Волга молодая. 1978 - 1984. Автобиография

 Автобиографические записки. 1978-1984 годы
Уважаемые костромичи, вы можете написать свой отзыв на имейл: diem.1234@orange.fr
 На фото Алина Дием в Костроме               
   
      Мы открыли Кострому совсем случайно. Весной 1978 года в обменном бюро Донецка мы с мамой нашли подходящий вариант на равноценный обмен квартиры – однокомнатная в 18 квадратов, общая площадь 30, в новом кирпичном доме на третьем этаже, солнечная сторона, в тихом месте старинного областного города в средней полосе России с умеренным климатом. Мы пригласили к себе в Донецк партнершу по обмену из Костромы. Сорокалетняя разведенная дама немедленно приехала и осталась в восторге от Донецка. Особенно ей понравились многочисленные мужчины с обведенными угольной пылью веками, отчего глаза их показались ей страстными. Также без устали она восхищалась выбором колбас в гастрономе напротив нашего дома и пыталась напугать нас их отсутствием в голодной Костроме. В первый же вечер, аппетитно уплетая ломтики нежной «Столичной», костромичка вовсю поливала ненавистную ей Кострому. Как оказалось, дама была родом из Воронежа, имела украинские корни, но неудачное замужество с майором занесло её по месту службы мужа в Кострому, которую она возненавидела. Её откровения насчет голодной России нас не испугали, а, наоборот, успокоили, потому что стало ясно: обмен состоится, дама не откажется от переезда в Донецк. И я уже спокойно уехала на июньскую сессию в Калинин, а бывшая жена майора приглядела мой освободившийся зеленый диван-книжку и осталась у нас погостить пару недель. Она замучила маму болтливыми откровениями да на недельку съездила позагорать в близкий Жданов на Азовское море. Отдохнувшая и радостная офицерша уехала с твердым обещанием завершить обмен, а я, сдав тяжелейшую сессию в десять экзаменов за пятый курс, вернулась из Калинина,  «такого же галодного, как и Кастрама»,» по словам воронежской «костромички».
     В бедных калининских гастрономах в наличии были молоко, сметана, яйца, рыба, рис и другие крупы, но не было колбас и сливочного масла. На рынке продавали душистое разливное подсолнечное масло, кур и мясо. С голоду в голодной России никто не умирал, успокоила я маму, да она и не особо волновалась по этому поводу, ведь запросы у нас всегда были скромными. Весь июль и половину августа 1978 года мы оформляли документы через обменное бюро, ждали ордер на квартиру, а мама еще отрабатывала срок перед увольнением – всё это по дикой тридцатиградусной жаре в донецком смоге. Мама чувствовала себя с каждым днем всё хуже, от постоянной головной боли таяла на глазах. Да и мой бараний вес не превышал сорока пяти килограммов, хотя молодая энергия держала меня в тонусе и хорошем настроении несмотря ни на что. Было решено меняться немедленно, времени у нас на предварительный осмотр квартиры в Костроме не оставалось, мы с мамой решили рискнуть – махнуть не глядя. Получили обменные ордера, заказали железнодорожный контейнер для вещей, погрузили, тепло простились с соседями, подругами и сослуживцами, встретили приехавшую «костромичку», обменялись ключами... и радостно отправились налегке с небольшой поклажей в Кострому, еще ни разу в ней не побывав.

      Поезд из Москвы пришел в Кострому ранним утром в шестом часу. Пасмурное небо августа, свежий ветерок, широкая привокзальная площадь, окаймлённая безликими зданиями. Вышли на нашу Никитскую улицу, такую же безликую, серую от кирпичных пятиэтажек. Нашли дом №124 и квартиру, ключи подошли, обещанные удобства в наличии – обмана не было. Мы облегченно вздохнули. Вот и наше новое жилище.
     Мы приняли душ, позавтракали на подоконнике в пустой квартирке, полюбовались видом с балкона на зелёный двор со старыми берёзами и отправились осматривать Кострому. Решили пройтись нашей Никитской улицей до центра. Это было ошибкой – ничего старинного и привлекательного на Никитской мы не увидели и расстроенные вышли наконец к старому центру. Вот тут мы обрадовались. Гармоничный ансамбль старинных зданий и вида на Волгу нас умилил до глубины души.
Мы стояли перед торговыми рядами и словно узнавали в них наш кунгурский круглый магазин. Поблескивающая вдалеке Волга, как и наша Сылва, делила город на части. Я будто попала в детство, а мама - в свою юность в купеческом Кунгуре, и торговая Кострома мгновенно нам полюбилась!
               
Как на ярмарке Девятой удивлюсь на Кострому,
со Молочной горы да на Волженьку взгляну.
Люду видимо-невидано по торговым рядам.
Масляный, калашный, житный да мучной,
мясной, соляной да рыбный,
шубный, рукавишный, крашенинный,
ветошный, лапотный да дегтярный…
закружилась головушка до упаду.

Как сапожки те козловы из-под юбок красно глядятся,
из квасного ряда в прянишной поворачивают.
Ах, подружка дорогая, пойдем в красные ряды,
полушалочек прикупим, серьги яснои воды.

Ярко солнышко сияет на Девятой ярмарке,
я куплю тебе подарок – спрячь его от маменьки.
Кострома весёлая, Кострома торговая -
больно девки хороши, да мамани строгие.

     Эти припевки я написала в 2018 году. Ровно через сорок лет после того, как в 1978 году мы с мамой приехали в Кострому, и первое, что нас поразило – Гостиный двор с его многочисленными рядами и великолепный вид на Волгу с Молочной горы. Когда-то бойкое и широкое место на спуске к переправе через Волгу облюбовали окрестные крестьянки – торговали здесь молочным товаром. Сливки, сметана, творожок – всё натуральное, жирно-вкусное, неразбавленное – ах, слюнки потекли, как представлю их в наше диетически-несъедобное времечко. Молоко цельное, целебное, пусть от непородистых, но любимых и выхоленных коровушек, которые паслись на заливных волжских лугах...
   
     Про торговые ряды известно из Писцовой книги семнадцатого века. А ярмарки в Костроме проводились два раза в год. Одна из них называлась Девятой, потому что была на девятой неделе после Пасхи, значит, чаще всего проводилась в июне.

     Кострома – город торговый. Еще в семнадцатом веке в Костроме насчитывалось 714 лавок, объединенных в 21 торговый ряд, да 148 лавок стояли вразброс по городу. А лавки-то деревянные, а город-то деревянный – вот всё и сгорело в страшном пожаре 1773 года. Выход один – строиться заново в камне.
   Недавно прочитала в интернете великолепную книгу Виктора Николаевича Бочкова «Старая Кострома. Рассказы об улицах, домах и людях» - плод многолетнего труда историка-архивиста. Так и стоит перед глазами автор – среднего роста, седеющий, в тяжелых очках, с тихой кошачьей пластикой – прошмыгнёт беззвучно в тёмный закуток к библиографам, прижав к груди полученную из рук библиотекарши какую-то старую книгу, да и сидит по целым вечерам в библиотеке. Говорил всегда тихо, с безукоризненным литературным произношением, без костромских интонаций и уж тем более без волжского говорка с оканьем. Ничего удивительного, по матери В.Н.Бочков из дворян Кузьминых-Караваевых и Дондуковых-Корсаковых, недаром скромный Виктор Николаевич занимался дворянской генеалогией.   
    Краткую историческую справочку по Костроме привожу здесь из записок В.Н.Бочкова:

«Датой основания Костромы как города считается 1152 год, когда ростово-суздальский князь Юрий Долгорукий возвел на холме правого берега реки Сулы, у ее впадения в Волгу, земляные и деревянные укрепления кремля. В 1245 году Кострома становится стольным городом удельного (в 1272—1277 гг. — великого) княжества, что способствует ее ускоренному росту. В 1260—1270-х годах князь Василий Ярославич укрепляет и заселяет окраины Костромы: были основаны монастыри Спасский на Запрудне и Ипатьевский у брода через реку Кострому, застраивается район Нижней Дебри.
 В Костромском кремле над Сулой пережидал в 1382 году Дмитрий Донской внезапный набег на Москву золотоордынского хана Тохтамыша.
В 1413 году кремль в Костроме сгорел и, поскольку он стал мал для быстро растущего города, сооружался на новом месте, а прежний получил название «старой осыпи». После вырубки лесов по берегам и особенно в верховьях обмелела Сула. Она текла, пересекая Мшанскую улицу, в глубоком овраге, по склонам которого еще в XIX в. вся Кострома каталась на Масленицу на санках, лыжах.
 Через овраг был переброшен деревянный мост, его сломали только в 1823 году, когда Сульский овраг был засыпан, а вся улица (первая в Костроме!) вымощена булыжником». 

       О, как я люблю старые булыжные мостовые! Когда в молодости я носила туфли на шпильках, то нередко ворчала на булыжник. Зато всегда глазу приятно! В основном сохранились булыжные дороги на холмистых улицах старых городков - что в России, что в Европе. Ходишь по таким местам обычно медленнее обычного, разглядываешь не спеша окрестные дома, порой остановишься да и задумаешься – сколько же помнят эти камни! На асфальте таких мыслей не возникает, не правда ли?

Вернемся к замечательной книге В.Н.Бочкова «Старая Кострома»:
«Дальнейшее развитие города потребовало расширения площади кремля и переноса его на новое место. В 1416 году кремль был вновь основан на возвышенном берегу Волги, юго-западнее прежнего. Возле, в направлении Дебри, начал застраиваться так называемый Вознесенский посад, однако основной посад по-прежнему развивался вблизи старого кремля, и для его защиты от вражеских набегов тогда же, в начале XV века, воздвигается Богоявленский монастырь. Таким образом, в XV столетии выявилось деление Костромы на две части, которыми управляют два великокняжеских наместника. Впоследствии такое деление становится традиционным: Константиновская и Александровская части. Ленинский и Свердловский районы...»

    Здесь хочу добавить, что книга писалась В.Н.Бочковым в восьмидесятые годы при советской власти, а сейчас, к счастью, Кострома избавилась от идеологических наименований и перешла к народным – районы города, как в быту, называют центральным, фабричным и заволжским. Районной власти нет, а всем городом управляет городская администрация с двумя головами, как по пословице - одна голова хорошо…, а другая – сити-менеджер. Это не я так назвала, а сами костромские управленцы. Англицизмы в приложении к Костроме звучат дико, варварски. Как сами костромичи это не замечают, вот что дивно! Провинция старается не отставать от столичной моды, отсюда и ляпы.
 
        Мы не спеша прошлись вдоль рядов, побродили по круглой центральной площади, которую костромичи остроумно называют Сковородкой, потом медленно прошли квартал за кварталом по главной улице, вглядываясь в старинные особнячки – скромные, провинциальные, но такие милые и близкие нам по духу. К сожалению, поселились мы не в историческом центре, а в сравнительно новой части города, которая застраивалась в 50-70-е годы, и только переход с главной Советской улицы на Никитскую через великолепную берёзовую рощу немного примирил нас с месторасположением нашего дома. Берёзовая роща была довольно большая, чистая, с песчаными дорожками, заглушала все шумы улиц и дышала свежестью. Старые высокие берёзы пели свои тихие песни, щебетали птички, пробивалось неяркое солнышко сквозь густые ветви, мы мягко ступали по настоящей земле, а не по асфальту. А уж надышались свежестью всласть.
     Никитскую улицу еще называли офицерской, потому что на ней располагались дома ракетной части. Вот и в нашей стандартной кирпичной пятиэтажке жили в основном семьи военнослужащих. Мы к этой среде не принадлежали и поэтому от соседей по дому встретили полупрезрительное безразличие. В трехкомнатной квартирке напротив жила еврейская семья маленького худенького подполковника. Его некрасивые, сутулые, малорослые жена и дочка студенческого возраста осмотрели нас сквозь увеличительные очки при встрече на лестничной площадке, на наше вежливое приветствие нехотя пробормотали что-то неразборчивое и заспешили вниз по лестнице. Такие встречи и «контакты» были в течение всех следующих пяти лет – ни одного слова ни со мной, ни с мамой, кроме полупроглоченного «здрасьте». Чем-то мы им явно не понравились.
      Соседи рядом в двухкомнатной квартирке оказались молодой капитанской семьей с маленькой дочкой. Десять дней в их квартирке стояла полная тишина – капитан служил «в трубе», следующие десять дней из-за стены доносились семейные скандалы. Иногда молодая капитанша стучала к нам в двери и в слезах жаловалась на буйного мужа, путая русские и украинские слова, – она была родом из западной Украины. Мама успокаивала её и отпаивала чаем. Её Игар, как она называла своего мужа, в одиночестве затихал, к нам не ломился, и скандал стихал до следующей вспышки. Вскоре у них появился еще и сыночек, но ничего не изменилось в их быте.
     Другие соседи мне не запомнились вовсе, да и они нас не заметили. Видимо, их связывали только служебные отношения, а дружеского общения соседей мы не увидели – возможно, человеческому общению мешала субординация военной среды. Не мне судить, не знаю. Ну, мы никому никогда не навязывали общения, поэтому тихо-мирно жили в офицерском доме, а позже подружились с коллегами по работе.

     Поскольку мы отдали паспорта на прописку, а без прописки в советское время работу найти было невозможно, у нас в запасе оставалось несколько свободных от поиска работы дней, которые мы посвятили прогулкам по Костроме. Отдыхали мы на скамейках в парке и на набережной, расспрашивали разговорчивых старушек и много узнали о костромской жизни. Мы с удовольствием слушали волжский говор старушек и, следуя их указаниям, спешили помолиться возле Фёдоровской иконы Божьей Матери в красочной церкви на Дебре, нашли знаменитый Ипатьевский монастырь, полюбовались на музей деревянного зодчества, добрались до Берендеевки, съездили в Заволжье, побродили по Черноречью, и самое лучшее - надышались Волгой на прекрасно-длинной набережной. Это были первые, поверхностные, без исторических подробностей, впечатления от Костромы, зато самые непосредственные и сильные. Кострома нас очаровала!

