренне увлечённый жизнью мидий, устриц и брюхоногой рапаны — страшного пожирателя мирных двустворок. Узнав о цели моей командировки, Анатолий Борисович снабдил меня последней сводкой Института по солёности вдоль всего пролива и прилежащих акваторий Азовского и Чёрного морей. Более того, он любезно предложил мне содействие в сборе моллюсков. Оказалось, на следующий день намечался выход в море институтского катера, и я при желании мог бы попасть на его борт. Нужно лишь явиться на институтский пирс в 7 утра, имея при себе паспорт и командировочное удостоверение. Я поблагодарил завлаба за поддержку и радостно покинул институт.

Перекусив в кафе на берегу пролива, я решил осмотреть переправу на Кавказский берег, о которой успел наслышаться. На городском автобусе доехал до остановки Порт Крым и взошёл на паром, который через полчаса доставил меня в Порт Кавказ, стоящий на кончике длинной песчаной косы с забавным названием «Чушка». Своё начало она брала от мыса Ахиллион на севере Таманского полуострова и тянулась на несколько километров вглубь Керченского пролива. Я побрёл вдоль бесконечного и безлюдного чушкинского пляжа. Странное чувство полного отрыва от цивилизации овладело мною. Никаких следов деятельности людей — лишь ветер, волны, песок, хруст мелких раковин под ногами и крики чаек над головой.  Я поднялся на гряду невысоких дюн, редко поросших какой-то белесой полынью и похожими на чертополох колючими растениями с ярко-синими цветами. Здесь, в некотором отдалении от полосы прибоя, был рай для насекомых. Кроме знакомых с детства бабочек, стрекоз и кузнечиков, я заметил невиданных ранее существ. Они были похожи на стрекоз, но стрекозами ни в коем случае не были. И тут я увидел на песке небольшие аккуратные лунки правильной геометрической формы, будто вычерченные с помощью циркуля. И я вспомнил, что в третьем томе Жизни Животных читал про эти лунки, теперь же видел их собственными глазами. Это были ловчие ямы личинок муравьиных львов, и до меня тут же дошло, что существа, похожие на стрекоз, это взрослые муравьиные львы. Вскоре убедился, что на дне каждой лунки действительно сидела мерзкого вида личинка, зарывшись в песок и выставив наружу огромные серповидные жвалы. Мелкие насекомые, чаще всего муравьи, скатывались в лунку, выбраться по крутым осыпающимся склонами не могли и попадали в пасть прожорливого монстра.
Я лёг на землю ¬— машинально отметил, что здесь в заветерье между дюнами сильно пахнет полынью — и с полчаса наблюдал ужасные сцены борьбы за жизнь. Почему-то поставил себя на место трудяги-муравья, бегущего по своим важным общеполезным муравьиным делам, и не подозревающего, что совершенно безобидная с виду ямка может стать финальной сценой его жизни. Подсмотренная картина, с одной стороны, тешила любознательность, а с другой — наводила на грустную мысль о бренности и суетности жизни любого обитателя нашей благословенной планеты, включая и жизнь несчастных сапиенсов.