     Мама нашла работу бухгалтером, а я подалась в областную библиотеку, надеясь обойтись малой кровью на последнем курсе заочного обучения. Мне нужно было отработать несколько месяцев, затем предстояло уйти в полугодовой учебный отпуск для написания и защиты диплома, а на таких условиях меня не приняли бы на работу ни в одну школу. Областная библиотека находилась недалеко, можно дойти до неё пешком. В дирекции библиотеки я честно рассказала о моем положении, предупредила о предстоящем учебном отпуске, показала все документы, включая зачетку, и меня приняли на временную работу библиотекарем. Правда, уже через три месяца перевели на постоянную работу, хотя я-то воспринимала работу в библиотеке как временную и не предполагала в ней оставаться на всю жизнь.
     Трёхэтажное здание костромской областной библиотеки имени Н.К.Крупской на Советской улице ничем не привлекало взгляд, кроме больших окон по фасаду. На мой взгляд, архитектуры никакой. Скромный вход с правого боку, скромный вестибюль, налево - абонемент, направо – читальный зал периодики, скромная лестница на второй и третий этажи. Всё просто, скромно, функционально. А для меня – в резком контрасте с донецкой библиотекой имени Н.К.Крупской. Их объединяло только имя жены революционного вождя, незаметно исчезнувшее из культуры в последние десятилетия.
      В Донецке помпезное, сталинской роскоши здание тоже располагалось на центральной улице и своим полукружием сглаживало угол. Величественные  колонны, а их было двадцать четыре по всему фасаду, объединяли здание со второго по четвертый этаж. Между колоннами скульптурные портреты писателей в белых овалах ярко выделялись на фоне тёмно-серых стен. Первый этаж облицован гранитом. Широкие и закругленные гранитные ступени центрального входа с тремя дубовыми дверьми плавно вводили в храм культуры. Круглый серебристый купол увенчивал его. Интерьер был роскошный – гранит, мрамор и хорошее дерево при огромном пространстве оставляли впечатление роскоши. Большие и высокие читальные залы дышали вечной прохладой, хотя в зимнее время не особо привлекательной.  Словом, библиотека, построенная в сталинское довоенное время в самом центре города Сталино, и должна была быть такой же величественной, как великий вождь народов в великой империи. Денег на неё не пожалели. Мне довелось активно пользоваться областной библиотекой в Донецке, ведь студентам без библиотеки не обойтись.

      И вот теперь в Костроме я работаю в читальном зале со студентами и сама выдаю им книжки. Освоить азы библиотечной профессии мне повезло не только на практике, но и в теории. Умная дирекция в лице двух старых дев организовала учебный курс для новеньких библиотекарей, и уже с сентября нам рассказывали на специальных занятиях о пути книги по специализированным отделам библиотеки – через отдел комплектования и обработки в книгохранение, о функциях и структуре библиотеки, об истории библиотечного дела в Костроме и России. Рассказы профессиональных библиотекарей на многое раскрыли мне глаза,  я стала с  уважением относиться к этой профессии и поняла, почему ей многие посвящали всю свою жизнь. Директрису и её заместителя все звали в библиотеке по фамилиям – Кондратьева и Тельковская – почему-то был такой обычай у костромских библиотекарей, поэтому имён их я и не запомнила. Тельковская жила в соседнем с библиотекой частном, одноэтажном и старом доме, спокойно стоявшим в то время на главной улице. Вероятно, коренная костромичка, она отличалась тихой повадкой – нежным голоском, плавными движениями, остатками былой красоты на интеллигентном, приветливом лице с доброй улыбкой и абсолютным спокойствием в любых ситуациях. Как и почему у неё не сложилась личная жизнь, было удивительно, но осталось для меня тайной.

     Зато не удивляло стародевичество директрисы Кондратьевой – резкой, властной. В прошлом она работала в обкоме комсомола и не оставляла без внимания библиотечную комсомольскую организацию в тридцать вялых комсомолок. Позже и мне перепадало её властное, но, в основном, доброжелательное внимание – уже через месяц под её руководством наши хитренькие комсомолки навязали нам с юной Галей Карцевой комсомольские должности и обязанности. В апрельские дни мы проводили ленинский зачет на комсомольском собрании, писали небольшой отчет для райкома комсомола, собирали ежемесячные крошечные взносы с нашей крошечной заработной платы и были обязаны безоговорочно участвовать в первомайской и ноябрьской демонстрациях. Вот и вся комсомольская деятельность.
     Еще наша молодежная команда выезжала на летние работы в ближайшие совхозы – в основном, на ворошение сена и ручную уборку рапса, свёклы и морковки. Но это не было комсомольской деятельностью, а касалось всех молодых и среднего возраста женщин, могущих трудиться физически на благо нашего сельского хозяйства. Какие-то планы и количество рабочих дней на сельхозповинность спускались сверху от местной власти и были не в компетенции дирекции библиотеки. Сопротивление было бесполезно, отговорки во внимание не принимались, в восемь утра мы садились в библиотечный автобус-пазик и на целый день уезжали в поля. Меня утешала только потрясающая красота окрестных мест  - глаз не оторвать от костромского раздолья. От физической перегрузки, а мы, тоненькие девчонки, поднимали тюки с сеном весом в двадцать пять килограммов, многие болели.

     На следующее лето, в последний перед отпуском рабочий день в начале августа 1979 года, вернувшись домой с полевых работ, я с трудом приняла душ и свалилась без сил. Утром меня увезла скорая помощь – температура и боль в правом боку – аппендицит. Меня срочно прооперировали, и август пришлось провести в больничной постели, а сентябрьский отпуск – в ближайшем доме отдыха на левом берегу Волги. Таким образом, возвращение к педагогике опять не удалось, хотя я уже получила университетский диплом преподавателя с высшим образованием. И даже в октябре, когда я вернулась в библиотеку, мне было больно наклоняться за книгами на нижние полки, я непроизвольно постанывала и тихонько скулила. Моя библиотечная зарплата в сто рублей тоже радости не доставляла, и я задумала её увеличить путем подработки экскурсоводом.

      В летнюю навигацию на Волге у костромской пристани останавливались на целый экскурсионный день туристические теплоходы. Мы с мамой еще в первые дни в Костроме неоднократно видели группы туристов в 15-20 человек, которым экскурсоводы рассказывали историю Костромы и показывали архитектурные ансамбли центра. Мы пристраивались к группам ненадолго, но кое-что интересное удалось узнать от приветливых, интеллигентных женщин-экскурсоводов. Однажды после экскурсии с одной из них мне удалось разговориться, и на мои вопросы она ответила, что училась на экскурсовода на специальных учебных курсах при туристическом бюро, куда берут только лиц с высшим образованием. Курсы были платные, вечерние, шестимесячные. С октября 1979 года я записалась на курсы и стала посещать лекции по краеведению, основам архитектуры, экономике туристического дела. Лекции читали люди солидные, специалисты – преподаватели из местных вузов. А мне более всего понравились  содержательные лекции по истории Костромы, которые читала библиограф областной библиотеки Нина Фёдоровна Басова. Туристическое бюро серьёзно подходило к выбору и подготовке экскурсоводов, потому что Кострома входила в Золотое кольцо исторических городов и занимала важное место в сфере туризма. Затем мы, будущие экскурсоводы, должны были представить на основе услышанного собственные тексты экскурсий, пройти зачеты и экзамены, и только успешно всё сдавшие получали дипломы экскурсовода и право работать с туристами.
    Зимой в январский мороз, возвращаясь домой после десяти вечера, а областная библиотека работала в те годы с девяти утра до десяти вечера, и троллейбусы не ходили из-за мороза, мы с коллегой Ниной Ивановной Смирновой прошли две остановки пешком и обморозились при температуре минус тридцать восемь градусов. Две недели я ходила с опухшими, ярко красными щеками и носом на работу, а потом слегла с тяжелейшим бронхитом. Здоровье, несмотря на мои молодые и активные двадцать пять лет, было слабое, чего уж тут скрывать. Сил на курсы мне явно не хватало после рабочего дня на ногах. Вечерние смены на работе и вечерние занятия на курсах после бронхита давались с трудом, я не выдержала и оставила курсы. Так и не сбылась моя мечта стать экскурсоводом и быть поближе к истории.
   
                Ленинская выставка

    К апрелю 1980 года библиотека, как и вся страна, была вовлечена в празднование 110-й годовщины со дня рождения В.И.Ленина. Библиотечный вклад составляла большая, на всех трёх этажах расположенная книжно-иллюстративная выставка. Она включала множество подразделов и располагалась в многочисленных витринах. Подготовка и устройство ленинской юбилейной выставки заняло много времени у всех отделов библиотеки – от методического и до отдела читальных залов, где я работала и тоже принимала посильное участие, поэтому выставку знала хорошо. В этом не было ничего мудрёного, потому что выставка была построена по историческому принципу с большими вкраплениями краеведческого материала о революционной деятельности в костромском крае.

     В апрельские дни заболела Ирина Ивановна, пожилая заведующая залом периодики, и меня посадили на выдачу в этот зал на первом этаже. Я уже не  раз заменяла Ирину Ивановну и была рада поработать с периодикой, что включало не только подшивку газет, но удавалось кое-что почитать из новинок в толстых журналах. И вот в такую тихую минутку в читальный зал периодики вошел высокий элегантный мужчина в светлом плаще, сразу обратился ко мне и властным начальственным тоном приказал показать ему выставку. Я рассказала вкратце о старых журналах и газетах, которые были представлены в зале периодики по ленинской тематике, и тихим своим голоском посоветовала ему пройти в дирекцию, где дирекция расскажет и покажет всю большую выставку по всей библиотеке. Но коммунистический начальник со мной не согласился (а в том, что он был из партийных органов, я не сомневалась) и приказал мне самой ему всё показать и рассказать. Я не посмела ослушаться, провела его на второй этаж к витринам, рассказывая по ходу о структуре выставки, идее отдельных её разделов и большой работе библиотекарей по её устройству. Разговаривала я тихонько, без пафоса, абсолютно свободно, своими словами, а не заученными фразами экскурсовода и воспринимала такой показ выставки как временную случайность – вот сейчас появится кто-то из библиотечного начальства и профессионально продолжит экскурсию для неизвестного мне начальника.
Библиотечное начальство почему-то не появлялось, хотя дирекция находилась здесь же, на втором этаже. Я еще раз предложила обратиться в дирекцию, но партийный начальник опять не согласился и предложил мне продолжить рассказ. Так мне пришлось привести его к витринам на третий этаж и там продолжать показ выставки с моими комментариями. И тут наконец-то нас заметила моя непосредственная начальница – заведующая читальными залами, подошла к нам и включилась в разговор, а я под её строгим взглядом быстренько спустилась в зал периодики.

    Через час меня вызвали в дирекцию, где сидела и моя заведующая. Сначала мне всыпали по полной за то, что я оставила рабочее место без присмотра, а надо было сразу же самой бежать в дирекцию и предупредить её о важном посетителе. Им оказался заведующий отделом пропаганды и агитации Свердловского райкома КПСС молодой и красивый Евгений Дмитриевич Бураков. Досталось мне и за то, что я осмелилась сама рассказывать о выставке, неслыханное дело для рядовой библиотекарши читального зала – самый низший ранг в библиотеке. Мои оправдания выслушали с неприязнью, недоверчиво. Спасло меня от увольнения, как сказала мне позже заведующая отделом, только то, что партийный начальник остался почему-то доволен и даже похвалил меня. Но дирекция была недовольна тем, что он отказался от настоящей экскурсии и поэтому не узнал всю ценность и значимость выставочной работы библиотеки.

     Вероятно, директрисы меня простили только тогда, когда мы, молодые библиотекари, успешно провели майский праздничный концерт для ветеранов библиотечного дела. Основу концерта составляли песни и романсы в исполнении трёх молоденьких библиотекарей. Оля Климбек, Оля Гусева и Оля Ксенофонтова уже спелись и составили отличный ансамбль – трио «Три О». Мне досталась роль ведущей объявлялы и чтицы стихов. Стихи о книге и библиотеке я читала тепло и проникновенно, потому что искренно. К тому времени почти за два года работы в библиотеке я уже знала о нелегком, но полезном и благодарном труде библиотекарей.
     То ли успешный концерт, то ли еще что-то повлияло, но в конце мая меня опять вызвали в дирекцию и объявили, что профсоюз работников культуры поможет мне приобрести дорогостоящую туристическую путевку путешествия по Волге первым классом. Я была просто поражена таким неожиданным предложением и щедростью. Стоила путевка три моих зарплаты, поэтому я даже не мечтала о ней. Но мне предлагалось оплатить только треть, а остальное заплатит профсоюз. Я чуть не подпрыгнула от радости прямо в директорском кабинете. Моих отпускных как раз хватит. Путешествие начнется в последние дни мая и будет длиться три недели, за которые теплоход пройдет всю Волгу от верховьев до низовья. Я радостной бабочкой вспорхнула добывать исторические сведения о волжских городах, которые мне предстояло увидеть впервые.
    Сразу же я обратилась за помощью к нашим замечательным, воспитанным  и умным библиографам. В то время в библиографическом отделе работала прелестная красавица бальзаковского возраста, удивительно тонкая и простая в общении  Наталия Васильевна Игнатьева, жена знаменитого директора Художественного музея Костромы, открывшего миру русского художника Ефима Честнякова. Виктор Яковлевич Игнатьев иногда вечерами заходил в библиотеку за своей красавицей-женой, и мы любовались издали красивой парой. Из библиотечных невинных сплетен я вскоре узнала, что в художественном музее висит прекрасный портрет Наталии Игнатьевой и, разумеется, нашла его и рассмотрела. Синие, как васильки, глаза русской московской красавицы наполняли мягкий взгляд неповторимым сияньем и теплотой. Портрет великолепно передавал тихую, скромную натуру Наталии, её тонкость и уязвимость.
В художественном музее полюбовалась я и на полотна костромского художника из крестьян Ефима Честнякова. О его судьбе мне бегло рассказали коллеги и посоветовали прочитать роман Вячеслава Шапошникова «Ефимов кордон». К сожалению, книга была на абонементе выдана навеки, и пока я не приобрела через пять лет свою – новое переиздание, вышедшее в Ярославле в 1983 году, -  роман не прочитала. Зато в 1981 году мне удалось купить превосходную детскую книгу «Чудесное яблоко» Льва Кузьмина, вышедшую в московском издательстве «Детская литература» с отличными репродукциями картин Ефима Честнякова. Эту книгу я увезла с собой во Францию и сейчас рассматриваю картинки самобытного художника с превеликим детским наслаждением. А поэтический роман костромского прозаика, поэта и священника Вячеслава Шапошникова «Ефимов кордон» теперь можно прочитать на русском языке во всем мире, он выложен в интернете.
     По советам милых библиографов я успела за несколько дней, оставшихся до путешествия по Волге, ознакомиться с некоторыми, но самыми лучшими, книгами и статьями о волжских исторических местах и ступила на борт туристического теплохода «Дмитрий Пожарский» во всеоружии.

                Верхневолжье

    Путешествие начиналось от причала в Костроме тихим майским вечером.
Мы познакомились с молодой соседкой Ниной и разместились в двухместной каюте первого класса в носовой части теплохода. Вышли на набережную прощаться с провожающими. Мама была взолнована и рада за меня, ведь мне предстояло нырнуть в живую, как река, историю. Она боялась только одного – как бы я не нырнула в Волгу по-настоящему в теплые дни на южном низовье. Я клятвенно обещала не увлекаться пляжными стоянками и клятву сдержала – в самый жаркий день бродила по центру Астрахани, а не купалась в Волге.  А пока в прохладном сиянии северного белого вечера мы смотрели с борта, как исчезает за поворотом реки костромское предместье со сказочным силуэтом Ипатьевского монастыря.
     Сначала путь лежал на север - в Верхневолжье, к тверской земле, откуда Волга брала исток. Первая экскурсионная стоянка – завтра утром в Ярославле. Ресторанный ужин на теплоходе нам понравился, а потом на общем собрании в кинозале нас ознакомили с планом путешествия:  плыть мы будем по ночам, днём нас ждут городские экскурсии и свободное время, а вечерами – танцы и кино на палубе, также в нашем распоряжении музыкальный салон с роялем и небольшая библиотека.
      Мягкое покачивание и легкое поскрипывание теплохода не помешало нашему крепкому молодому сну. Ранним утром после завтрака мы весело выпорхнули на ярославскую набережную… и я остолбенела от увиденного.
Весь широкий берег был намертво залит толстым слоем асфальта – ни травинки, ни былинки. Низкие прямоугольные здания современного речного вокзала ужасали еще больше своим холодным, каким-то прямоугольным, присутствием. Моё лицо выражало такое недоумение и разочарование, что Нина расхохоталась: «Не бойся, твоя любимая старина еще осталась в Ярославле, а здешняя набережная хуже нашей, костромской, в сто раз – это всем видно, кроме архитектурного начальства». И, критикуя современное ярославское руководство в стремлении переделать старинный город на новый лад, во время экскурсии мы то и дело натыкались на вопиющие, провальные по архитектурным решениям, современные застройки, уродующие город. Взгляд отдыхал на отдельно стоящих шедеврах старого зодчества, но ансамбля уже не было, он был бездумно разрушен, а ведь Ярославль никогда не подвергался вражеским бомбардировкам – сами всё сознательно порушили. Ни упоминание Валентины Терешковой - первой женщины, побывавшей в космосе и прославившей свою родную Ярославщину, и так похожей внешне на мою маму, ни рассказ о славном революционном прошлом и о трудовых достижениях современных ярославцев, ни общее фотографирование у памятника поэту Николаю Некрасову меня не примирили с Ярославлем. Было обидно за княжеский город.

     С группой в несколько человек экскурсовод привела нас по набережной к высокому зданию в стиле русского классицизма, рассказала, что в нем останавливались все русские цари во время поездок по России, а сейчас это художественный музей, но в него мы не пойдем, а пройдем в центр на Советскую площадь смотреть жемчужину ярославского зодчества - церковь Ильи Пророка.
      К жемчужине мы вышли из бокового переулка и сначала увидели широко открывшуюся перед нами площадь, гораздо шире нашей костромской Сковородки. И здания, обрамлявшие её, были выше и солиднее костромских – тут и классицизм, и сталинской ампир. Но, удивительное дело, тяжелый камень девятнадцатого века не смог подавить чудом уцелевшую церковь семнадцатого века. И подлинно жемчужным неярким светом сияла её красота. Церковь строилась на средства ярославских купцов – двух братьев и стояла в семнадцатом веке на их подворье, окруженная домами посада. Это только через сто лет площадь вокруг неё освободили от построек, и засияла церковь на всю округу, и назвали площадь перед ней Ильинской.
   
      Но музейная церковь в день нашей экскурсии почему-то была закрыта, и внутрь войти мы не смогли. Экскурсовод быстро повела остатки поредевшей группы куда-то через площадь, а я осталась возле церкви – не успела как следует рассмотреть её каменное узорочье. Формы окошечек, углубления, полуовальные ниши, полукружья арки и глубоких узких дверей смягчали прямость стен. Выпуклые полуколонны с резными полотенцами – ширинками были разнообразные, не повторялись в каменном рисунке и потому каждый раз при внимательном взгляде восхищали изяществом художественного решения. Я медленно обходила церковь со всех сторон, неспешно её рассматривая. На душе становилось светло, как от молитвы. Намоленное место воздействует не сразу, но властно. Жаль, что не удалось увидеть знаменитых фресок. Я решила, что мы с мамой обязательно приедем в Ярославль их посмотреть специально, а также  полюбоваться ярославским художественным музеем изнутри, а не снаружи. Благо, что до Ярославля из Костромы можно добраться за пару часов. Успокоенная этими мыслями, продолжать экскурсию или бегать по магазинам я не захотела, да и ножки промёрзли в тонких туфельках на холодном майском асфальте, и я вернулась на теплоход.

      Обедать мне пришлось в одиночестве за нашим столиком – Нина убежала еще с утра к своим ярославским родственникам, а пара молодоженов Оля и Юра – ювелиры из Красного, сидевшие вместе с нами за столом в ресторане, почему-то еще не вернулись с экскурсии, наверное, отобедают в городе. В конце обеда к моему столу подошел сам капитан и, вежливо поздоровавшись, пожелал со мной поговорить. Он вежливо проводил меня в библиотеку и совершенно серьёзно предложил мне поработать общественным библиотекарем во время путешествия, так как, по счастью, как он сказал, я оказалась профессиональным библиотекарем, поэтому смогу привести библиотеку в порядок, то есть упорядочить расстановку книг и правильно обслуживать читателей, и что он, капитан, лично просит меня об этой услуге и надеется на моё согласие. Библиотека должна быть открыта с пяти до семи вечера, так что мои утренние экскурсии не пострадают да и вечерние развлечения тоже. На мои робкие возражения тихим голоском и умоляющие взгляды крупный серьёзный мужчина слабо улыбнулся и вложил мне в руку ключ от библиотеки со словами «вот и хорошо, что вы согласны и мы договорились» и быстро ушел, пока я не опомнилась от такого доверия и счастья.
    Первый блин комом – подвела я итог первому экскурсионному дню, рассказав всё Нине, когда она вернулась в каюту перед ужином, - и экскурсия не понравилась, и библиотечным ключом наградили. Нина заливисто хохотала и повторяла: «тебя, рохлю, за версту видно, вот поэтому без меня тебя и объегорили». Нина была меня старше всего на три года, но эта бойкая разведённая бабёнка с первого взгляда производила впечатление жадной до удовольствий жизни и активной женщины и в свои двадцать восемь лет имела семилетнюю дочь, двухкомнатную квартиру в Черноречьи, спальном районе областного города, и должность главного технолога в костромском хлебном предприятии. Еще в первый вечер она весело выложила о себе эти подробности и назвала меня нищей библиотечной рохлей, что я и подтвердила сегодня. Мы весело посмеялись обе. Я не обижалась на правду – что есть, то есть, видимо, судьба такая. Нина не согласилась со мной и велела мне делать судьбу своими руками, причем срочно, сегодня же вечером на танцах. В первом же танце она кружилась с худеньким молоденьким блондином, а меня пригласил старичок лет под семьдесят и уже не отходил от меня, весь вечер рассказывая в подробностях свой боевой и трудовой путь. Из уважения к ветерану я внимала, вежливо поддакивая. Видимо, от судьбы не уйдешь – и блин комом продолжался. Зато как дружно мы похохотали в каюте после танцев, обсуждая своих кавалеров. Нина была недовольна блондином из Рыбинска и нашла в нем только одно достоинство – у него был отличный фотоаппарат и завтра в Угличе он нас обещал нащелкать. У нас с ней своих фотоаппаратов не было – у меня по бедности, у Нины по нежеланию тратить время на такую безделицу как фотография.

     Майское утро в Угличе встретило нас легким туманом, и мы не сразу разглядели угличскую прелесть. Из прочитанного я знала, что городок будет постарше всех – и Костромы, и Ярославля, и Москвы – современные археологи подтвердили присутствие скандинавской знати в этих местах, а датой начала выбран 937 год, когда Ян Пескович (из Пскова, родственник великой киевской княгини Ольги) основал здесь поселение, сохранившее название в топонимике – Яново поле. А старое название городка – Углече поле, потому что Волга в этом месте круто, углом, разворачивается на запад.
      Углич – город маленький, всего-то тридцать тысяч жителей, но богатый – в нем сохранились двадцать три церкви и три монастыря. Экскурсовод сыпала именами и датами. Юрий Долгорукий дотянулся из своего Суздаля до углечских земель, татаро-монголы дотопали до этих мест, «начаста жечи»,
а местные русские князья упрямо отстраивали Углече поле, да московский Иван Калита прибрал в свою калиту сладкие земли, и отныне всегда стоящие за Москву углечане вместе с московским князем Дмитрием еще не Донским ушли воевать на поле Куликово, принеся славу русскому князю, ставшему Донским, а себе свободу от татарского огня, и младшие братья московских князей начаша строить каменные церквы да палаты без устали.
      Утренний туман расползался,  и то одна церковка появлялась, как по мановению княжеской волшебной руки, то другая выплывала из белесого света, а  мы толпились на маленькой площади, охая от восхищения и поворачиваясь с боку на бок, чтобы жадно схватить взглядом местную красоту, как красну девицу. От Углича навсегда в памяти у меня застряли розовые краски церквей – и до сих пор не знаю, были ли то отсветы утреннего солнца, или розовые стены на самом деле были побелены с добавлением красной краски, или чрез тонкие слои белой осыпающейся извёстки просвечивала красная кирпичная кладка, но только розовые воспоминания неизгладимы, и мальчики кровавые в глазах ни при чем. Печальная история об убиенном мальчике-царевиче лишь на мгновение затмила наши улыбки, которые мы бросали в объектив фотоаппарата. Поклонник Нины, бледный блондин с водянистыми глазками, кружил и кружил перед нами, почему-то приседая и делая снимки постоянно снизу. В общем, и экскурсия, и фотосъёмки, и Углич, и весь день принесли нам столько молодого удовольствия, что я уже без раздражения в пять часов открыла библиотеку и доброжелательной улыбкой встречала всех потянувшихся в неё теплоходных старичков.

    Белым вечером мы с любопытством стояли на палубе и наблюдали, как наш теплоход подходил к угличскому шлюзу, погружался-поднимался и плавно выходил из элегантного инженерного сооружения, восхищая меня до глубины души. Я примолкла – первый шлюз в моей жизни меня поразил!
Никакие танцы мне были не нужны, музыка зазывно гремела на средней палубе, но весь вечер до темноты я бродила в стороне от шума со стареньким инженером-читателем и выслушивала его, в общем-то скудные, сведения о гидравлике, насосах, шлюзах, о проекте соединения рек, придуманным царем Петром Первым, о строительстве канала имени Москвы, который вскоре мы увидим своими глазами.

      Ночью мы плыли над водяной могилой Мологской земли – разрушенного до основания средневекового города Молога и его окрестных деревень. Об убитом в советские тридцатые годы городе Мологе я читала еще как о живом в дореволюционном русском энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона. Там описывались славные времена и перечислялись достойные имена русской истории. Упоминались письменно мологские земли, находившиеся в ведении ростовских князей, еще в тринадцатом веке. А самостоятельным Мологским княжеством стали в четырнадцатом веке, и строил Мологу первый удельный князь Михаил, а сын его Фёдор стал верным спутником Дмитрия Донского в его боевых походах. Молога спокойно разрасталась в крупный торговый центр на Волге, куда съезжались для торга персияне, греки, литовцы, поляки, и даже итальянцы привозили шитые одежды, а вывозили русские меха. Представьте, каков был торговый оборот, если в казну великого московского князя только с ярмарок от Мологи поступало 180 пудов серебра, а по нынешнему – почти три тысячи килограммов серебра ежегодно. Но к концу 18 века торговля переместилась в другие города, и Молога была обращена в скромный уездный город Ярославской губернии. В девятнадцатом веке город Молога стал вновь крупным, но не городом, а перевалочным пунктом по торговле хлебом. На мологской пристани ежегодно грузится хлебом и другими товарами более 300 судов с миллионным оборотом в царских рублях. И вот в тридцатые годы двадцатого века город срыли до основания, людей выселили и освободили мологские земли под рукотворное Рыбинское море – водохранилище. Недавно прочитала в интернете, что потомки мологских выселенцев до сих пор плачут по утерянному краю, образовали общество и приезжают на водяную могилу поклониться предкам.

      Проснулись мы посреди ночи от качки. Теплоход громко скрипел, скрежетал чем-то железным, падал в темные ямы, заваливался то на один бок, то на другой. Мы держались за край кроватей и тревожно обсуждали качку, но выходить из своей каюты боялись. Выяснилось, что мы с Ниной – существа сухопутные, плавать не умеем, отчаянные трусихи и в случае чего камнем падем на дно первыми. А теплоход упрямо шел по неспокойному Рыбинскому морю в полной темноте. Мы только теперь поняли по скрипу, что наш «Дмитрий Пожарский» был стареньким, беспомощным и ненадежным, и нагоняли страху друг на дружку ожидаемым и, казалось, неминуемым кораблекрушением.
    Я дрожащим голоском рассказывала Нине про погибшие мологские земли и затопленные могилы, над которыми мы сейчас плыли, и пугала её всплывающими по ночам утопленниками. Наконец в тихом коридоре раздались голоса и тяжелое хождение, не похожее на легких утопленников, беззвучных мертвецов и привидения. Кто-то говорил о поносе. Мы осмелели и выглянули в узкий коридор. По нему люди, подверженные морской болезни, гуськом потянулись в известные места. Все охали да ахали, боялись качку, и мы с Ниной, сразу успокоившись, что не одни мы трусим, даже обрадовались, что понос нас не достал, и уже веселее комментировали происходящее. На миру и смерть красна. Мы уже подсмеивались, что попали на корабль времен как раз Дмитрия Пожарского, князя семнадцатого века, что спасать нас не бросились наши поклонники ни старые, ни молодые, и доблестная команда не прибежала нас успокаивать, привычно полагая, что спасение утопающих - дело рук самих утопающих. К рассвету мы и вовсе почувствовали себя опытными морскими волками, разглядывая в окно показавшиеся наконец очертания земли. Ветер и волны стихали, и первые лучи солнца озарили наши позеленевшие лица. Наш княжеский корабль достойно выдержал качку и не затонул, а упрямо вез нас к Москве. Успокоенные, мы заснули и проснулись уже в полном покое майского безмятежного утра напротив Северного речного вокзала Москвы.