5.
В 7-00 я был на институтском пирсе. Возле небольшого пришвартованного катера стоял невысокий и довольно щуплый мужчина лет шестьдесяти. «Леонид Фомич Павлов? —  обратился он ко мне. — Я капитан этого катера».  «Капитан» был одет по-штатски: ни формы, ни знаков отличия, выгоревшая драная ковбойка и потёртые штаны типа советских джинсов. Он суетливо попросил предъявить паспорт, мельком взглянул на его титульную страницу, сунул документ в нагрудный карман ковбойки и облегчённо выдохнул: «Проходи на судно, сынок!» — «Вы не взглянули на моё командировочное удостоверение», — нерешительно заметил я. «Ах, да! Хорошо, что напомнил», — капитан мило улыбнулся и сунул удостоверение в карман, уже принявший мой паспорт.   
Видимо, я был последним пассажиром, ибо через пару минут судёнышко плавно отошло от пирса и взяло курс на выход из гавани.
Пассажирами, кроме меня, были трое молодых ещё не остепенённых сотрудников лаборатории Резника — два парня и девушка-блондинка. Они производили впечатление одной дружной команды, я бы даже сказал, одной банды. Для них я был чужаком, неопасным и неинтересным. Вообще-то, я никогда не стремился быть центром внимания, но тут пришлось ощутить на себе всю прелесть быть пустым местом.
Довольно скоро катер достиг острова Тузла — длинной песчаной косы, слегка оторвавшейся от Таманского полуострова. Катер бросил якорь, и Игорь — высокий парень спортивного типа — быстро и ловко надел гидрокостюм и ласты. Маринка (так звали девушку) подала ему капроновую сетку для сбора зооматериала, он прикрепил её к поясу, натянул на лицо маску и хорошо отработанным кувырком назад бухнулся в воду. Игорь часто нырял и прочёсывал дно. Через полчаса вернулся с сеткой, доверху наполненной преимущественно рапанами.
Другой парень, по имени Василь — пониже, потолще и постарше Игоря — вытаскивал из сетки рапану, взвешивал её на руке, маленькую бросал за борт, а крупную передавал Маринке, которая, внимательно взглянув на раковину, выкрикивала: «Эта потянет на десять, а то и на все двадцать. А эту розовую, если хорошо почистить да полакировать, так и за тридцатку можно загнать». Наконец, получил и я свою долю в добыче — очень крупную мидию совершенно черного цвета. Публика веселилась, перекидываясь  шутками, понятными лишь ей. Игорь снова добывал моллюсков, Василь снова отбрасывал ненужных, а Маринка снова радовалась крупным экземплярам рапан.
Солнце достигло зенита. Молодые люди устроили купание. Капитан с озабоченным лицом сидел на приставном стульчике возле рубки. Я тоже воздержался от купания и молча наблюдал непонятную мне жизнь. Потом молодёжь, оставаясь в чём купалась, приступила к подготовке принятия пищи. Только теперь я хорошо рассмотрел Маринку, и понял смысл её присутствия на корабле. В бикини и с распущенными светло-русыми волнистыми волосами она выглядела очень даже ничего, лишь лицо её недотягивало до голливудских стандартов. Маринка извлекла из плетёной корзинки пирожки с рыбой и картошкой, Василь выставил бутылку напитка, который назвал «Эликсиром», я — палку полукопчёной колбасы, и народ, вроде как, был доволен. Василь разлил вишнёво-красное зелье по алюминиевым кружкам и предложил выпить за успех плавания. Капитан стал отнекиваться, что, дескать, ему не положено, но Маринка, игриво улыбаясь, проворковала: «Иван Матвеич, мне помнится, вы не раз говаривали, что знаете эту протоку, как свои пять пальцев, так что рюмка фирменного эликсира едва ли ослабит ваше навигацкое чутьё». Капитан махнул рукой и выпил. «Молодец, Матвеич, так держать!» — подбодрил старика Василь. Я про себя отметил, что содержание спирта в эликсире было не менее 40%.
Началось славянское веселье: девушка непрерывно хохотала, а парни громко обсуждали свои не вполне понятные дела. Одно могу сказать твёрдо, эти дела не были связаны с наукой. Какая-то мелкая коммерция, иными словами, полнейшая обыденщина.
«Так куда пойдём?» — капитан взглянул на свои наручные часы. Началось оживлённое обсуждение. Рассматривались разные варианты, а капитан молчал и недовольно покачивал головой. Через полчаса дебатов он не выдержал и, глядя на небо, сказал, что ему не нравится ветер, и что горючего маловато, поэтому «далеко на юг забиваться не след». В конце концов, все договорились о стоянке, возле  какого-то лишь им знакомого мыса, и катер двинулся в сторону выхода в Чёрное море.
Я сидел в кормовой части и разглядывал отловленных для меня мидий. Интересно, что их раковины были двух цветов — совершенно чёрные и почти жёлтые. Это были полные аналоги наших брюнеток и блондинок. Кстати, брюнеток было значительно больше. Ребята зашли в небольшой салон, что было понятно, ибо погода на глазах портилась.  Поднялся весьма ощутимый северо-восточный ветер, волнение усилилось. И вдруг… катер вздрогнул и резко остановился. Маринка взвизгнула, в салоне попадали предметы. Капитан заглушил мотор и выбежал из рубки, крича: «Мы потеряли управление!». И тут я увидел, что в кормовом отсеке судна появилась вода, и она быстро прибывает.
Я скинул дощатый настил, и взору открылась неприятная картина. Дюралевое днище кораблика было рассечено верхним краем руля да так, что рулевое перо застряло в пробоине. Увидев серьёзную течь, капитан простонал: «Я пропал, мы налетели на затонувшую баржу. Ещё с войны она там лежит. Ведь знал я про неё, да хотел путь срезать… да и пить не надо было». Маринка бросилась вычерпывать воду. «У вас есть какие-нибудь тряпки?» — спросил я Василя. Он вынес из салона грязный медицинский халат. Я разорвал его на полосы и стал с помощью складного ножа засовывать тряпки в пробоину. Как ни странно, мне сопутствовал успех, и вода перестала прибывать. Маринка  вычерпала практически всю воду, и все немного успокоились.
— Ну что, Матвеич,  включай машину, попробуем дойти до дому, — громко и чётко скомандовал Василь.
— Но руль-то заклинило! — бенадёжно махнул рукой капитан и зашёл в рубку.
Мотор заработал, катер дёрнулся, но остался на прежнем месте. «Всем на нос!» — гаркнул Василь. Все так и сделали, и — о чудо! — судно сошло с мели и двинулось вперёд. Маринка захлопала в ладоши, но радоваться было нечему, ибо катер наш пошёл не по прямой, а стал выписывать круги. Фактически, мы кружили на одном месте, а северо-восточный ветер понемногу сносил нас к выходу в Чёрное море. Было ясно, что достичь крымского берега не получится.
— Вот сейчас погранцы смотрят на нас и удивляются нашим подозрительным манёврам, — преувеличенно спокойно процедил Василь.
—  Пускайте ракету, Матвеич! — нервно выкрикнул Игорь.
— Погранцам того и надо, — запричитал капитан, — вас-то спасут, а меня-то, как пить дать, арестуют.
— Что делать, Матвеич? Придётся звать погранцов, другого выхода у нас нет, — сурово подытожил Василь.
Только теперь до меня стала доходить трагичность нашего положения. Мысль утонуть в узком Керченском проливе со средней глубиной 4 метра ранее казалась мне абсурдной.
Капитан трясущимися руками зарядил ракетницу, и взывающая к помощи красная ракета ушла в белесое небо, за нею последовала вторая и третья. Больше ракет не было.
— Вот теперь погранцы к нам и нагрянут, а меня, конечно, арестуют. До пенсии всего год оставался, а теперь всё пропало, — продолжал скулить Матвеич, всматриваясь через бинокль в пару белеющих пятен на крымском берегу.
 В томительном ожидании прошёл час. Как ни странно, но реакции от «погранцов» не последовало, похоже, наших ракет они просто не заметили. «Да знаю я, что в головах у этих погранцов! Нашли, на кого надеяться», — зло процедила сразу подурневшая Маринка. Но её будто не слышали. И тут Игорь стал с лихорадочной поспешностью натягивать на себя  гидрокостюм.
— Что ты задумал? — подскочила к нему испуганная деаушка.
— Попробую доплыть до берега и организовать помощь, — глядя в пол, промямлил Игорь.
Приладив ласты, он бросился в бурное море. Его голова стала медленно удаляться. Народ приуныл. И вдруг голова пловца начала приближаться к нам, и наконец Игорь, тяжело дыша, поднялся на судёнышко.
— Не смог справиться с течением, ветер гонит воду к выходу из пролива, — отдышавшись, выговорил он.
Ветер продолжал усиливаться, северную часть неба закрыла огромная грозовая туча, вскоре стало темно, как в густом еловом лесу. Прошло ещё полчаса, и  мне показалось, что хаотический шум моря оформился в нечто подобное пению гигантского хора. «Реквием», — подсказало подсознание. «Молитесь! — с неожиданным пафосом заговорил капитан. — Это шторм-убийца, мой дед рассказывал о нём». Практически сразу после этих слов налетел первый шквал. Засверкали молнии, загрохотал гром, всё под нами заходило ходуном, и вдруг штормовой хор смолк, осталось лишь жуткое шипение, и мы увидели то, что никто из нас никогда не видел.  Вода перед нами встала высоченной стеной, наш катер кормой вперёд взлетел на гребень гигантской шипящей волны, чтобы через несколько секунд обрушиться куда-то вниз. На момент я потерял сознание. Какой-то инстинкт не пустил воду в лёгкие и вытолкнул меня на поверхность. Здесь царил ад: тьма, сильнейший ветер, нескончаемый гром и вспышки молний, разящих воду. В свете молний мелькнул знакомый мне дощатый настил. Я схватился за него и отдался стихии.


6.
Очнулся я, когда почувствовал, что кто-то ласково гладит мою руку. Раскрыл глаза — на меня смотрела незнакомая девушка дивной красоты. Черноокая чернобровая, но главное, всё в ней дышало нежностью и чистотой.
— Кто вы? — спросил я.
— Слава богу, очнулись! Я медсестра, меня зовут Зарина... это осетинское имя.
— Где я?
— Два дня назад вас нашли на диком пляже посёлка Витязево, это недалеко от Анапы. Сейчас вы находитесь в анапской городской больнице.
— Анапа? — протянул я. — Никогда не был в Анапе.
— Кто вы, как вас зовут, откуда вы? При вас не было документов, и пока никто вас не опознал.
— Как меня зовут? — повторил я с раздражением и вдруг с ужасом понял, что не могу ответить на этот естественный вопрос, ибо ничего не помню. Вышибло всё.
Прибежал врач, осмотрел меня, задал массу вопросов и заключил: ретроградная амнезия, связанная с перенесённым нервным потрясением.
Вскоре пожаловал и следователь и тоже задал мне фактически те же вопросы. Оказалось, в прошедший шторм в анапском округе пропало (считай, утонуло) несколько отдыхающих. Решили, что я один из пропавших молодых людей.
Временами в палату приходили родственники и знакомые пропавших, чтобы взглянуть на меня и, махнув рукой, уходили.
И вдруг появилась женщина, узнавшая во мне парня, который снял у неё сараюшку, оборудованную под гостевую комнату. Женщина предъявила и паспорт своего жильца. Стоявшая рядом Зарина схватила документ и убедилась, что парень на фотокарточке, действительно, очень похож на меня. Звали его Николай Сергеевич Крылов, ему было 20 лет, паспорт был выдан Советским РОВД города Омска и прописан в общежитии Омского Литейно-механического завода.
Милиция Анапы связалась с властями Омска и выяснила, что Николай Крылов — воспитанник детского дома — работал на Литейно-механическом заводе модельщиком по дереву. Несудим, неженат, не привлекался, не участвовал и прочее в том же роде. Поскольку я ни черта не помнил о своей прошлой жизни, то пришлось свыкаться с мыслью, что я и есть Николай Сергеевич  Крылов. Через неделю моё физическое здоровье полностью восстановилось, но память упорно не возвращалась. Организм будто оберегал меня от повторного переживания морской катастрофы. Встал вопрос о выписке из больницы, но куда?
  И тут Зарина объявила, что берёт меня на своё попечение. Похлопала меня по плечу и сказала: «Парень ты крепкий, память к тебе обязательно вернётся, а пока поможешь с ремонтом моей халупы».
— А смогу ли я?
— Да ты взгляни на свои руки, — медсестра весело провела своими точёными смуглыми пальчиками по моим мозолистым ладоням и усмехнулась: — Сдюжишь!
Зарина жила в прелестном домике на отшибе Анапы. Отец её давно умер, а мать — больная пожилая женщина — уже несколько лет была пациенткой психлечебницы Краснодара. До сих пор не понимаю: на самом ли деле Зарина была невероятной красавицей и умницей, дарованной мне судьбой, или всё это мне лишь казалось. И главное, чтО она нашла во мне — человеке, даже не знающем себя. Будь она какой-нибудь богом обиженной дурнушкой, я бы ещё понял, но такая во всех отношениях безупречная девушка должна иметь легион ухажёров. Думаю, причина крылась в романтическом ореоле таинственности, которым она окружила мою личность.
Зарина поселила меня в комнатке, которую её мать когда-то сдавала отдыхающим. Дом, действительно, обветшал. За ужином девушка рассказала о своей мечте отремонтировать «хату» и сделать пристройку для жильцов с отдельным входом, и тогда она смогла бы улучшить содержание матери в психбольнице. Я встревожился и сказал, что не уверен, что смогу ей помочь в строительных делах. Но она весело рассмеялась:
— Ты хочешь сказать, что модельщик по дереву не умеет строить?
— Но я ничего не помню.
— Ничего, руки сами вспомнят.
Она принесла молоток и гвозди и попросила прибить над диванчиком в её комнате стандартный (на мой взгляд, довольно вульгарный) ковёр с оленями. Я взял молоток и взглянул на стену, обшитую деревянной вагонкой, и… вдруг почувствовал необъяснимый душевный подъём, мне показалось, я знаю, как это сделать. Несколько ударов молотком — и ковёр занял место, указанное хозяйкой. Ни один удар не прошёл мимо, ни один гвоздь не погнулся. Зарина была в восторге, а я обессиленно осел на диванчик с мыслью, что, похоже, я, и на самом деле, модельщик по дереву. Зато Зарина была в восторге.
— А ты смог бы построить у нас в саду беседку, настоящую, как в кино?
— Не знаю, — ответил я. — Впрочем, покажи образец.
Зарина повела меня к своей подружке, жившей в богатом доме с большим садом. И там была беседка: красивая, просторная, восьмигранная, со столиком и с ажурными решётчатыми стенками.
— Вот такую ты смог бы построить? — восторг и надежда сияли в тёмно-карих осетинских очах Зарины.
Снова вспышка необъяснимого энтузиазма.
— Если достанешь материал, попробую.
Я начертил план беседки и посчитал, сколько нужно бруса, досок, реек для решёток и кровельного материала.
У Зарины нашёлся знакомый (её бывший одноклассник), работавший на мебельной фабрике. Через пару дней к нашему дому подъехал грузовичок с брусом, досками и прочим, указанным в моём списке.
Я тут же приступил к строительству. Нужные инструменты, слава богу, нашлись, остались от отца Зарины, так что через три дня остов беседки был готов. Оставалось украсить его ажурными решётками и покрыть черепицей. Черепицу Зарина не нашла, пришлось довольствоваться рубероидом. Через неделю, строительство беседки было завершено. Зарина была рада-радёшенька, а я недоумевал, почему руки помнят, а я ничего не помню.  Не знаю, хотела ли Зарина, чтобы я вспомнил своё прошлое, но временами я замечал её внимательные взгляды, будто вопрошавшие: «Ты вспомнил?»
Естественно, встал вопрос моего трудоустройства, и тут Зарина снова оказалась на высоте. Она просто привела своего знакомого с мебельной фабрики и показала ему нашу беседку. Тот, увидев мою постройку, сделал большие глаза. Подошёл к беседке вплотную и буквально прощупал все важные, с его точки зрения, элементы и стыки. Узнав от Зарины, что я пользовался инструментом её отца, парень рассмеялся: «Стало быть, построено одним топором да долотом! — посерьёзнев, добавил: — Хорошо, завтра же поговорю с директором, такие умельцы на дороге не валяются». Вот так я получил хорошо оплачиваемую работу на мебельной фабрике. Всё было прекрасно, но я по-прежнему ничего не помнил. 
      
В последнее воскресенье сентября, Зарина предложила мне «оторвать  денёк от улетающего лета» и сходить на пляж. Я согласился при условии, что она отвезёт меня в Витязево и покажет место, где я был выброшен морем. «Ничего нет проще! — засмеялась она. — Тогда едем?»  Через час мы были в Витязеве, и Зарина, выполняя обещание, привела меня в неухоженную северную часть пляжа, заросшую дикой растительностью, и сказала: «Тебя нашли где-то здесь».
Это была длинная песчаная коса, отделяющая Чёрное море от обширного Витязевского лимана. Место очаровало меня своей первобытной красотой. Был тёплый солнечный день, мы  искупались в море и легли на чистый кварцевый песок у подножья живописной дюны, поросшей островками белесой полыни и колючими, похожими на чертополох растениями с ярко-синими цветами. Я сорвал веточку полыни и раздавил его пальцами. Разлившийся терпкий полынный запах почему-то взволновал меня, я повернулся на бок и всмотрелся в мир мелких существ, радующихся жизни в этом благословенном уголке земного шара, и вздрогнул, увидев прекрасно устроенные ловчие ямки кровожадных личинок муравьиных львов. И я ВСПОМНИЛ! Вспомнил ВСЁ вплоть до момента, когда прекратил борьбу за жизнь в бушующем море. Тяжкий стон вырвался из моей груди.
— Что с тобой? — задрожал голос Зарины.
— Ничего страшного. Голова закружилась, — прошептал я, охваченный взаимоисключающими чувствами: радостью обретения личности и ужасом перед массой проблем, которые теперь мне предстояло решать.
— Бедный ты мой, — прошептала Зарина и погладила мою давно не стриженную шевелюру, и столько сочувствия было в её голосе и столько нежности в её ладони!
— Не жалей меня! — я отвёл её руку. — Я инвалид, неспособный жить самостоятельно.
— Но я люблю тебя!
От этого неожиданного признания волна счастья прокатилась по моей душе.
— Ты не понимаешь, что говоришь! Я недостоин тебя и не имею права губить твою жизнь.
— Но я люблю тебя, — повторила она твёрдо.
— Ты просто жалеешь меня, но я не хочу, чтобы меня жалели.
— А я и не жалею, ты мне нужен… по хозяйству, — прыснула она и, быстро посерьёзнев, добавила: — Ты странный, ни на кого не похожий, меня тянет к тебе. И я знаю, ты хороший.


7.
Вот так встала передо мною во весь рост проблема выбора пути. Вернуться ли в Ленинград, жениться на Милке и стать сотрудником Майора, или глядеть остаток жизни в Заринины осетинские глаза и видеть, как тебя ценят не за быструю обучаемость, не за блестящую перспективу, а просто за что-то глубинное, чем я отличаюсь от других. Разум советовал возвращаться в Ленинград, а сердце призывало скрыть своё прошлое и оставаться безродным Николаем из Омска, потерявшим память. Никаких головоломных проблем! Всё просто и ясно. И меня любит прекрасная девушка. Всё моё существо склонялось к выбору новой жизни в Анапе.
Но теперь, когда ко мне вернулась личность, меня стало смущать, откуда взялось моё умение пользоваться слесарным инструментом, и главное, откуда у меня на ладонях эти твёрдые явно трудовые мозоли, когда я никогда ничего не мастерил и даже страдал от полного неумения делать что-либо руками. Уже в детстве, я слышал разговоры деревенских женщин: «У этого мальца руки не с того места растут. Ён и гвоздя в стенку забить не смогет. Ох, и наплачется с ним евойна баба». И верно, чтобы не показать своё неумение делать что-то руками, я избегал физического труда, и потому ничего тяжелее шариковой ручки в руках своих не держал. У меня была даже мозоль, но одна, на среднем пальце правой руки, натёртая долгими часами конспектирования.