     Чуть в стороне от нашей стоянки виднелись величественные аркады и изящные букеты фонарей над ними, стройная часовая башня с высоким шпилем в стиле московских высоток, широкая парадная лестница привольно растянулась на много метров – столичный шик и размах явно виден в архитектуре речного вокзала. Мы в предвкушении московского дня нетерпеливо завтракали втроем, потому что бедная Олечка оказалась жертвой качки и провела ночь на унитазе, как сообщил нам её муж-молодожен Юра, поэтому ни завтракать, ни гулять в Москве они не смогут.
     Мы с Ниной наметили, отказавшись от обзорной автобусной экскурсии по городу, сразу идти грабить столицу – то есть купить кое-что в «Детском мире». И мы нырнули в метро, а потом погрузились в этажи и прилавки крупного универмага. Очереди везде были неимоверные, в десятки людей, поэтому опытная Нина сразу разделила функции: я спокойно стояла в очереди у кассы, она металась среди прилавков, выискивая то детскую одежду, то детскую обувь для семилетней дочки. Потом я выбирала в отделе игрушек подарок моему горьковскому племяннику – четырехлетнему Игорьку Голышеву, а Нина стояла в кассовой очереди. Я купила для Игорька красную пожарную машину с серебристой лесенкой и колокольчиком. Еще Нина уговорила меня купить красную коротенькую курточку 44 размера – модную и яркую, а мой тёмно-бордовый «бабский плащ», как она выразилась,приказала снять немедленно. Под нининым настоянием я переоделась в новую курточку, и мы, нагруженные пакетами, и нимало этим не смутившись, как настоящие провинциалки, пошли разгуливать по центру Москвы.

       Как описать, кроме как словом неописуемые, те краски неба, что стоят в  бездонном небе майским погожим вечером над Москвой. Как выразить небесный покой, который льётся с небес и проникает во все твоё существо, если стоишь на палубе и, вдыхая также неописуемый запах реки, соединяешь в себе все ощущения. К сожалению, счастливые минуты райского блаженства в одиночестве над рекой проходят быстро. Я не на собственной яхте, а на многолюдном теплоходе, и вот уже кто-то встает рядом со мной и начинает неуклюже восхищаться видом канала имени Москвы, по которому медленно и ровно идет наше судно.
    Теплоходное радио рассказывало историю канала Москва – Волга:
«Еще в 1722 году Петр Первый повелел разработать «прожект соединенья рек», но осуществить задуманное не успел. С 1779 года Москву пытаются напоить из чистых Мытищинских источников. Строят водопровод, по которому вода самотеком попадала из Мытищ в Москву. Но этого оказалось недостаточно. Появляется идея брать воду из Москвы-реки и очищать ее. В 1902 году в поселке Рублево на Москве-реке строится Рублевская водопроводная станция, старое название  - Рублевская водокачка. Вода из Москвы-реки проходила отстойники, медленные английские фильтры и по чугунным водоводам перекачивалась в резервуары на Воробьевых горах, откуда самотеком поступала в магистральные трубопроводы, а из них — в городскую сеть. К 1930 году потребности Москвы в воде настолько возросли, что Москва была уже готова целиком выпить Москву-реку.
    В 1932 году начинается строительство канала между Волгой и Москвой-рекой.
Канал строился не только для обеспечения Москвы водой, но еще и для обеспечения судоходства. Длина канала 128 километров. Построено 11 судоходных шлюзов, 7 гидроэлектростанций, 10 плотин и много других гидротехнических сооружений. Канал обеспечил 60% потребности в водоснабжении пятнадцатимиллионного столичного региона. Канал Москва-Волга был успешно построен за рекордные пять лет,  и 15 июля 1937 года началось по нему судоходное движение. Специально для канала в Сормово была построена теплоходная флотилия. Благодаря каналу Москва стала портом пяти морей».

    Вот и всё, что сообщали туристам советских теплоходов в то время. Ничто не нарушало нашего законного отдыха, мы спокойно наслаждались подмосковными вечерами, танцевали на палубе, смотрели кино или любовались медленно проплывающими красивыми берегами.
   И только в 1997 году появился на одном берегу канала большой деревянный Поклонный крест – в память о тех, кто строил канал Москва-Волга и своей жизнью заплатил за трудовые рекорды. И одно за другим стали распространяться ужасающие сведения о строительстве КиМа – Канала имени Москвы, старое название Канал Москва – Волга. В 1947 году, в честь 800-летия Москвы и десятилетнего юбилея канала генсек пожелал присвоить каналу имя Москвы.
     Канал строили заключенные концентрационного, по-советски – исправительно-трудового, лагеря – ДмитЛАГ.
«Начальником строительства канала Волга – Москва-река на основании постановления СНК СССР от 28 мая 1932 года и приказа ОГПУ №536 от 9 июня 1932 года был назначен бывший начальник ГУЛАГ ОГПУ Лазарь Иосифович Коган (1889-1939 гг.). Бывший анархист, помощник председателя высшего органа махновского движения – Районного Гуляй-польского военно–революционного совета, в 1918 году перешедший на сторону победивших большевиков. Доказал свою верность на посту начальника Особого отдела IX армии, потом заместителя начальника войск ОГПУ. Один из организаторов ГУЛАГа, получивший орден Ленина за строительство Беломорканала».
В 1939 году был расстрелян, но не за смерть тысяч заключенных, а за контрабанду алмазами, которые добывали заключенные ГУЛАГА. Год протрясся в тюрьме НКВД, писал покаянные письма, но был уже отработанным материалом.
    Совсем недавно я прочитала в интернете воспоминания князя Сергея Михайловича Голицына, чудом уцелевшего в советские времена и успевшего в последние десять лет своей жизни написать их. Он так и назвал свои воспоминания - «Записки уцелевшего». В них князь Голицын вспоминает и своё участие в строительстве канала в качестве вольнонаемного техника, а не заключенного, почему и уцелел.
« Записки уцелевшего»:
«Воспоминания о Канале должен был бы написать бывший зек. Надрываясь, тянул он тачку с выкопанным грунтом, называемую Марусей, и, считая зачеты, жил надеждой на свободу. Но о таких воспоминаниях я не слышал, поэтому и пишу. А я был вольнонаемным, разговаривать с зеками мне строжайше воспрещалось, обращался я к ним только по делу, с опаской оглядываясь, брал у них письма, чтобы опустить в почтовый ящик.
Каждый отдельный строящийся «объект»—шлюз, насосная станция, отрезок самого канала — окружался колючей проволокой в два ряда, вдоль проволоки через определенное количество метров высились вышки с обозрением во все стороны, там торчали часовые, презрительно называемые «попки», а пространство, окруженное колючей проволокой, называлось «зона»; внутрь можно было войти только через вход—«вахту». Там часовой проверял пропуск, пропускал машины с грузом. Впрочем, грузовые машины в большом количестве появились лишь на последнем году строительства, а до того было много лошадей, запряженных в грабарки. В основном вывозка грунта производилась «пердячим паром», то есть зеками, один брался за две ручки Маруси сзади, другой зацеплял ее крюком спереди. Так и тащили вдвоем в гору, стараясь изо всех сил, чтобы норму выполнить.
Сколько было на Канале зеков? Цифра эта держалась в сверхстрожайшей тайне, лишь немногие вольнонаемные ее знали. Шептались, что сперва их было свыше пятидесяти тысяч, к концу строительства выросло до полутораста тысяч. Только в архивах о тех цифрах можно узнать доподлинно.
При Фридлянде начальником архитектурного отдела был Петр Дмитриевич Козырев. Высокий, красивый, с лысиной, с большими, всегда вдохновенными светлыми глазами, он зачастил к нам, разговаривал подолгу с братом Владимиром и его женой Еленой, приводил молодого талантливого архитектора Янжула, внука академика. Козырева называли душой архитектурного отдела, ни один проект не проходил мимо него. Вот почему при всем разнообразии сооружений Канала в них чувствовался единый замысел, единый архитектурный стиль. И творцом этого стиля в первую очередь был Козырев.
В другую эпоху, в других условиях он стал бы одним из ведущих архитекторов страны. Но его арестовали, и он исчез, вслед за ним посадили чуть ли не половину сотрудников отдела. А выскочка Перлин, наоборот, пошел в гору, получил орден Ленина, его называли предателем, возведшим напраслину на своих сослуживцев.»

        Кроме воспоминаний Сергея Михайловича Голицына, я нашла в интернете отрывки из книги Никиты Васильевича Петрова «История империи ГУЛАГ», где он приводит официальные, отчетные, цифры по заключенным, строившим канал Москва-Волга:
 «Контингент Дмитлага возрастал: на 1 января 1933 – 10 400 заключенных,
на 1 января 1934 – 88 534 заключенных, на 1 января 1935 – 192 229 заключенных, на 1 января 1936 – 192 034 заключенных, на 1 января 1937 – 146 920 заключенных.
Смертность за 1933 год – 8 873 заключенных, за 1934 год – 6 041 заключенных, за 1935 год  - 4 339 заключенных,  за 1936 год – 2 472 заключенных, за 1937 год – 1 068 заключенных.»

Сколько вольнонаемных исчезло в ОГПУ, никто не учитывал.
Таким образом,  сейчас говорят, что при строительстве канала Москва-Волга погибло более 22 тысяч человек.
Канал имени Москвы стоит на костях. Как и Беломорканал. Как и другие советские стройки века.

А.Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛАГ» тоже пишет о строительстве канала  Москва-Волга, вспоминая поименно руководителей строительства:
« Так впору бы им выложить на откосах канала шесть фамилий – главных подручных Сталина и Ягоды, главных надсмотрщиков Беломора, шестерых наемных убийц, записав за каждым тысяч по сорок жизней: Семён Фирин – Матвей Берман – Нафталий Френкель – Лазарь Коган – Яков Раппопорт – Сергей Жук.» (Архипелаг ГУЛАГ.- Том 2. Часть 3. Глава 3)


                Тверь – Ц

     На следующее утро была Тверь, в то время звали её мужским именем - Калинин. Нина еще с вечера взяла судьбу в свои руки и, отказавшись от экскурсии по Твери, залегла с судьбой в нашей каюте. Нининой судьбой оказался молодой татарин крепкого телосложения, выбравшийся наконец-то с нижней палубы на вечерние танцы, где Нина его сразу приметила. Бледный рыбинец, похожий на рыбинскую стерлядь, был тут же отставлен. Я страшно расстроилась – пропали наши угличские фотографии! Обиженный рыбинец вряд ли вышлет их, твердила я Нине, но она счастливо смеялась – ей исторические снимки были без надобности. Так потом и случилось – обещанные фотографии розового Углича мы не увидели никогда.
     У меня в Твери были свои дела: мне хотелось встретиться и поговорить по душам с милой Марией Михайловной Кедровой – профессором КГУ, у которой я писала дипломную работу. В Твери меня ждали студенческие воспоминания и… Пушкин. С букетом роз я стояла перед дверью Кедровых, но на звонки никто не ответил. Вероятно, на кафедре, - решила я и отправилась на улицу Чайковского, на филфак. Ровно год, как я там не была после защиты диплома. Старая лаборантка сразу узнала меня, с улыбкой назвав, как и прежде, «Светланой Светличной из Тамани» – так она воспринимала меня и не раз утверждала, что я – копия популярной артистки. К сожалению, лаборантка сообщила печальную новость: Мария Михайловна находилась в больнице. Правда, её успешно прооперировали, недаром муж – медицинский профессор, и у них прекрасные связи в медицине, и Мария Михайловна выздоравливает. Оставив привет и розы, я вышла из филологического корпуса и пошла погрустить поблизости – на ипподром.  Скромное поле и неказистые деревянные лавки трибун напоминали деревенский стадион. Зачастую там стояла тишина, изредка нарушаемая негромкими командами тренеров и стуком копыт двух-трех лошадей. Место было уютное, и я не раз сиживала на ипподромной скамейке, перелистывая конспекты или дочитывая роман в тихое июньское утро, когда приезжала на сессию. Ни конспектов, ни романа сейчас уже не было, но пара лошадок ровно и привычно бежала по кругу, и моя грусть растворилась незаметно, как легкое облачко на бледно-голубом тверском небе.
   Как Кострома связана у меня с протяжным О, так Тверь созвучна звонкому Ц: Тверца, Путевой дворец, императрица, дом офицеров, гостиницы, художник Венецианов, калининцы, старинные городки тверской земли – Бежецк, Торопец, Старица, Пушкинское кольцо Верхневолжья.
И вот однажды, в 2014 году - в год тяжелой болезни, от которой я задыхалась со сбитым сердечным ритмом, одним махом из меня вылилась миниатюра с аллитерацией на ц, словно целебное лекарство. 