И ещё оставалась проблема матери. Скорее всего, её уже известили о моей возможной гибели, и я был обязан сказать ей, что жив.
 Я позвонил на коммутатор совхоза Ильича Тихвинского района и попросил позвать к телефону Валентину Ивановну Павлову. Телефонистка на коммутаторе сказала, что не знает такой женщины.
— Девушка! — взмолился я и почему-то соврал: — Валентина Ивановна моя родная тётка. Позовите к телефону какую-нибудь старожительницу совхоза, Валю Павлову все знали.
— Хорошо, — сказала телефонистка, —  подождите минутку.
Минут через пять я услышал:
— Говорит Анна Семёновна Кузнецова. Вас интересует Валентина Павлова?
— Очень. Почему её не позвали к телефону?
— Так её давно нет на свете. Померла она сразу после рождения сына.
— Когда это случилось? — ахнул я.
— Да уж давно, точно не припомню… ещё при Хрущёве.
— Простите, вы живёте в Сосновке Тихвинского района?
— Да, конечно, я и родилася тут.
— Извините за странный вопрос: «В какой речке вы купались в детстве?»
— Фу-ты ну-ты, что за вопрос! В Капше я купалася, а другой речки у нас нету.

Я повесил трубку. Речь шла о деревне, где прошло моё детство. Всё моё представление о мире разрушилось. Не сходились события, которые не могли не сходиться. Но мир не мог перевернуться, значит, моя психика не пришла в норму. С такой головой ничем серьёзным заниматься нельзя.
Вот так я столкнулся с явлением, не поддающимся ни пониманию, ни объяснению. Почувствовал себя человеком, ищущим в тёмном помещении несуществующий выход. Впрочем, следует отдать должное моему рационализму, я не унизился до поиска объяснений в сфере сверхъестественного.
 
В октябре мы с Зариной поженились, и я приступил к созданию семейного гнезда — отремонтировал дом и пристроил к нему изящный флигель, который можно было сдавать отдыхающим. Через год Зарина родила крепкого здорового мальчика, и примерно тогда же администрация мебельной фабрики повысила мне зарплату. Увеличение дохода позволило жене бросить работу в больнице и посвятить себя домашнему хозяйству. Став матерью, она окончательно расцвела, и каждое утро, видя её улыбающееся счастливое лицо, я славил судьбу, соединившую меня с этим ангелом во плоти. У нас никогда не было ссор. Даже хронический недосып первых месяцев жизни ребёнка не разделял нас, а сплачивал. Идиллия, царившая в нашей семье, восхищала окружающих. Как-то раз я случайно подслушал разговор двух подруг жены: «Повезло Заринке с мужиком, любит её до одурения. Любой её каприз готов исполнить». Услышав это, я удивился: ведь я искренно считал, что более всего повезло мне. Доброта и доверчивость Зарины притягивали людей. Флигель для сдачи отдыхающим редко пустовал, причём, как правило, снимали у нас жильё люди с высоким уровнем культуры — научные работники, преподаватели вузов и даже художники.

Прошло четыре  года новой жизни, и случилось событие, выбившее меня из колеи. Однажды в начале августа, придя около шести с работы, я увидел на кухне рядом с Зариной  незнакомую высокую стройную девушку. 
— А вот и хозяин пришёл, — улыбнулась мне Зарина. — Знакомься, это наша новая постоялица.
Незнакомая молодая женщина протянула мне свою незагорелую и явно не знающую физического труда руку. Узкое лицо, светлые рыжеватые волосы, чуть прищуренные серые глаза, ухоженные брови, аккуратный чуть прогнутый славянский носик, тонко подведённые губы. Мимолётного взгляда на её лицо хватило, чтобы увидеть на нём печать образованности и характерной столичной раскованности.
— Здравствуйте, Николай, рада познакомиться. Меня зовут Региной.
В этот момент на кухню влетел седоватый среднего роста брюнет. «Регинка, мы опаздываем на киносеанс. Похоже, тебя снова подвела пресловутая девичья память». Я замер от изумления и ужаса, это был Майор! Первым моим желанием было бежать, но это выглядело бы совершенно неестественным. Слава богу, надменный Майор не удосужился повернуть голову в мою сторону. Я махнул рукой женщинам, и тихо проскользнул в нашу спальню. Сердце учащённо билось. Я подошёл к зеркалу — увы! —  моё лицо не слишком изменилось за прошедшие четыре года. Майор меня узнает, и вся моя новая жизнь полетит в тартарары. Нужно постараться не  встретиться с ним. Решил раньше уходить из дому и позже возвращаться. Потом мелькнуло: «А кем ему приходится эта молодая женщина, носящая столь вычурное имя?»
Я выдвинул ящик старинного комода, в котором Зарина держала документы постояльцев. Раскрыв паспорт Майора, нашёл отметку о его жене Марии Фёдоровне Завьяловой, рождённой сорок один год назад. Был там и паспорт Регины Михайловны Астаховой, родившейся на пятнадцать лет позже законной супруги Майора.
Когда пришла Зарина, я спросил, что она думает об этой паре.
— Нас, Коленька, это не должно интересовать. Это ИХ жизнь, и они имеют право распоряжаться ею по своему усмотрению. А как тебе эта холёная Регина? Ты бы видел, в какой одежде она утром заявилась! Ничего шикарнее я в жизни своей не видала.

Майор был прежним Майором. Он не мог позволить себе просто валяться на пляже, ему нужно было особое место — тихое, тенистое и, главное, свободное от недосапиенсов — где  бы он мог «работать», то есть размышлять и делать мудрые заметки в своей записной книжке. Обойдя все парки и скверы Анапы, он такого места не нашёл и загрустил. Наконец, его взор упал на нашу беседку. Зарина была свидетельницей этого события. «Вот, она воспетая Н.В.Гоголем «Сень струй», которую я искал всю свою жизнь! — воскликнул Майор. — Только здесь я смогу додумать свою самую важную мыслишку». 
Регине наоборот было нужно общество. Первую половину дня она проводила на пляже, после обеда часик спала, а вечером, когда Майор снова удалялся «под сень струй», готовила на кухне что-нибудь вкусненькое и заставляла нас с Зариной пробовать. Весёлая и непосредственная Регина быстро проболталась, что уже два года живёт с Майоровым в гражданском браке. Детей у них нет, потому что Валерию Юрьичу более чем достаточно своей 16-летней дочери, у которой в голове, по словам Валерия Юрьича, «полнейшая дурь».
Надо сказать, Регина с удовольствием говорила с нами, и её внимательный взгляд довольно часто задерживался на моём, надеюсь, мужественном лице. Мне она тоже нравилась, хотя её северная недолговечная красота не шла в сравнение с тяжёлой божественной красотой Зарины. Между Региной и мною быстро установилась атмосфера тайного взаимопонимания. Воспользовавшись этим уровнем доверительности, я начал исследовать жизнь Майора после моей катастрофы. Оказалось, Регина в недалёком прошлом была студенткой биофака ЛГУ и проходила дипломную практику в лаборатории Майора. Выходило, что мы с нею могли и даже должны были пересекаться и в университете, и в лаборатории. Наконец, устав ходить вокруг да около, я прямо спросил Регину, где она была в июле-августе 82-го. Она ответила, что всё то лето «проторчала в лаборатории Валерия Юрьича», потому, что была влюблена в него, и очень хотела, чтобы он оставил её в Институте.
Выходило, она меня обманывала, ибо не заметила в лаборатории меня, правда, и я не видел её. Однако непосредственность девушки заставляла верить её словам. «Боже, — задавал я себе вопрос, — неужели женщины так виртуозно лгут даже тогда, когда ложь им совершенно не нужна?»


8.
Наконец, случилось неизбежное. В одно раннее утро, когда во дворе возле крана я совершал стандартное омовение, ко мне подошёл, можно сказать, подкрался Майор.
— Николай, я слышал, у вас тут здорово клюёт кефаль, не подскажете, как арендовать лодку для рыбалки, ну и нужные снасти, конечно? Признаюсь, я в этих делах не вполне копенгаген, — сказал он и весело засмеялся.
Я медленно повернулся к нему, прилагая все силы, чтобы придать лицу приветливое выражение. Он смотрел на меня внимательно и дружелюбно. Ничто в его мимике не выражало ни изумления, ни иного проявления узнавания.
Боже! Как же я обрадовался, что Майор — самый проницательный из виденных мною людей — меня не узнал! Теперь не нужно было бояться встреч с ним. Я с радостью согласился помочь Майору в организации рыбалки. Более того, я даже предложил составить ему компанию в этом предприятии. Он был очень доволен.
В первую же субботу мы отправились на рыбалку. Я знал, что кефаль нужно ловить в местах, где пологое прибрежное дно граничит с резким обрывом в бездну. В таких местах крупная кефаль по утрам поднимается из холодных глубин на тёплое мелководье, чтобы полакомиться моллюсками, морскими червями и прочей мелкой живностью. Вблизи одного такого обрыва я и бросил якорь. Клёв был действительно хорош, мы поймали на донку более десятка крупных особей кефали. Схватив пойманную рыбину, Майор каждый раз хохотал и целовал серебристую красавицу, извивающуюся в его руках, а потом, бросив её в садок, лез и ко мне обниматься. И клянусь, он меня не узнавал, тогда как я помнил каждую морщинку на его лице, каждый жест, весь набор его характерных словечек. 
На обратной дороге, когда, мы, утомлённые солнцем и эмоциями, возвращались к нашим женщинам, я всё-таки спросил Майора, не боялся ли он, когда мы забрались в море довольно далеко от берега.
— Почему это я должен был бояться? — удивился Майор, и хихикнул: — Не акул же?
— Есть вещи пострашнее акул.
— Теряюсь в догадках.
— На нашем с виду ласковом Чёрном море бывают сильные шторма. Говорят, даже в узком Керченском проливе бывают шторма. Я слышал, что четыре года назад страшный шторм в проливе утопил небольшой катер с людьми.
— Да-да, что-то припоминаю… — Майор старательно наморщил свой мощный лоб, но бьюсь об заклад, он ничего не мог вспомнить, — Да… ходили слухи о сильном шторме где-то в районе Новороссийска. Но ведь там, насколько я знаю, штормы не редкость. И вообще, я чту пословицу «Волков бояться — в лес не ходить».
Выходило, ни Майор, ни его Регина не видели меня и не слышали про мою трагедию. Меня со всеми моими мечтами и делами для них просто не существовало.

В честь удачной рыбалки Майор закатил пир с обильной выпивкой. Через полтора часа чревоугодия женщины нас покинули, а мы с Майором остались, чтобы покончить со спиртным. Когда мы оба дошли до признаний в вечной дружбе, я завёл  разговор на философскую тему.
— Есть мнение, — начал я, — что любое убеждение одного человека может оказаться заблуждением для другого. А у вас, Валерий Юрьич, есть убеждения?
Майор расхохотался.
— Вообще-то, я не люблю упёртых сапиенсов, и к убеждениям отношусь с изрядной иронией, но одно убеждение у меня, пожалуй, имеется. Я убеждён в существовании вокруг меня, да и вокруг всех нас, единого реального мира. Фактически, это единственное утверждение, в истинности которого я не сомневаюсь.
— И это всё? — попробовал я спровоцировать Майора на спор.
— Видишь ли, Коля, у любого другого убеждения всегда найдутся ярые оппоненты, считающие его заблуждением. Однако все люди, и умные и сапиенсы (и даже наиболее продвинутые недосапиенсы), убеждены в существовании вокруг них одной-единственной объективной реальности.
— Но ведь были люди, точнее сказать, были философы, которые считали ощущаемую нами реальность иллюзией.
— Да. В древности такие субъекты встречались, да и сейчас попадаются, особенно в психлечебницах, — хохотнул Майор. — Бывает, и неглупые сапиенсы гонят эту чушь, но делают они это из пижонства, нагло пользуясь тем, что бредовую мысль об иллюзорности реального мира, фактически, невозможно опровергнуть.
Майор сказал это, презрительно скривив губы, и глаза его наполнились зловещим огнём.
— А не кажется ли вам, Валерий Юрьич, что убеждение в существование одной-единственной реальности смахивает на аксиому в математике. То есть является утверждением, принимаемым всеми без доказательства.
— Прекратите умничать, юноша! — выкрикнул Майор. — Все мои органы чувств ежедневно, ежечасно и ежесекундно доказывают мне существование реальности.
¬— А мои органы чувств, — повысил и я громкость своего голоса, — ежедневно и ежечасно убеждают меня в том, что земля плоска, как блин. И потребовались века, чтобы люди признали это всеобщее убеждение заблуждением.
— Видишь ли, Коля, — тоном учителя заговорил Майор, — есть убеждения, без которых мы не можем мыслить, и именно таковым является постулат о существовании одной-единственной реальности. Отрицать этот постулат могут лишь пижоны — самые жалкие представители племени сапиенсов.
И тут меня прорвало.
— Валерий Юрьич! У меня есть кое-какие аргументы в защиту точки зрения тех презренных пижонов.
И я вывалил Майору всю свою историю. Сказал, что, вообще-то, моё имя не Николай, а Леонид, и что Майора я давно знаю. Короче, поведал я ему свою биографию, начиная со знакомства с ним в Летнем саду и кончая потерей сознания во время шторма.


9.
Когда я начал свой рассказ, Майор капризно выпятил свою мощную, как у Габсбургов, нижнюю губу и всем видом своим выражал едва сдерживаемое нетерпение, которое означало, что только нормы приличия заставляют его выслушивать всю мою чушь.
Но когда я воспроизвёл его вопрос, заданный мне в Летнем саду: «Откуда на нашей планете взялась вода?» Майор вздрогнул и побледнел. А я, увидев это, перешёл к деталям того давнего разговора.
— Потом вы сказали, что всю воду на нашу планету занесли кометы во времена формирования Земли. Более того, вы ошарашили меня мыслью, что вместе с водой кометы могли занести к нам и ДНК, и потому ДНК может оказаться старше Земли. «Ну и что? — сказал я. — Это просто означало бы, что ДНК возникла в каком-то другом мире, более древнем, чем наш. Возраст Земли четыре миллиарда лет, а Вселенной — по меньшей мере, десять, так что времени на появление ДНК было более, чем достаточно». Вам понравился мой ответ, и вы предложили мне делать диплом в вашей лаборатории. И ещё вы сказали, что вам нужны люди рационального склада, которых хватало в эпоху вашей юности, а нынче «конвейер по производству думающих людей того и гляди остановится».
Майор сделал большие глаза и сухо заметил: «Попал в десятку. Продолжай!»
Когда я закончил свой рассказ, Майор попробовал учинить мне форменный разнос.
— Поначалу я подумал, что передо мною психически больной человек, но детали твоего повествования, свидетельствуют, что ты элементарно замутил голову Регинке, и она рассказала тебе историю моего с нею знакомства, включая и эпизод, связанный с происхождением воды на планете Земля. Совпадения близки к 100%. От неё же ты узнал и некоторые из моих любимых фраз. Короче говоря, ты просто разыграл меня! Поздравляю! Тебе удалось заставить меня выслушать твой бред.
— Но Регина ничего подобного мне не рассказывала. Можете сами её расспросить.
Майор резко встал и ушёл в свой флигель.