         И еще одного университетского преподавателя я не забыла. Доцент Лидия Васильевна Брадис читала у нас историю русской литературы второй половины ХIХ века и спецкурс по творчеству А.Н.Островского. Я выступила на спецкурсе с докладом «Театр и образы актеров в пьесах Островского «Лес» и «Таланты и поклонники» и заслужила отличную оценку, что у строгой и требовательной Брадис было практически невозможно. Вероятно, это произошло потому, что я добавила в рассуждения о литературных образах рассказ о театральных их воплощениях, легко, на память, называя при этом полные имена-отчества старых русских артистов Малого театра, а также современных режиссеров и даты их спектаклей по Островскому. Добавила и небольшое лирическое отступление о Щелыково – костромском поместье А.Н.Островского, куда приезжали многие русские артисты и продолжают приезжать до сего дня, так как Щелыково стало артистической меккой и театральным домом отдыха. Материал мной изучен был досконально, потому что заинтересовал. К тому же я не читала текст, а рассказывала его практически наизусть, ведь именно мои рассказы перед внимательными слушателями доставляли мне всегда неописуемое наслаждение. Люблю поговорить.
      После доклада Лидия Васильевна поинтересовалась, не служу ли я в театре, не театралка ли я, не пишу ли я. На все вопросы мне пришлось ответить отрицательно. Лидия Васильевна скупо улыбнулась и сказала: «Странно, вы артистичны и талантливы, ну, начинайте хотя бы писать...». Мне впервые в жизни дали такой совет! Я просто опешила от удивления: мне, простой студентке-заочнице, писать самой?! Это значит участвовать в великой русской литературе?! Нет, это просто невозможно …
Я пребывала в растерянном недоумении довольно долго, не раз позже возвращалась к этой фразе Лидии Васильевны и всё-таки пришла к выводу:
«Нет, Лидия Васильевна ошиблась, ничего путного я не напишу, так зачем и позориться.» В 2014 году я случайно наткнулась в интернете на упоминание книги «Жестокие романсы Тверской области», вышедшей в Москве в 2005 году. Автор – доцент Тверского государственного университета Лидия Васильевна Брадис (1926-2005). У меня защемило сердце, вспомнила её слова, понеслись воспоминания студенческой юности… и я написала стихи «Памяти Лидии Брадис»:

Я училась у Брадис изысканной речи,
той мещанско-столетней,
что любил проезжающий Пушкин отведать
у тверянки в таверне.
Вместе с юностью бедной
какие просторы в оба века дворянства!
Театральный Островский для отличной оценки
научил притворяться.
Как жестоки романсы бесприданниц на Волге,
как воздушен июнь на Мологе
с позабытой любовью и чудным мгновеньем.
               
     Свежее первоиюньское утро бодро звало в дорогу  - к Пушкину! На совсем неромантичном трамвае. И снова нешумные, легкие, по-июньски нежные липы и клёны, и цветущие бледные сирени в городском саду на набережной Волги настроили меня на долгожданную встречу.
    Здравствуйте, Александр Сергеевич!  Как поживаете?  Пушкин слегка наклонил голову и любезно улыбнулся медными губами. Он по-прежнему стоял на своем месте, удобно скрестив ноги в щегольских туфлях и опираясь на решетку парапета. Его хитрые глаза неутомимо следовали за хорошенькими студентками. А июнь – самая любезная его сердцу пора, когда юные красавицы стайками порхали у ног поэта. Серьёзные разговоры с поэтом Пушкиным я вела заочно, а здесь, на волжской набережной, только кокетливо улыбалась в ответ на его пристальный, завлекающий взгляд. Прощайте, мсьё Пушкин! И рукотворный, и нерукотворный ваш памятник так мне дорог, нет слов...
   
      
      После Твери наш теплоход развернулся и пошел вниз по матушке Волге. Следующей большой стоянкой был Нижний Новгород, испытавший горькую судьбу переименования и ставший Горьким.
      И вот в солнечное свежее утро начала июня 1980 года наш «Дмитрий Пожарский» выпустил туристов после завтрака на горьковскую набережную. Еще издали я узнала родных, стоящих на причале вчетвером. Радостно обнялись с Катюшей, с Геной, познакомились с Валечкой и Игорьком. Четырехлетний пухлощекий мальчик не сводил восхищенных глаз с теплоходов у причала. Он впервые был на волжской пристани и впервые так близко видел эти громадные чудовища – теплоходы. Голышевы, смеясь, рассказали, что уже полчаса, как Игорь замер то ли от удивления, то ли от страха, то ли от восхищения теплоходами и даже не болтает, как обычно, а ждет возможности попасть на теплоход, если разрешат. Игорёк, краем уха слушая взрослых и безотрывно рассматривая теплоходы, наконец перевел серьёзный вопрошающий взгляд на меня. «Разрешат, конечно, идемте скорей, – ответила я и увидела, каким счастьем просияли глазёнки мальчика.- Я проведу вас всех в нашу каюту и всё покажу на теплоходе, что  только можно.»
      И мы целый час исследовали внутренности нашего теплоходного красавца. Игорь в молчаливом восхищении поглаживал то блестящие хромовые поручни, то гладенькую деревянную обшивку кают, посидел за нашим столиком в каюте, даже прилег на секундочку на кровать, выглянул в окошко на Волгу, походил по длинному узкому коридору. Мы прошли в вверенный мне читальный салон с его прекрасным круговым обзором, полюбовались изо всех окон на горьковский причал, вышли на открытую палубу, заглянули в опустевший ресторан, где официанты убирали зал после завтрака, обогнули весь теплоход по проходам средней палубы, посмотрели вблизи на настоящих матросов, занятых своей работой, увидели капитана в настоящей форме и, наконец, по трапу спустились на набережную очень довольные увиденным. Все дружно одобряли моё волжское путешествие на таком прекрасном теплоходе. Я уже не называла нашего «Дмитрия Пожарского» скрипучим старичком, потому что узнала, что теплоход помоложе меня будет – сделан в Германии в 1957 году, качества отличного и надежного, а скрипел в качку – так это и хорошо, так и положено.
     Голышевы пригласили меня к себе на обед, и мы добрались к ним по светлому, шумному городу. Обед был превосходный – и красная великолепная икра, и вкуснейшие пельмени тонкой ручной работы – Голышевы постарались. Главной особенностью Игорька было серьёзное, сосредоточенное внимание. Я сказала об этом, и все рассмеялись: «Да! Он недавно четко всем объявил, что будет младшим научным сотрудником!» Тут и я удивленно засмеялась, почему именно младшим? То, что этот серьёзный человечек будет научным сотрудником было уже ясно, но почему «младшим». Все смеялись и объясняли, что никто Игоря этим словам не учил, откуда они взялись, узнать не удалось, но уже не первый месяц он упорно твердит, что, когда вырастет, будет младшим научным сотрудником, и смехом его не собьёшь, как ни старались.  Я коварно спросила Игорька: «А капитан на корабле тебе понравился? - Игорь просиял: «Очень!» - «Так, может, капитаном будешь, когда вырастешь?» Игорь посерьёзнел и хмуро посмотрел мне прямо в глаза. Помолчал и твёрдо выдал: «Нет, я же сказал – младшим научным сотрудником». Мальчик был явно недоволен моим коварством, пришлось мне выкручиваться: «Ну, так никто же не спорит, все рады, что ты будешь младшим научным сотрудником. Это хорошее дело». Мир был восстановлен, и мы радостно отправились смотреть город. Голышевы обещали сами показать кремль, Оку и все лучшие достопримечательности Нижнего Новгорода.
     Впоследствии Игорь закончил среднюю школу в городе Чебоксары, куда переехали его родители, закончил исторический факультет Чувашского государственного университета, аспирантуру, стал кандидатом педагогических наук.
С 2004 года работал в должности доцента, заместителя директора, а с 2015 года – директор Чебоксарского филиала Российской академии народного хозяйства и государственной службы вплоть до 31 декабря 2020 года. Женился, но детей не имел.
Утром 1 января 2021 года Игорь внезапно умер в возрасте 44 лет. Не от ковида. Экспертиза показала, что в крови не обнаружен алкоголь. Что уже странно в новогоднюю ночь - ни бокала шампанского. Как же они вдвоем с женой встречали новый год? В желудке – стакан крови. И у меня, и у матери Игоря возникли подозрения по поводу его жены - Маргариты Федоровой-Голышевой. Счастливым их брак не был, по словам близких родственников, но Игорь в переписке со мной никогда не упоминал семейные неурядицы. Много лет мы с Игорем общались на исторические и политические темы, нам интересные. Игорь помог мне в генеалогических разысканиях. Он – единственный из моих двоюродных племянников, близкий мне духовно, остальные умишком обделены. И вот я, не смирившись с горькой потерей, к тому же в течение двух месяцев находясь в неведении о причинах смерти Игоря, как и его родители, написала электронное заявление в следственный комитет в Чебоксарах.
Следователи ограничились беседами с родственниками и экспертизами. Следствия не было. Я не согласна и считаю, что надо произвести полноценное расследование по факту подозрительной смерти Игоря Голышева. Умер здоровый сорокалетний мужчина, умный, непьющий-некурящий, порядочный, с прекрасным характером. Честно работал на государство, не вор и не взяточник. Его черная вдовица живет-здравствует, ждет крупную сумму из банка от продажи нового загородного дома. Игорь строил его на собственный банковский кредит, за который сейчас расплачивается его отец, а вдовица, ни рубля не вложившая в строительство, получает наследство. Справедливо?

    Вернемся в счастливые времена, когда четырехлетний мальчик мечтал стать младшим научным сотрудником, а молодая тётушка путешествовала на теплоходе по Волге.
     В историческом центре меня поразил мощью средневековый кремль. Музейным в то время он не являлся, а сидела в нем местная советская власть. Нижегородский кремль – совершенная по замыслу и исполнению, величественная, грозная, неприступная каменная крепость. Узкие бойницы в высоченных стенах, прямые углы стен, никаких закруглений и мягких линий, а даже купол в прямых углах создавали еще более грозное впечатление. Названия некоторых башен только его усиливали: Пороховая, Часовая, Тайницкая, Коромыслова да Кладовая. И вид на Оку от кремля просто сказочно-богатырский – да, велика Русь! А вот местные невысокие горы назывались ласково – Дятловы горы. На Стрелке темнел обезглавленный  Невский собор.
     Мы уплывали вниз по Волге, не сводя глаз с величественной панорамы огромного города, зажигавшего первые вечерние огни.

               
                Разлилась широко Волга-матушка   
 
    Река разливалась в неярком свете восхода. Низкий левый берег принял на себя первые солнечные лучи. Изменились оттенки зеленого – посветлели  далёкие луга, перелески и прибрежные кустарники. На небе краски смешивались прямо на глазах и в такой богатой гамме, что и глаз не оторвать, и описать невозможно. Не проспите рассвет над средней Волгой, такого живого чуда не увидеть больше никогда и нигде.
    Резкий речной воздух холодной струей втекал на палубу. И ветром нельзя было назвать его шевеленье, но все-таки свежие струи набирали скорость вместе с теплоходом и проникали до позвонков. Больше часа я не выдержала и вернулась в каюту. Рассвет на пустой палубе я встречала в одиночестве. Нина безмятежно спала молодым крепким сном. Проспала чудо.
   Чебоксары встретили нас сильным пыльным ветром. Тонкий волжский песок засыпал прямые улицы с квадратами пятиэтажек, сухой ветер безостановочно нёс песочную пыль в наши лица.
Мы щурились на памятник Чапаеву и пытались услышать что-то новое о нем, но тщетно, разве что разглядели два левых сапога. Памятник в то время стоял довольно низко и можно было его внимательно рассматривать не без удовольствия от лихой чапаевской удали, удачно переданной авторами монумента. Мои новые друзья-молодожены тянули меня в чебоксарские магазины, и мы потратили много времени, чтобы найти ювелирный магазин, потому что Юра и Оля были ювелирами, работали на знаменитой ювелирной фабрике в селе Красном-на-Волге под Костромой и, отправляясь в свадебное путешествие, поставили себе целью посетить все ювелирные магазины по всем приволжским городам и отметить, есть ли там изделия красносельских умельцев.
Путешествие по скромному центру, продуваемому южным суховеем, погнало нас назад к причалу. Казалось, ветер шептал по-чувашски: шупашкар-шупашкар. Шупашкар – скрипели пропыленные птицы на пыльных редких деревьях. Солнце припекало порядком. Наконец мы спустились с холмисто-овражных улиц к набережной. Речная обширная гладь серебрилась на солнце и дышала свежестью. Особенно приятно смотреть на город Шупашкар
-Чебоксары издали, панорамно, из красивого залива.

      Мы шли на Казань.
      Тысячу лет назад Казань была северной пограничной крепостью государства Волжская Булгария. В 1438 году стала столицей Казанского ханства в составе Золотой Орды. Воинственные кочевники, оседая, развивали производство оружия и кожаных изделий, жили набегами и данью. Соседние русские княжества платили. Через сто лет Московское царство окрепло, и в 1551 московский царь Иван Четвертый пошел с войском на Казанское ханство. В 1552 году русское войско взяло Казань, разрушило город, а татар выселили на озеро Кабан. Город был совсем небольшим, около шести тысяч жителей. Для строительства белокаменного кремля вселили семь тысяч русских людей по указу царя Ивана Грозного. Еще в 1907 году население Казани на 80 процентов было русским согласно статистике.
     Казань резко выросла в тридцатые годы ХХ века за счет притока сельских жителей, в основном, татар. Историческая память свербит у всех народов. Вот и татары воспользовались первым же случаем, чтобы заявить о своей независимости – объявили суверенное государство в нашей империи – Республика Татарстан в составе Российской Федерации. Газовые деньги потекли рекой на благоустройство Татарстана. Особенно с восточной роскошью по поводу празднования тысячелетия Казани. Казанский метрополитен, грандиозный мост, океанариум, шикарные отели и другие подарки не исправили положения – Казань осталась криминальной столицей, коей пребывала с семидесятых годов, когда грузинская мафия навела здесь свои порядки.
    В то июньское ясное утро в Казани восьмидесятого года я впервые почувствовала дыхание Азии. Неведомое мне мусульманство предстало воочию. Вот и первый минарет, который я увидела. Экскурсоводом была татарка - красивая, среднего возраста и роста, неулыбчивая. Мы топтались под её присмотром на пятачке около тонко побеленного облезлой известкой старого русского кремля и рассматривали красно-кирпичную башню с женским татарским именем, которое мило звучит и сразу забывается. Падала башня и татарская княжна с неё – такой запомнилась эта легенда. А я всё ждала, но не дождалась рассказа о знаменитом русском басе - певце  Фёдоре Ивановиче Шаляпине, уроженце Казани.
    Хмурая красавица подвела нас поближе к памятнику Мусе Джалилю и, перемежая рассказ о его жизни и трагической смерти, читала наизусть стихи татарского поэта в переводе на русский язык, чем меня, разумеется, привлекла необыкновенно, и я сразу простила её неприветливые взгляды. Чтение стихов наизусть редко встречается в отрепетированных текстах экскурсоводов, разве изредка какое-нибудь четверостишие. Печальные стихи замученного в немецкой тюрьме поэта мы слушали возле его громадного памятника на родной земле, в то время единственного памятника поэту. А сейчас, в первое десятилетие нового века, памятники Мусе Джалилю появились уже в десяти городах России, даже не связанных с его жизнью и творчеством, но где, вероятно, сильны татарские общины. К чему бы это?
    А ныне в центре Казани красуется многоэтажный отель Шаляпин-Палас.
    Нина была с нами на экскурсии, молодожен Юра снимал нас своим простеньким фотоаппаратом, но ничего не обещал, ибо впервые держал его в руках. Как выяснилось позднее, его первый опыт можно считать удачным – фотографии получились хотя и мутноватыми, но всё-таки получились!
Позже Юра и Оля привезли их ко мне в Кострому в библиотеку и подарили, и теперь я смотрю свой старый альбом и вспоминаю ярко и предметно наше путешествие по Волге.  Вот на фотографии и казанская татарка – экскурсовод в своей модной кофточке-газете и облегающих брючках. Нина ревниво следила за ней и злилась, потому что явно проигрывала татарке по внешности, к тому же Миша-татарин убежал с утра к казанской родне, и день пропал для нининой любви.

    Ульяновск, он же бывший Симбирск, после широкой Казани показался нам небольшим и уютным городом. Он был бы мне еще милее, если бы услышала от экскурсовода хоть несколько слов о том, что Симбирск в сентябре 1833 года посетил А.С.Пушкин в поисках материалов о Пугачеве, что в Симбирске родился один из великих русских писателей Иван Александрович Гончаров и первый историограф российский Николай Михайлович Карамзин – создатель двенадцатитомной «Истории государства Российского», писатель и поэт.
    Но нет – с первых и до последних минут пребывания на богатой историей симбирской земле звучали имена только Ленина и Ульяновых. Нам показали ленинско-ульяновский мемориал во всех подробностях: и скромный домик Ульяновых, и огромный Ленинский мемориал в огромных залах, заставленных громоздкими стендами.
    Теперь я понимаю озабоченность местных историков и краеведов тем, что история города была ущербна и значительно искажена, сосредоточена только на одной семье основателя советского государства, и город много потерял в своей исторической роли в судьбе русской культуры и России в целом. Вернуть городу историческое имя – это значит оборотить жителей и гостей города к настоящей истории отечества – полной и значительной. Задача сложная, но выполнимая. Сама история вмешивается и помогает, ведь симбирские земли всегда были в центре русской истории.
Тут и Степан Разин в 1670-е годы, а через сто лет Емельян Пугачев: в Симбирске в 1774 году его лично допрашивал знаменитый русский полководец Александр Суворов.
     В июне 1980 года, причаливая к Ульяновску, мы еще не могли знать, что через три года такой же туристический теплоход врежется в сваи моста, и в Волге погибнет более 170 туристов. А имя у теплохода  было «Александр Суворов». История коварна и может мстить, вот она и отомстила.
    Приволжскому городу не везет на городскую власть. Ульяновское начальство отличалось и отличается странными порывами: то во всех частях города выросли, как грибы, более десятка мечетей; то свой город готовы отдать под базу НАТО – и это в самом центре России и Волги!
Ну, есть ум у этих горе-патриотов?


                Самара-городок и русский архитектурный стиль

     Не успели мы отчалить от ульяновской пристани, как призывно и широко зазвучала песня «Ах, Самара-городок, беспокойная я, беспокойная я, успокой ты меня...» . По теплоходному радио этот напев повторялся и повторялся и до Самары, и в Самаре-городке, и при отплытии на следующий вечер, и в конце концов остался в моей бедной головушке так надолго, что, блуждая по горячему рыбному рынку в Астрахани, я то и дело напевала «беспокойная я, успокой ты меня». Самара – прекрасное женское тюркское имя. А город в то время носил некрасивое имя Куйбышев, и ехидные соседи-саратовцы иначе его и не называли, как смягчая первую букву.
     В затухающем закате я всё высматривала с палубы знаменитые Жигулёвские горы, но то, что мне показывали, скорее напоминало облесенные холмы, чем горы. И всё равно сердце радовалось при виде  гористых берегов, а душа летала над ними и любовалась просторами. А как точно и летуче звучат по-русски наши невеликие горы: Воробьевы – в Москве, Дятловы – в Нижнем Новгороде, Сокольи – в Самаре. Птичьи имена гор – потому что душа летает, как птица, над ними, и вид с них – как с птичьего полёта. А в последнее время все интернетовские статьи заражены неловкими поделками татарских борзописцев и еврейских модераторов, пытающихся навязать всем русским наименованиям тюркские корни. Ложно-научная деятельность их с далеким прицелом всё равно промахнется.
      Идем к причалу Самары. А вот и знаменитый пивоваренный завод в красный кирпич с белой опушкой. Не разочаровал – солидно и аппетитно смотрелся издали с Волги. Жигулёвское пиво остается долгое время, больше ста лет, отличной маркой. Самая длинная на Волге набережная была и самой солидной – с гранитными берегами. Я с уважением поглаживала серый уральский гранит высоких лестниц и попросила молодоженов сфотографировать нас на набережной под цветущими каштанами на фоне родного камня-гранита.
      Город приобрел столичную облицовку в послевоенное сталинское время. Вероятно, в знак благодарности за приют во время Великой Отечественной войны центрального партийного аппарата, советского министерства иностранных дел, многих эвакуированных заводов и московских театров.
Властная Москва в тяжелую годину переехала на Среднюю Волгу и оставила свой след в развитии города. Тяжелая промышленность и интеллектуальные ресурсы остались в городе навеки, став кузницей военной мощи нашей страны. В 1980 году, когда мы знакомились с городом, чувствовался его мощный промышленный потенциал, дыхание и ритм движения миллиона его жителей.      
       Мне запомнилось здание драматического театра, построенное в русском стиле, который я искренно люблю. Ненавижу, когда русский стиль называют то ложно-русским, то псевдорусским, то неорусским. Нет, это русский стиль! Без всяких оговорок и унизительных определений, даваемых псевдоспециалистами и ложнопатриотами. Ярко выраженный многими архитекторами во множестве прекрасных зданий в больших и малых городах России – настоящий русский архитектурный стиль, имеющий четкие особенности. О том, как складывался русский стиль конца 19 века, я прочитала у Владимира Васильевича Стасова. В.В.Стасов – сын архитектора, получил хорошее образование, три года прожил в Италии, поездил по Европе, всё видел своими глазами, знал шесть языков и стал великолепным историком искусства, глубоким, авторитетным, написавшим множество прекрасных статей по русскому искусству. Вот некоторые выдержки из его размышлений об архитектуре:

 «Новый период русской архитектуры представляет среди новых европейских архитектурных школ несколько особенностей. Первая из них та, что наша школа ведет разом две архитектуры: каменную и деревянную. Этого в Европе нигде нет. Везде дело идет только об одной архитектуре -- каменной. Нигде в Европе уже давно лесов нет, поэтому нечего рассуждать о деревянных постройках. Сверх того, деревянная архитектура уже много сотен лет вышла из нравов, вкусов и привычек Западной Европы. Есть, конечно, деревянная архитектура швейцарская и шварцвальдовская, но это все только "домики", не "дома", не крупные и многосоставные постройки развитых художников, нечто миниатюрное и мало разнообразное, нечто довольно шаблонное.
          В новой России иначе. Каменная и деревянная архитектура еще и до сих пор идут рядом, вместе, как в старой Руси, не уступая одна другой дороги, обе одинаково нужны и соответствуют истинным народным привычкам и вкусам и, конечно, именно поэтому все только двигаются вперед, все только хорошеют, все только захватывают больше и дальше, со смелостью и почином изумительными. Здесь нам есть чем гордиться.»

       Это Владимир Васильевич Стасов написал в 1883 году. Еще впереди у России будут великолепные творения зодчих в русском стиле конца 19 и особенно начала 20 века. Затем Первая мировая война и революция оборвали развитие русского стиля в архитектуре нашего отечества. Надеюсь, что не навсегда.
     Разумеется, мне уже не придется видеть новые постройки русских архитекторов в русском стиле, настолько не верится в современных учителей будущих архитекторов. Именно они и повторяют унизительные термины о ложнорусском стиле в своих лекциях и книгах, не давая даже отсылок к тем источникам знания, которые указывал В.В.Стасов. Надеюсь, что сейчас вместе с общим подъемом в России национального осознания русских интересов придут и новые русские архитекторы со своими новыми творениями на просторы нашей родины.
    История русской архитектуры не завершена, она непременно продолжится новыми талантливыми личностями. Да, сейчас засилье архитектурных ателье сомнительной репутации и направленности, идет чистое подражание худшим западным образцам по заказам людей, далёких от любви к России и её культуре. Но надежда на русский стиль живет. Я, например, вижу, как интересует запад всё именно русское национальное, самобытное, искусство.
Не ради блестящих башен и безвкусных торговых центров едут туристы в Россию, и даже не ради провинциального классицизма или каменно-резного барочного стиля, образцов которого у них самих полно. Но западные туристы смолкают перед самобытной мощью наших кремлей, перед ярко выраженным русским стилем еще сохранившихся зданий. Уловить национальные особенности наметанному взгляду искушенных туристов не так уж трудно.
Вот как пишет В.В.Стасов о русской деревянной архитектуре:

«Перейду, наконец, к нашей новой деревянной архитектуре.
   Она появилась позже всех остальных категорий, но она самая важная, самая талантливая, самая разнообразная, самая поразительная и самая изящная из всех наших архитектур. Здесь настоящим новым русским духом веет несравненно более, чем во всем остальном, что делали русские архитекторы в последние 25 лет. Тут пошли в ход уже настоящие русские архитектурные мотивы, народные, доселе существующие, созидаемые самим русским народом в его избах, в его посуде и утвари, в сотнях предметов его домашнего обихода, на его столах и шкапчиках, деревянных ложках и вальках, санях, дугах, солонках, резных полотенцах кровли, на пряниках, украшениях барки...
Тут уже почти не слыхать ни романской, ни всякой иной примеси, и архитектор творит на основании лишь одного настоящего национального материала и собственной творческой фантазии, ведущей его на новые пути.
 ...всяческие русские мотивы, резьба, полотенца, драконы, петушки, двускатные кровельки, русские плетешки - играют везде тут громадную роль.
  В созданиях из коренного народного русского материала - дерева лежит главная историческая заслуга новой русской архитектуры.»

   Как я благодарна Владимиру Васильевичу Стасову за эти прекрасные суждения! И сейчас, в 21 веке, леса в России еще могут послужить материалом для развития национальной русской архитектуры, если современные русские архитекторы не поленятся изучить русский стиль. Да, им придется поездить по матушке России, рассматривая и ощупывая оставшиеся образцы, чудом сохранившиеся.
      В Костроме в русском стиле есть прекрасное здание Романовского музея, архитектор Н.И.Горлицын (1909-1911, ныне Художественный музей), сохранился русский терем – деревянный дом купца Сапожникова, архитектор  Аркадий Евтихиевич Смуров (1860-1895). Талантливый молодой архитектор, окончив Московское училище живописи, ваяния и зодчества, стал городским архитектором в Костроме и успел до своей ранней кончины в 35 лет построить в городе два здания в русском стиле - жилой дом и частную школу. К счастью, прекрасные сооружения прошли настоящую успешную реставрацию и живут да радуют костромичей до сего дня.

       Тихой июньской ночью наш теплоход «Дмитрий Пожарский» ушел из Самары-городка. Плоская куйбышевская Самара, несмотря на самую большую площадь и самую длинную набережную, не произвела на меня сильное впечатление – мне не хватало Жигулёвских гор, вида с высокого берега реки. Равнинные места меня не вдохновляют.
               