10.
Наутро, проходя к месту моего стандартного омовения, я увидел в нашей летней кухне Майора. Он сидел, сгорбившись над стаканом явно остывшего чая, и методично помешивал его ложечкой. Услышав мои шаги, он поднял голову, и я не узнал своего бывшего шефа: всклокоченные остатки волос, бледное лицо, оттенённое сизой суточной щетиной, тёмные круги под яркими, горящими гневом глазами. Это было лицо картёжника, проигравшего всё своё состояние, и не знающего, что ещё поставить на карту.
— Вы в порядке? — бросился я к нему.
— Николай, — заговорил он, нервно постукивая ложечкой по стакану, — по твоей милости я не спал всю ночь, всё прокручивал и прокручивал в голове твой идиотский рассказ. Ты же понимаешь, что от него веет мистикой и элементарной поповщиной. Короче, я как убеждённый рационалист принять всю эту галиматью и фантасмагорию не могу.
— Не хотите ли вы сказать, что бОльшая часть прожитой мною жизни — галиматья и фантасмагория? А как вы объясните моё знание ваших мыслишек, насчёт происхождения нашей воды и ДНК?
— Ты прав, эти специфические детали были самыми невероятными пунктами твоего рассказа. Откуда ты их узнал? Точнее, каким образом твой мозг мог выведать, какие мысли волнуют моё сознание? Нет!!! Это всё Регинка, это её фокусы… Конечно, я расспросил её, зачем она посвятила тебя в наши интимные дела.
— И что она?
— Ты что? Баб не знаешь?  Отрицала, конечно! Да ещё и обвинила меня, подумать только, в ревности! Меня в ревности, ха-ха-ха!
— Хорошо, тогда скажите, в каком месте Летнего сада вы закадрили вашу Регину?
— Я прекрасно помню тот милый эпизод моей жизни, — на усталом лице Майора мелькнула ностальгическая улыбка. — Это случилось в Летнем саду весной 82-го в изящном дорическом портике Чайного домика, где мы прятались от дождя. И именно там я ошеломил Регинку гипотезой о космическом происхождении воды, льющейся с крыши павильона.
— Но в ТОЙ моей жизни вы удивили меня этой гипотезой на скамеечке у ног статуи «Навигация».
Наступила пауза. Майор несколько раз порывался что-то сказать. Наконец он решился.
— А ведь в реальности — сознайся, Коля! — ты бывал в Ленинграде.
— К сожалению, о жизни Николая Крылова мне ничего неизвестно, хотя именно его тело было выброшено морем на пляж немного севернее Анапы.
— То-то и оно-то! — обрадовался Майор. — Ты не знаешь, а мозг-то твой — вообще-то, Колин мозг — он-то всё прекрасно знает и прекрасно помнит жизнь Николая, и каким-то образом дурит твоё неискушённое сознание.
— Поначалу и я думал, что вся история моей жизни в Ленинграде сотворена мозгом Коли. Действительно, разве не факт, что во время сна мозг часто создаёт для нас картины нашей жизни в каком-то ином мире. И самое удивительное, видя сон, мы, как правило, убеждены в реальности того иного мира.  Правда, утром мы всякий раз убеждаемся, что мир сна, в котором мы только что жили, действовали и переживали, есть пустота, иллюзия, мираж и химера — иными словами, не-реальность.
— Не хочешь ли ты внушить мне, что большая часть якобы прожитой тобой жизни — нечто вроде сна? — оживился Майор.
— Вот именно. Может быть, это ярчайший сон, от которого я до сих пор не могу пробудиться. Он как бы застрял в моём сознании.
— Звучит дико, но не исключено, что ты прав. Больное сознание психически нездорового человека создало реальность, которой на самом деле нет.
— Но тогда вы, Валерий Юрьич, мне сейчас только снитесь. А в истинной реальности, одной-единственной, вас — увы! — нет. Но если бы вы знали, как правдоподобен мой сон! Ведь в ТОЙ жизни, протекавшей четыре года назад, вы только начинали лысеть, а сейчас ваши прежние залысины уже слились, существенно увеличив высоту вашего лба. И в ТОЙ жизни вы ещё не изменяли своей прекрасной супруге.
— Что из этого следует? — рявкнул Майор.
— Из этого следует, что гипотеза застрявшего сна не проходит.
— Пожалуй, — сухо согласился Майор.
— Но остаётся ещё одно объяснение.
— Так поделись.
— Вспомните, вчера вы утверждали, что все люди убеждены в существовании вокруг них одной-единственной реальности. А вдруг реальность, о которой вы речь ведёте, НЕ единственна?
— Так что? Ты веришь в множественность реальностей? Веришь в дикую многомировую теорию Хью Эмеретта, в которую не верит ни одни здравомыслящий физик.
— Но пока теорию Эмеретта, насколько я мог понять, ещё никто не опроверг.  Впрочем, верно и то, что большинство физиков в неё не верит. В той жизни я как-то присутствовал при споре двух молодых физиков, разбирающихся в квантовой механике. Так вот один из них был убеждён, что наш мир постоянно расщепляется на параллельные миры, а другой спорщик придерживался вашей точки зрения. И я заметил тогда, что физик, верящий, как и вы, в единственность реального мира, отзывался о безумной теории Эверетта с большим почтением.
— Валяй дальше.
— Так вот. Я считаю, что примерно в момент моего рождения окружающая меня реальность раскололась на два параллельных мира, на ТОТ и на ЭТОТ. В ТОМ мире я носил имя Леонид, меня воспитала мать, я поступил в Ленинградский универ и хотел заняться наукой; а в ЭТОМ мире моя мать умерла сразу после моего рождения, я получил имя Николай, прошёл суровую школу жизни и стал рабочим на Литейно-механическом заводе Омска. В ТОМ мире вы встретили в Летнем саду меня, в ЭТОМ — вы встретили там Регину. В августе 82-го я и мой двойник Николай попали в страшный шторм, затронувший сразу оба параллельных мира. Леонид погиб, а сидящий перед вами Николай выжил, но потерял сознание. Через пару дней сознание, к Николаю вернулось, но это было сознание Леонида. Лишь через 52 дня к нему вернулась и самосознание, то есть личность Леонида.
Какое-то время Майор молчал, и на лице его разлилось выражение крайнего изумления.
— Всё сказанное тобой, конечно, плод твоего изощрённого воображения. Но всё-таки любопытно, почему ты считаешь, что получил тело двойника, а не сохранил своё тело из ТОГО мира?
— Хороший вопрос, Валерий Юрьич. Наверно, переходить границу между мирами может лишь сознание. Видите этот шрам на моём правом предплечье? Он похож на застарелый след сильного ожога. Однако в ТОМ мире этого шрама у меня не было, и этих великолепных бицепсов у меня тоже не было.
 — Твои жалкие аргументы лишь доказывают твоё безумие. Но главное: ты допускаешь, что сознание Леонида, после смерти переместилось в тело Николая. Значит, по-твоему, сознание способно существовать отдельно от мозга. Да разве ты не видишь, что это абсолютнейшая поповщина!?
— А вы, Валерий Юрьич, когда-нибудь задумывались над природой нашего сознания?
— В молодости задумывался.
— Ну, и до чего вы тогда додумались?
— Додумался, что сознание человека  никоим образом не вещество и не силовое поле, и его, вообще, невозможно интерпретировать с позиций физики, биохимии и даже нейробиологии. И в то же время оно не является непременным атрибутом живой материи. Фактически, это свойство лишь одного вида тварей, населяющих нашу планету, и  появляется оно  практически у каждого сапиенса в момент формирования его личности.
— Вот видите, Валерий Юрьич, вы ничего не знаете о природе сознания, но почему-то сразу, с порога обвиняете меня в поповщине.
— Боже! Как же ты мне надоел! — простонал Майор

В понедельник Майор и Регина с нами распрощались. Зарина попыталась вернуть им деньги за непрожитые дни, но Майор резко отказался. «Вам, Зариночка, предстоят большие затраты на лечение психики вашего мужа», — мясистые губы Майора дёрнулись в ехидную улыбку и тут же брезгливо поджались.