       К Саратову мы пришли в солнечное июньское утро по широкому и безмятежно спокойному водохранилищу. После скромных Жигулей Волга окончательно потеряла свои берега и широкой массой самозабвенно растекалась по неоглядному пространству. Самара и Саратов –  города-соседи, хотя между ними более четырехсот километров по водному пути, города-соперники. Это мне было известно с той весны 1978 года, когда меня послали от Калининского университета на межвузовскую студенческую конференцию в Саратовский университет.
      На филфаке СГУ собрались с докладами студенты из многих городов не только Поволжья, но и Сибири. Из Иркутского и Томского университетов приехали такие красивые и умные девчонки, что только ахнуть можно. Особенно мне запомнилась иркутская красавица с длинной и пушистой косой ниже пояса. А саратовские филологические мальчики вместо того, чтобы восхищаться неземной красотой сибирячек, дразнили куйбышевских студентов, подначивали и критиковали их доклады, выступления, используя неверную первую букву в названии Куйбышевского университета. Впрочем, что можно ждать от узкоплечих еврейских мальчишек-филологов, кроме ехидства, замаскированного под юмор. Зато мы с сибирячками использовали весенние саратовские вечера с пользой – все три вечера провели в Саратовском театре юного зрителя, наслаждались вдохновенной игрой первоклассных актеров и великолепными постановками. Меня особенно поразил спектакль «Мальчики» по Ф.Достоевскому. Саратовский тюз был знаменит на всю страну не напрасно.
      Саратовский университет организовал межвузовскую  студенческую конференцию просто блестяще. Для приезжих студентов сначала провели экскурсию по главному корпусу университета с рассказом об его истории. Университет основан в 1909 году как императорский Николаевский, а с 1923 года стал носить имя писателя-революционера Н.Г.Чернышевского. Мы посетили специально построенное для университетской библиотеки красивое и удобное библиотечное здание. На филологическом факультете посмотрели кабинет знаменитого саратовца  Н.К.Пиксанова – ученого, закончившего  Юрьевский университет еще до революции. В годы войн - гражданской и Великой Отечественной - Н.К.Пиксанов возвращался в родной край и работал в Саратовском университете, но основная его деятельность проходила в Ленинграде, где он и умер в 90 лет. Нам шепотом по секрету рассказали, что помимо ученых исследований творчества А.С.Грибоедова, Пиксанов занимался историей масонской литературы, был страстным библиофилом и оставил в наследство Пушкинскому Дому свою богатейшую библиотеку.
     Затем после пленарного заседания конференции в первый же день я побежала смотреть картины в Саратовском художественном музее имени А.Н.Радищева. Имя писателя у художественного музея  - не случайное недоразумение, а дано по воле основателя музея – художника Алексея Петровича Боголюбова, внука известного писателя А.Н.Радищева. В память деда художник преподнес Саратову свою отличную коллекцию картин с условием открытия доступного народу художественного музея. Город Саратов построил специальное здание для музея в 1885 году, а царь Александр Третий дополнил боголюбовскую коллекцию сотней картин из царских сокровищ. Так музей в Саратове стал первым общедоступным художественным музеем в России.
   Здание музея с виду довольно скромное, всего в два этажа. Но великолепная планировка с широкой, ажурно кованой в искусный цветочный узор лестницей, вводящей в светлую уютную анфиладу залов, восхищает сразу. Удачно расположена антикварная мебель, витрины с севрским фарфором. Из скульптур запомнилась спящая девица-ангел с меня ростом. Такой же нежной была и дама в белом широком платье со склонённым перед нею кавалером в голубом камзоле восемнадцатого века на картине моего любимого Борисова-Мусатова. Экспозиция картин в Саратовском художественном музее меня приковала до вечера, настолько великолепна и богата на имена известнейших художников.
   Я еле успела добраться до университетского общежития, где нас поселили на время конференции, чтобы встретиться с девочками и бежать в знаменитый саратовский тюз. Хорошо, что в то молодое время студенческий голодный день проходил так легко, что и мысли не было заменить ужином хороший спектакль. Ах, ладно, перекусим перед сном что-нибудь в общаге… главное – университет нас обеспечил билетами на прекрасный спектакль.
    Второй день конференции – доклады на секциях. Наша секция собралась по проблеме читательского восприятия.  Моя дипломная работа по Тургеневу в русле этой тематики, вот почему меня и послали на эту конференцию с докладом. Руководили секцией наш калининский профессор Геннадий Николаевич Ищук, безукоризненно вежливый и спокойно-важный, и молодой саратовский хозяин Валерий Владимирович Прозоров –  сгусток энергии и доброжелательства. Весь день мы слушали студентов-саратовцев и куйбышевцев – невыразительное бубнение филологических мальчиков, заискивающе посматривавших на своих руководителей. Никто из них в гении так и не выбился впоследствии, ни одного значительного имени не выявилось в течение следующих тридцати - сорока лет их научной деятельности. Так и сгинули в неизвестности «архивны юноши толпой».
      А нас, девиц-филологинь, назначили на прослушивание в третий день. Я выступала предпоследней – яркая блондинка в локонах, в красной водолазке, в модной, немецкой, узкой юбке в красно-желтую клетку и в новых желтых туфлях на высоченных каблуках. Я спокойно перекладывала листы доклада на трибуне, демонстрируя ухоженные красивые руки с ярко-красными длинными ногтями. Доклад я знала почти наизусть, поэтому с удовольствием смотрела на притихшую аудиторию, наслаждаясь своим выразительным голосом.
Профессора на заднем ряду смотрели с удивленной улыбкой и неотрывно, даже перестав переговариваться. Притихли и архивны юноши. После доклада задавали вопросы, но я уже второй год занималась проблемой читательского восприятия, обитала в теме, как рыба в воде, поэтому отвечала убедительно и спокойно. Меня готовила к докладу профессор Мария Михайловна Кедрова. Накануне отъезда в Саратов она мне сказала: «Ты не волнуйся и помни, что в своей теме ты знаешь материал лучше других, не тушуйся ни при каких острых вопросах и отвечай, как ты умеешь, - рассуждая прямо на глазах, это у тебя прекрасно получается.» Вот именно так и пришлось мне отбиваться от вопросов – неожиданных и сложных. Справилась успешно. За мной выступала вторая калининка – Лариса Дежева, дипломница Г.Н.Ищука, и тоже удачно. Наши руководители уже в неофициальной обстановке после секции буквально захвалили нас. Улыбчивый Прозоров, блестя черными глазами, мне наговорил кучу комплиментов за яркое выступление, равное яркому внешнему виду. А Г.Н.Ищук припас похвалы и для Калинина, где по возвращении сказал обо мне М.М.Кедровой много хороших слов, после чего Мария Михайловна мне передала, что эту неофициальную защиту диплома я выдержала отлично.
     После докладов на секции нас отвезли в дом-музей Н.Г.Чернышевского, чье имя носит Саратовский университет. Экскурсия в доме писателя длилась долго, мы опять не успели поесть перед спектаклем и всё-таки не отказались от него. Так и прошли саратовские дни  - по-студенчески голодные, доверху наполненные впечатлениями и сильными эмоциями.
   
     И вот уже не голодной студенткой, а сытой туристкой через два года я спокойно брела по знакомому Саратову к Художественному музею. Наконец-то не спеша можно насладиться его сокровищами. Морские бои русских кораблей с турецкими, выразительные по композиции, выписанные с исторической точностью и вызывающие сильный душевный отклик  - картины русского художника А.П.Боголюбова, основателя музея. Его же волнующая ночь в Венеции и пейзажи нормандских портовых городков. Художник долго жил во Франции, приобрел для своей коллекции картины французских художников конца 19 века Камиля Каро, Шарля Добинье и Адольфа Монтичелли и щедро подарил их Саратову, родине своего деда.
     Сам Алексей Петрович Боголюбов  - личность незаурядная, талантливый художник, чуткий и щедрый человек. Кроме музея, он организовал рисовальную школу для детей, ныне Саратовское художественное училище. А.П.Боголюбов родился в Новгородской губернии, его мать была дочерью А.Н.Радищева – писателя и философа. Алексей Боголюбов закончил Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге, затем служил адьютантом у адмирала, участвовал в морском походе. В 26 лет поступил в Академию художеств и закончил её с золотой медалью. Морская тематика останется излюбленной у художника на всю жизнь. Он служил художником Главного морского штаба. В 1861 году выполнял поручение Морского министерства и работал над атласом берегов Каспийского моря. В это же время по инициативе Волжского пароходного общества «Самолёт» был издан путеводитель «Волга от Твери до Астрахани» с рисунками Алексея Боголюбова, а текст написал его старший брат Николай Боголюбов.
    В 1871 году, уезжая по состоянию здоровья для жизни в теплой Франции, художник дешево уступил Академии художеств свои многочисленные работы – почти 250 картин и этюдов маслом, около 800 рисунков и акварелей, с тем, чтобы они остались в отечестве. Оставил и рукопись в несколько сот страниц о своей жизни - «Записки моряка-художника». Они частично издавались отрывками в разные годы в двадцатом веке. Наиболее полно опубликованы журналом «Волга» в 1996 году – к 300-летию русского флота и 100-летию смерти художника. А художественные творения Алексея Боголюбова разошлись по всей России и находятся в постоянных экспозициях многих республиканских и областных музеев.
      Словно идя вослед братьям Боголюбовым, через сто лет мы идем Волгой тем же маршрутом – от Твери до Астрахани. Четыре тысячи километров по водному пути.
          
                Тяжелая земля  Волгограда

       Именно с Волгограда почуяла я запах враждебных хазар, печенегов и половцев, едва отошла на несколько шагов от текущей воды. Сама земля пропиталась им. По этой земле уводили в полон. По этим диким степям уводили северных свободных людей в рабство.
Отсюда надвигалась и западная немецкая орда. Шла на вечное завоевание России. Здесь ценой крови и тяжких ран наша родина заплатила за свою свободу. Тяжелая земля Волгограда встречала меня запахом врагов под палящим солнцем.
Город не помню. Помню мемориал на Мамаевом кургане. Тяжелые камни. Тонны камней. Тяжелые шаги ветеранов.
Как выдержали они тяжесть войны?
Как было тяжело им сознавать, что враги у Волги.
Как мучительно сознавать, что вражеские танки давят родную землю.
Как часто мы не задумываемся, какой  высокой ценой оплачена победа.
Как часто мы не дослушиваем воспоминания ветеранов, перебивая их неловкую речь.
Как часто не замечаем их молчание, их печальные старческие глаза.
Памятник -  каменная усталая кисть с трудом держит тяжелый каменный факел. Трудно дочитать до конца золотые буквы имён. Как много погибших…
Тяжесть навалилась на душу.
Тяжесть навалилась на землю.
С трудом дышится в стоячем зное.
Тяжелый день.

                Астрахань и аллергия

        После Волгограда Волга круто ушла на восток. И в прямом, и в переносном смысле. Низкие далёкие берега, многочисленные низкие островки не особо привлекали взгляд на подходе к Астрахани. Дельтой в пятьсот рукавов и шириной в двести километров лучше всего любоваться с высоты птичьего полёта, а с борта теплохода не разглядеть её величия. Говорят, где-то здесь цветут целые плантации розового лотоса, но их мы тоже не увидели.
      У нас на теплоходе шло обычное утро с завтраком в ресторане, поэтому мы не знали, что летний солнечный день в Астрахани начался уже так давно, что, когда мы сошли на берег, то сразу очутились в сухом пламени давно разгоревшегося южного дня. В прогулке по историческому центру-острову мы выбирали плотную тень. Многие туристы сразу ушли на рынки. Нинин кавалер Миша опять убежал к своим татарам, оказалось, что и в Астрахани у него есть многочисленные родственники, наследники Астраханского ханства. Нина тащила меня на рыбный рынок, но я уговорила её на последнюю по нашему маршруту экскурсию.
      И вот мы в группе из нескольких человек ходим за экскурсоводом в белом, чтобы послушать историю города. Белый цвет старой Астрахани мне очень понравился. Старый кремль со старым собором превосходен. Глаз отдохнул на идеальных пропорциях Успенского собора 17 века. Пятиглавый, мощный, удивительно пропорциональный, выверенный опытным глазом и безукоризненным вкусом русского зодчего, стоит он века и, дай Бог, простоит еще тысячу лет среди азиатской пустыни, если астраханские татары поумнеют. Арки галереи с гирьками в русском стиле манили прохладой. Каменное изысканное узорочье белых стен, которые сияли и словно мерцали в белом воздухе полдня. Пятиярусная колокольня в пару к собору идеально сложена.
Не хотелось отходить от собора, но пришлось с ним растаться и поворотиться лицом к Азии. Азия дышала и ощущалась даже в названиях – индийское подворье, персидское подворье… Воздух плавился на глазах, ни ветерка, белое солнце пустыни пекло безжалостно… Чтобы было полегче дышать, я напевала «ах, Самара-городок, беспокойная я, беспокойная я, успокой ты меня». И сказала Нине, что ниже Нижнего я бы не стала жить ни за какие коврижки, тем более мы услышали, что в Астрахани в июле жара доходит до сорока, а то и пятидесяти градусов.
      После экскурсии с нетерпеливой Ниной мы добрались до рыбного рынка. Волнующий шум и рыбный запах сразу погрузил нас в транс восточного базара. Нет, это не рынок, это восточный базар – многолюдный, с сотнями продавцов в длинных кривых рядах, перекрытых сверху какими-то выгоревшими навесами, как мне показалось, из старых парусов. А прилавки уставлены так густо, что и у одного можно задержаться на целый час, если  разглядывать все товары.
      Вот длинные рыбины целиком копченные, вот разверстые рыбьи тушки с оранжевыми блестящими внутренностями, от которых так хочется отрезать кусок и немедленно насладиться этой вкуснятиной. Вот розовые срезы с черными горошинами перца, вот головокружительный запах горячего копчения, вот соленые потёки малопросолёной рыбы, вот шелест сухих тушек воблы, расползающейся горкой, громоздившейся на прилавке. А вот и целый ряд вяленой воблы – душистый, в марле, в мухах и в смуглых руках южных продавцов. Всё мелькает перед глазами, а Нина тащит меня куда-то вглубь базара – она целеустремленно ищет икру.
    Надо сказать, что в то время икра в свободной легальной торговле была запрещена, торговали ею из-под полы, но так свободно, что местом торговли был тот же рыбный рынок. Все туристы его знали и паслись тут сотнями. Торговля икрой процветала. Тут и трёхлитровые тяжеленные банки, и литровые, и поллитровые – на все пожелания покупателей. На вкус и цвет товарищей нет, но я полностью положилась на выбор искушенной в деликатесах Нины, и она выбрала для меня две литровые банки блестящей твердой красной икры и поллитровую банку черной. На большее у меня и денег не было. Себе она сторговала две трёхлитровые банки, потому что предполагала выгодно продать икру в Костроме. Еще мы докупили по отличной крупной копченой рыбине. Удобно расположив банки в два мешка на локтях, я освободила руки для кулька с клубникой. Пить хотелось немилосердно, поэтому мы шли по рынку и дальше по жарким улицам к набережной, заглатывая на ходу душистые сочные ягоды. Возле речного вокзала расположился дикий ягодный рыночек и, освободившись от тяжелых банок в каюте, мы спустились за клубникой. Цены оказались баснословно дешевые, мы купили по три килограмма отборных великолепных ягод. Аппетит у меня пропал после нескольких ложек икры и клубники, и на обед я не пошла, зато клубнику поела вдоволь.
     Отслужив положенное время в библиотеке, я вернулась в каюту и опять от души полакомилась клубникой, слупив половину. Клубника так прекрасно утоляла жажду и аппетит, что на ужин идти желания у меня не возникло.
Я предпочла поспать после утомительно жаркого дня. Проснулась среди ночи от колючей жаркой постели, кожу покалывало, словно сухой пляжный песок её обсыпал по всему телу. Хотелось пить, поела клубники, почесала горевший лоб и щеки, решила, что обожгло сильное астраханское солнце и намазала мордочку ягодной маской из свежей клубники. Уснуть мне больше не удавалось, чесалась поясница и лицо. Извертевшись, стала вздыхать да охать и разбудила нечаянно Нину. Она включила свет, я смыла с лица засохшую маску в умывальнике, и мы отправились в туалет, а вернувшись,  окончательно проснулись и стали поедать душистую клубнику, так приманчиво пахнущую на всю каюту, что перебивала и рыбный запах.
    Нина пригляделась ко мне: «А что это у тебя с глазами? Опухли сильно!» Я уставилась в зеркало и не узнала себя: и глаза отекли, и нос разбух, красный лоб чесался всё сильнее. «Это от солнца! - сказала я. Нина задумчиво протянула: «А не от клубники ли аллергия? У детей бывает.»  Мы посмеялись, и я уверила Нину, что у меня никогда никакой аллергии не бывало, даже и в детстве, и клубники я много ела еще в Донецке. Мы с аппетитом поели сочные ягоды и попытались заснуть – рассветный сумрак только-только заползал в каюту.
     Нина заснула, а я долго чесалась и вертелась, наконец, села в постели и заметила, что на сгибах локтей появились розовые чесучие пятна. Кое-как разглядела в зеркало поясницу и ужаснулась – она была сплошь в красных волдырях. Я намочила полотенце и прикладывала его к зудящей коже. Проснулась и Нина, начались совместные охи и ахи. Глаза у меня слезились, начался чих и кашель. Ну, вот еще и насморка только не хватало, возмущалась я. Нина уже определённо заявила, что это чистая аллергия и надо найти врача. В восемь утра мы пошли на поиски врача и легко его нашли – как оказалось, на теплоходе есть и врач, и врачебный кабинет. Добродушно улыбаясь, как настоящий Айболит, только аккуратно выбритый, доктор мгновенно определил сильную аллергию на клубнику - как у меня, так и у Нины. А, узнав, сколько я съела, начал всплёскивать руками по-бабьи и запричитал: «Да вы что, девчонки, с ума сошли – слупить за раз три кило клубники! Да тут и у слона аллергия случится!» Доктор заставил нас выпить немедленно таблетки супрастина, и сказал, что зайдет к нам в каюту через пару часов, а мы ни в коем случае не должны появляться на солнце, хотя теплоход причаливал к пляжной стоянке.
     Аллергия разрасталась – зуд, понос. У меня еще и температура поднялась, озноб сотрясал, хотя за окном солнечный жаркий день и счастливые визги купальщиков. У Нины все симптомы проходили полегче, и она удрала на пляж - «в тенёчек», а я курсировала на ослабевших ножках между койкой и туалетом. Доктор посмотрел на меня, померил температуру, велел пить таблетки и пошел, ругаясь, вылавлить непослушную  Нину. Нина все-таки поплатилась – к вечеру развезло и её. Ночь была ужасной – колкой, жаркой, чесучей. К утру от нашей былой красоты не осталось и следа. К счастью, наши молодожены, ставшие уже и нашими друзьями, предложили нам душ в своем люксе на верхней палубе, и мы спасались от зуда под струями прохладной воды.