11.
С этого дня начался новый этап моей жизни. Я отдался непреодолимому желанию разобраться в причинах невероятных вещей, что случились со мной.  Естественно, универсальная гипотеза божественного вмешательства устроить меня не могла, оставалось искать объяснение в науке. Последней надеждой была квантовая физика — наука, в которой истина довольно часто противоречит здравому смыслу. Поступить в университет я не мог, ведь у меня не было даже документа о среднем образовании. Решил изучать этот предмет самостоятельно.
Каждый день после ужина я отправлялся в нашу беседку и «под сенью струй» погружался в чтение университетских пособий по квантовой механике. Поначалу было трудно, но я никуда не спешил. Слава богу, теперь никто не оценивал мои способности, я сам был одновременно и учителем, и учеником. Пришлось овладевать весьма сложным математическим аппаратом. Временами я не понимал. Тогда начинал решать задачи, предлагаемые авторами пособий. Иной раз на решение какой-нибудь конкретной задачи уходило несколько дней. И всё-таки через восемь месяцев напряжённых занятий я вполне освоил математический аппарат физики — и классической, и квантовой — так что теперь ничто  не мешало мне самому ставить перед собой задачи и наслаждаться физическим смыслом их решений.

 Прошёл год моей новой жизни, и в пятницу 7-го августа снова произошло событие, нарушившее спокойный ход событий. Не успел я, придя с работы, закрыть за собой калитку нашего палисадника, как на дорожку, ведущую к дому, выскочила сияющая Зарина.
— Ты знаешь, кто к нам приехал? Никогда не догадаешься!
— И кто же? — спросил я, мысленно перебирая все возможные варианты.
— Не напрягайся, всё равно не угадаешь.
И в этот момент из флигеля вышла Регина!
— Регина! Вы? А где Валерий Юрьич? — первое, что сорвалось с моего языка.
— Увы и ах, но мы расстались, уже полгода как. Чтобы окончательно рассеяться, я взяла отпуск, вспомнила Анапу, вашу замечательную семью и прикатила. Может, приютите на пару недель?
— О чём речь? — неожиданно жарко заговорил я. — Мы часто вас вспоминали и недоумевали, почему вы нас покинули. Жаль, что вы расстались с Валерием Юрьичем. Впрочем, это ваши дела. Кстати, вы прекрасно выглядите.
И эти мои слова не были дежурной лестью. Регина выглядела просто сногсшибательно: короткая стрижка, короткая юбка, ноги от шеи, глаза… мне трудно описать её глаза, ибо в них было всё: характер, ум, образование и чувственность. 
А вечером после праздничного ужина в честь приезда Регины, когда женщины разошлись по опочивальням, я, по привычке, направился «под сень струй», где меня ждала многообещающая теория де Бройля-Бома. Я вошёл в беседку, включил слабенькую настольную лампу и окунулся в уже привычный мне мир математических формул.

 Примерно через час полного отключения от внешнего мира я услышал шорох лёгких шагов. Шаги приближались, я невольно напрягся, готовясь к неприятным сюрпризам. «Извините за нарушение вашего покоя», — раздался мелодичный женский голос. Я поднял голову — у входа в беседку стояла девушка в белом, это была Регина. От удивления я потерял дар речи.
— Что случилось? — с трудом выдавил я из себя.
 — Не хотела мешать вашим размышлениям, но нам надо поговорить, — я молчал. — Видите ли, Николай, меня занесла к вам в Анапу, не ветреная прихоть, а то, что называют императивным требованием души.
— Так чего же требует от вас ваша тонко организованная душа? — попробовал я шутить. — Да не стойте же на пороге, заходите в беседку!
Она зашла и стала рассматривать мои листки, исписанные формулами.
— С ума сойти! Я так и думала, — буркнула она тихо, будто про себя. — Николай, я должна рассказать вам, почему я рассталась с Майоровым и почему оказалась здесь. Только попрошу вас на сегодня отложить свои бумаги и позволить мне изложить свою историю.
— Я весь внимание, Регина, но позвольте мне навести порядок на столе, — я собрал несколько листов исписанной бумаги в стопку и сунул её в специальный ящик под скамьёй.
— Знаете, Николай, мне кажется, для нашей беседы кое-чего недостаёт. Подождите минутку, — девушка виновато улыбнулась, — я  кое-что забыла в своей комнате.
Она исчезла в темноте сада; я видел, как зажёгся и вскоре погас свет во флигеле, и снова услышал её быстрые лёгкие шаги.
Регина поставила на столик бутылку вина «Южная ночь» и два гранёных стакана.
— Надеюсь, вы не против? — она указала взглядом на вино.
— Совсем нет. Так рассказывайте, я уж весь разожидался.
Я разлил вино  по стаканам.
— Николай, прошу вас, выключите свет. Сегодня полнолуние, так что мимо рта не пронесём. В полутьме мне будет легче рассказывать.
Я выключил настольную лампу. Довольно скоро глаза адаптировались к лунному свету, проникавшему сквозь решётчатые стенки беседки. Отметил про себя, как изменилось восприятие мира при смене освещения. Красный и другие цвета тёплой части спектра пропали, уступив место тёмным и голубовато-серым тонам. Неверный мерцающий лунный свет размывал и искажал очертания предметов, создавая ощущение иной слегка пугающей реальности. В такой нестандартной атмосфере и состоялась наша беседа.
Регина глубоко вздохнула и заговорила. 
— Когда год назад разъярённый Майоров заявил мне, что «не может жить с этим сумасшедшим Николаем, с этим безумцем, от которого можно ожидать всё что угодно», я не стала его расспрашивать о деталях вашего разговора, но много позже, уже в Ленинграде, я всё-таки приступила к исследованию той странной истории. Надо сказать, Майоров долго отнекивался и отшучивался, но чем дольше он уходил от ответа, тем более росло моё любопытство. Наконец он выдал первую порцию информации.
«Видишь ли, — сказал он, — Николай уверен, что на самом деле он отнюдь не Николай, а некий Леонид, который, якобы, был студентом  ЛГУ и даже… — в этом месте Майоров замялся, но я вынудила его договорить: — Этот человек, представь себе, считает, что в мае 82-го он познакомился со мной в Летнем саду, и потом он, якобы, проходил преддипломную практику — обхохочешься! — в моей лаборатории».
Естественно, поначалу я была потрясена, особенно меня поразило, почему я не заметила у вас ни малейших признаков душевного расстройства. Но потом, перебирая в памяти наши с вами лёгкие разговоры, а также лёгкое и адекватное отношение к вам вашей милой жены, я окончательно засомневалась в вашем безумии. На следующий день я сказала Майорову, что странные мысли Николая не представляли для нас ни малейшей опасности, поэтому не стоило по этому поводу звереть и рвать отношения с добрыми безобидными людьми.
— Было кое-что ещё, — зло пробурчал Майоров.
— Что же именно? Говори! — потребовала я.
И тут Майоров, наконец, коснулся сути. Вы, сказал он, привели несколько довольно веских аргументов, которые нельзя было объяснить с позиций здравого смысла. Принятие ваших взглядов, как бы, вынуждало его отречься от своих выстраданных убеждений, фактически, вы требовали от Майорова, как он сказал, «отречься от себя».
Естественно, я заставила Майорова рассказать, что именно в ваших взглядах так его разъярило? И наконец я узнала. Его потрясло то, что вы на полном серьёзе допускаете существование параллельных миров, в которых живут те же люди, но с чуть-чуть изменённой судьбой. И что наше людское сознание может в некоторых исключительных обстоятельствах пересекать границы между мирами. Таким исключительным обстоятельством явился сильнейший шторм, разыгравшийся пять лет назад  в северо-восточном районе Чёрного моря. В тот шторм попали вы и ваш двойник из параллельного мира. В итоге сознание Леонида пересекло границу миров и вытеснило сознание Николая.
На следующий же день я отправилась в Пулково — там работает мой приятель по универу — и попросила его найти сведения за последние десять лет о штормах на Северо-Востоке Чёрного моря. И я узнала, что 4-го августа 82-го, в акватории Чёрного моря от Геленджика до Таманского полуострова был зафиксирован кратковременный семибальный шторм и прохождение огромной волны типа цунами. Но никаких местных землетрясений в этот день отмечено не было.
Регина замолчала.
— И что вы сделали дальше? — спросил я.
— А дальше я собрала данные по большой Анапе и установила, что в том шторме пропало несколько человек. Лишь один из них был обнаружен живым на пляже Витязева. Им оказался 20-летний Николай Крылов — рабочий из Омска. К сожалению, он потерял память и в настоящее время работает на мебельной фабрике Анапы.
 И тогда я вспомнила ваш интерес к Ленинграду и странный интерес к лаборатории Майорова. Особенно меня поразил тогда ваш вопрос, чем я занималась летом 82-го года. Это полностью соответствовало содержанию вашего «бреда». И всё-таки, чтобы расставить все точки над i, надо было добыть дополнительные сведения о том Николае из Омска. Я выяснила, что прямых фактов о посещении им Ленинграда нет. Правда, не исключено, что Николай всё-таки бывал в Питере, и даже бывал в Летнем саду, но едва ли он заходил в универ, и уж точно, в нём Николай никогда не учился.
— Я вас понимаю, вы прибыли, чтобы задать мне какие-то вопросы на засыпку, которые разрушили бы мою, так сказать, легенду.
— Вы меня поняли. Так вот мой первый вопрос: «Где расположена кафедра биохимии ЛГУ?»
— На третьем этаже здания двенадцати коллегий.
— Как туда попасть?
— Нужно подняться на второй этаж и пройти по длиннейшему коридору до его северного конца. Потом свернуть направо и подняться по лестнице на третий этаж. Там и находится кафедра биохимии. А, кстати, ещё выше, под вечно запертой дверью на чердак, я, бывало, сиживал на ступеньке, чтобы выкурить сигарету с приятелем или приятельницей. 
— А во что упирался великий университетский коридор?
— В библиотеку имени М.Горького. — Одно из любимых мест ТОЙ моей жизни.
— Всё ясно. Несомненно, что человек с сознанием Николая ответить на эти вопросы не мог бы. Значит, то, что вы говорили Майорову, не бред и не сон, однако, что всё это на самом деле, я не знаю. Впрочем, сознаюсь, мне симпатична мысль, что, фактически, ежедневно судьба ставит нас перед выбором той или иной реальности, в которой нам предстоит жить. Головокружительная концепция о множестве параллельных реальностей, и особенно ваша мысль о принципиальной возможности заглянуть, даже ценою смерти, в соседний мир, обладает чудовищной привлекательностью.
— Так всё-таки, почему вы расстались с Валерием Юрьичем? — задал я вопрос, который почему-то меня очень интересовал.
— Майоров сказал, — в голосе Регины зазвучал металл, — что я, отстаивая ваше душевное здоровье, допускаю существование параллельных миров, а это противоречит его убеждению о единственности окружающей нас реальности. Как сейчас помню, как он, глядя куда-то в пол, отчеканил: «Регина, скажи начистоту: ты разделяешь МОИ убеждения, или допускаешь правоту анапского сумасшедшего?»
— И что вы ответили, Валерию Юрьичу?
— Я сказала: «Может быть, ты объяснишь приключения Леонида-Николая как-нибудь иначе?»
—  Я не могу это сделать, — сказал он.
— Тогда почему я должна держать твою сторону? — спросила я.
— Потому что ты моя женщина, — ответил он.
— А если ты неправ? ¬— захохотала я.
— Всё равно ты должна быть на моей стороне, — ответил «Титан мысли», так он себя частенько называл.
 Я молча встала и, хлопнув дверью, покинула навсегда его съёмную квартиру.


12.
Разговор с Региной потряс меня. Нашёлся человек, который меня понял, и им оказалась очаровательная женщина. Более того, она порвала с могущественным и умнейшим Майором. Это событие я невольно воспринял как свою победу в конкуренции за самку, да простят меня дамы за столь рискованную метафору. Но что делать? В нашем сознании всё перемешано, и сколько ни тверди, что настоящая любовь несовместима с изменой, но холодный анализ множества браков показывает, что склонность к изменам непреложный атрибут брака, к тому же нашу принадлежность к высшим приматам, пока никто не отменял.
Регина и год назад мне нравилась, но сближению с ней препятствовали два обстоятельства. Во-первых, она любила Майора, а во-вторых, по красоте она уступала Зарине. Теперь обстоятельства переменились: Регина бросила Майора, и мне открылись её новые качества — острый ум, великолепное образование и далеко не слабый характер. Всю ночь я провёл в мечтах о Регине, и мои глаза продолжали видеть её освещённое луной лицо, будто высеченное из голубоватого мрамора, а в ушах звучала её негромкая волнующая речь. Было ясно — я влюбился.
Внутренний голос твердил, что, наконец, я встретил женщину своей мечты, женщину моего мира. Я чувствовал, что стОит мне сделать лишь лёгкий шаг навстречу к ней, и она будет моей и введёт меня в общество тонких, образованных людей, способных рассуждать о сложнейших проблемах. От этих мыслей я пьянел, и воображение рисовало мне картины райской жизни с Региной.
Но тогда я должен бросить невинную и преданную мне Зарину — восточную красавицу, подарившую мне сына. И я знал, что её любовь и верность столь велики, что, даже если я её брошу, она не осудит меня, безропотно признав конкурентное превосходство Регины. Горечь охватывала меня от этих мыслей. А архаичное подсознание самодовольно шипело: «Принимай жизнь во всей её аморальной наготе! Не дрейфь! Ты достоин этой невероятной женщины!»

Наконец наступило утро. Зарина открыла глаза и сладко потянулась.
— Ты во сколько лёг? И сколько исписанной бумаги бросил в свой мусорный ящик? Бедный ты мой! — и она поцеловала меня в плечо. Запах и касание жены повергли меня в смятение. Тело моё, тело Николая, любило её. «Боже, — мелькнуло в моей бедной голове, — и всё это я должен бросить, предать?»
Но Зарина уже встала и отправилась во двор к умывальнику. Через несколько минут она вернулась сильно возбуждённая.
— Коленька! Регина уехала.
— Как уехала? Вчера вечером она и словом не обмолвилась о своём намерении уехать.
— И мне она ничего не говорила, когда давала деньги на две недели вперёд. Видимо, что-то случилось этой ночью.
Эти невинные слова Зарины смутили меня.
— Странно, — заговорил я с нарочитым возмущением, — она не могла так вот ни с того ни с сего уехать.
Я вошёл в её комнату во флигеле — всё стояло на своих местах. Кровать, шкаф, тумбочка и стол выглядели нетронутыми, и тут я заметил белый квадрат бумаги под вазой с цветами. Я схватил его — это был почтовый конверт, на его лицевой стороне было написано: «Товарищам Крыловым».
Я вскрыл конверт и прочёл.

Дорогие Зарина и Николай!
Некоторые обстоятельства заставили меня срочно вернуться в Ленинград. Не ищите меня, всё равно не найдёте.
Вечно любящая вас, Регина.

Зарина, ничего не понимая, с надеждой взглянула на меня. Но и я ничего не понимал.
В грустном настроении я отправился «под сень струй». Сел за столик и  автоматически потянулся к своему ящику с бумагами. На стопке исписанных листов лежал заклеенный почтовый конверт с надписью: «Леониду в руки». В волнении я разорвал  конверт и прочёл письмо.

Милый, милый Лёнечка!
Признаюсь, я влюбилась в тебя. И самое ужасное, я увидела, что и ты теряешь голову. Я поняла, что моё присутствие в вашем доме разрушит ваше счастье. Особенно мне было бы жаль причинить страдания безвинной Зарине. Хватит с меня и разрушенной семьи Майорова.
Твоя Регина.         

Больше я Регину не видел.