     Обратный путь от Астрахани до Костромы прошел для меня в болезненной чесотке со вспышками температуры. В читальный салон потянулись не только старички-читатели и шахматисты, но и их жены, чтобы пожалеть бедную библиотекаршу и посоветовать народное средство от крапивницы, как называли старушки аллергию. Они приносили то бутылку кефира и советовали намазать всё тело на пару часов, то советовали приложить крепко-солёные примочки, то давали какие-то травки заварить и выпить перед сном – словом, народ лечил меня народными средствами от всей души. Я и не подозревала, что так популярна, благодарила и стеснительно отсиживала положенное время в библиотеке, больше не появляясь даже на палубе по вечерам, потому что уж больно некрасиво выглядело моё вспухшее, толстое и красное лицо. Нина посмеивалась над моей популярностью у старушек и бойко танцевала на вечерней палубе. Теплоход шел с остановками на пляжные «зелёные стоянки», которые меня совсем не привлекали. История приволжских городов на маршруте была исчерпана.
   Я уже с нетерпением ждала возвращения домой, в наши прохладные северные края. Последнее разочарование постигло меня, когда стало известно, что в Плёс мы не попадем, а идем сразу к причалу в Кострому. А я так ждала Плёс, где надеялась услышать голос Шаляпина, посмотреть на городок, где в 1914 году он построил себе дачу, которую местные революционеры разорили, разместив в ней детскую коммуну. Но я ждала, что вечная любовь великого певца к родной Волге вернется ко мне хоть каким-то отзвуком в Плёсе, раз его не пришлось услышать в Казани, родном городе Шаляпина. Он недаром завещал похоронить себя на Волге, не указывая конкретное место. Вероятно, в тихом Плёсе на берегу реки над вечным покоем хотел найти успокоение. А был похоронен в Париже, потом прах потревожили и перенесли в Москву на Новодевичье кладбище. Да, в Москве ему спокойнее, чем в Париже или Казани, где сейчас глумятся даже над памятником русскому певцу. Но воля его по завещанию не выполнена.
    Вот и закончилось путешествие по Волге на прекрасном теплоходе «Дмитрий Пожарский». Слова «круиз» тогда не было в нашем обиходе. Мы путешествовали – шествовали по воде аки по суху, и это было евангельским чудом. И только позже я осознала, какое важное значение имело оно для моего мировосприятия. Мы прошли водным путем четыре тысячи километров по главной реке России -  Волге. Я не просто своими глазами увидела множество великолепных архитектурных сокровищ и прекрасных пейзажей, я почувствовала, в какой великой и объемной стране мы живем, как много потрудились многие поколения наших соотечественников, чтобы нам, их потомкам, жилось спокойно и достойно. Возможно, я увидела главное, но не всё. Остались малые города – Рыбинск, Мышкин, Сызрань, Козьмодемьянск, Плёс и многие другие, которые ждут меня у Волги, и я верила, что увижу их обязательно в других путешествиях, ведь какие мои годы – всего двадцать пять лет.
 
                Щелыково, Снегурочка и чиновники

     В почесывании и красных аллергических прыщах я вернулась из путешествия на службу в библиотеку. У меня были заготовлены восторженные рассказы о замечательном отпуске, но слушать меня никто из библиотечных девчонок не стал, а все наперебой старались сообщить важные новости. Первая была безусловно приятной – завтра, в пятницу, будет поездка в Щелыково. Вторая новость касалась только меня и была похожа на сплетню. Оказывается, в дирекцию поступил запрос из райкома компартии по поводу вакантной должности библиотекаря у них в парткабинете, то есть тёпленькое местечко, на которое почему-то прочат меня, но еще не окончательно, а ждут собеседования.
      Меня немедленно вызвали в дирекцию библиотеки, где всё и подтвердилось. Директрисы добавили, что прежняя райкомовская библиотекарша Вера тоже когда-то была их сотрудницей и протеже, а сейчас она уезжает, так как переводят на новое место службы её мужа, майора-ракетчика. И на освободившееся место поступил запрос почему-то именно на меня, вероятно, как следствие визита партийного начальника в апреле на ленинскую выставку. Но пока ничего не решено, так как секретарь по идеологии – очень серьезная дама и строго подбирает сотрудников, тем более, что сама она в прошлом была директором библиотеки и профессиональные требования к библиотекарям предъявляет очень высокие. А у меня всего-то два года библиотечной работы да и внешность с красавицей Верой не идет ни в какое сравнение, так что возможен и неудачный исход нашего собеседования, на которое я должна отправляться немедленно, потому что райкомовское начальство уже лично три раза звонило и уже навело обо мне все возможные справки, пока я была в отпуске. Я опешила от такой информации и попыталась отказаться, но обе директрисы замахали руками и сказали, что это не обсуждается, если я не хочу неприятностей не только для себя, но и для них.
      Обескураженная, я поплелась в Свердловский райком. Секретаря по идеологии звали Рудольфа Ивановна Шевцова. Дама лет пятидесяти в парике и без косметики, но в безукоризненном строгом костюме встретила меня вежливо и засыпала вопросами, как будто и не ведала обо мне ничего, - образование, возраст, семья. Я отвечала спокойно и коротко. Она заметила сыпь на открытых до локтя руках и спросила о причине. Я объяснила про клубничную аллергию и незаметно разговорилась о путешествии по Волге. Рудольфа Ивановна слушала заинтересованно, и меня понесло – раз в библиотеке не удалось поделиться впечатлениями, так хоть тут отыграюсь. Я, нимало не смущаясь, рассказала о своих впечатлениях, начиная от Твери и до Астрахани, комментируя свободно всё, что хотела. На что-то Рудольфа Ивановна улыбалась, с чем-то соглашалась и кивала, что-то заинтересованно уточняла. В общем, была приятной слушательницей, и я легко себя чувствовала. Никаких вопросов по библиотечной специальности она не задавала. Незаметно наша беседа продлилась более часа. Уже прощаясь, вдогонку она сказала заботливым тоном, чтоб я была поосторожней с клубникой, ведь начался клубничный сезон и у нас в Костроме. О моем будущем ни полслова. С тем я и воротилась в областную библиотеку, а там опять в дирекции подробно рассказала о собеседовании. Директрисы удивились, что профессиональный библиотекарь Шевцова даже не задала ни одного библиотечного вопроса, поэтому сделали вывод, что, скорее всего, я не подошла на вакансию. Зато завтра я должна быть за старшего в поездке в Щелыково, ведь едут одни комсомолки, а наш комсомольский вожак Галя Карцева ехать не может из-за беременности, и вручили мне десять рублей на общий обед. Обрадованная, я побежала к девчонкам. Мы еще успели дособрать свои крохи на завтрашний общий обед-пикничок и купить кое-что из еды и питья. Поездка в библиотечном автобусе-пазике за сто с лишним километров от Костромы предполагалась закончиться не раньше пяти-шести вечера. В предвкушении маленького приятного путешествия и хлопотах прошел рабочий день, и я тоже уверилась, что новое место работы мне не предвидится.
      
    Щелыково – это костромская усадьба великого русского драматурга конца девятнадцатого века Александра Николаевича Островского. Из школьной программы все знают его пьесу «Гроза», ну, а филологам известно всё его творчество, как и просвещенным костромичам, ведь А.Н.Островский – местная знаменитость. Драматург был сыном успешного московского стряпчего, который и дворянство получил, и имение в Костромской губернии купил. А дед, Федор Иванович, был простым священником в Костромской губернии, вот отсюда идут костромские корни. Со временем успешный драматург перекупил Щелыково у овдовевшей мачехи, перестроил имение и много лет проводил в нем летние месяцы, активно приглашая в свой дом московских артистов-друзей. И до сего дня Щелыково остается местом летнего отдыха московских артистов, поэтому мы с девчонками надеялись повстречать там нечаянно кого-нибудь из столичных знаменитостей. Меня это тоже интересовало больше, чем пьесы о купеческом быте или даже сама усадьба. И, вообще, у Островского мне больше всего нравилась его пьеса-сказка «Снегурочка», а не купеческая жизнь или страдания провинциалок девятнадцатого века.
      Не знаю, как себя чувствовали мои молоденькие коллеги, а я пребывала в романтичном настроении по дороге в Щелыково в ясное прохладное утро конца июня. Дорога идет к югу, к старому селу Семеновское-Лапотное, да и в самом слове Щелыково лыко ясно звучит, так что лапотная и почти нетронутая цивилизацией страна берендеев расстилалась перед нами. Мне хотелось молчать и неотрывно следить за пейзажами, один прелестнее другого.
     Усадьба стояла в таком густом и старом парке, что казалась абсолютно лесной. Вот чем хороши экскурсии в дома-музеи писателей, так тем, что узнаешь массу подробностей из их личной жизни. Как нам поведала экскурсовод, оказывается, драматург прожил двадцать лет в незаконном, гражданском браке, а по сути тайком, с простой женщиной-крестьянкой Агафьей, их дети умирали во младенчестве, а потом и Агафья умерла. Женился Островский после её смерти на молоденькой московской актрисе, которая нарожала ему шесть детей – четырех сыновей и двух дочерей. Всё семейство в летние месяцы жило в барском доме здесь, в Щелыково, а зиму проводило в Москве. И каждый год драматург писал по пьесе, они ставились в московском Малом театре и петербургском Александринском с успехом у публики, но денег все равно не хватало на большую семью, и добрый царь Александр Третий, любивший театр и пьесы Островского, помогал ему деньгами, как при жизни драматурга, так и после его смерти семье. Умер Островский рано, всего-то шестьдесят три года прожил. Умер здесь, в этом доме в Щелыково, и похоронен недалеко – на сельском кладбище в Николо-Бережках. Идти туда километра два-три. Мы походили по комнатам барского дома, сохранившего аромат девятнадцатого века, потому что много вещей было подлинных, семейных, и вышли на длинные аллеи окрестного парка. Именно в аллеях, по идее, должны беспрестанно прогуливаться столичные знаменитые артисты, приехавшие на отдых, но, кроме каких-то ветхих двух-трех незнакомых старушек никто нам не попадался среди акаций и лип щелыковского парка.
   Немного разочарованные этим, мы устроились в уютном уголке на поляне для скромного пикника. Три бутылки красного винца на двадцать девушек и одного шофера-молодца под бутерброды в тени старых лип, смех и болтовня молодежи. А после обеда мы разделились. Некоторые взбодренные вином и надеждой девицы решили продолжить прогулки по аллеям Щелыково, а пять-шесть старых дев во главе со мной отправились на кладбище.
   Думаю, у каждого человека есть в глубинах памяти особенные места, которые ему настолько дороги, что сохранились навеки, до самой смерти. Одним из таких мест у меня в памяти навечно осталась дорога из Щелыково в Николо-Бережки. Июньское солнце, голубое небо с молочными и круглыми облаками, почти неподвижными, молодое разнотравье, узкая тропинка по нему, которая то спускалась в овражек, то полого поднималась, то петляла вдоль поля молоденькой ржи, обходя выбоины и свежие лужи. И оглушающая деревенская тишина, в которой далекое пенье птиц, шелест кустов под слабым ветерком, какое-то жужжание и шевеленье невидимых насекомых или неизвестных существ не заметны, не выявлены, а являются составной естественной частью этой природной тишины. И остается только молчать самим, и слушать, и внимать, наслаждаясь душевным покоем и земным умиротворением. И запахом земли, укрытой травой, дыши – не надышишься. И тропинка, по которой мы шли около трех километров до Николо-Бережков, была как из сказки Островского: «Не мешай по тропочке, по стёжке-по дороженьке девушке бежать», и Ярило ласково поглядывало на нас.
    А вот и видная издали сельская Никольская церковь белым цветком в синем небе. Подошли к заросшим могилкам, среди которых ухожено место с широким памятником семьи Островских – это могилы самого Александра Николаевича, его отца, жены, дочери. Вечный приют. Постояли, помолчали, покрестились на церковь и медленно пошли прочь. Нарвали васильков на окраинах ржаного поля, украсили букеты из синеглазых цветиков мохнатыми ржаными колосками.

    На следующий день, в субботу, обслуживая многочисленных студентов-заочников, ведь сессия в пединституте еще продолжалась, и многие из них по традиции занимались в читальном зале областной библиотеки, мы весь день сновали на ногах, но успевали перемолвиться о вчерашней поездке и начали планировать, а, вернее, мечтать о следующей. Я всплёскивала крылышками: «В Плёс, в Плёс!», кто-то предлагал Углич, кто-то Рыбинск, замахивались даже на Суздаль. Хотя все понимали, что вчерашняя  поездка была авансом перед летними полевыми работами и вряд ли удастся до осени куда-нибудь выехать вместе, но молодость со светлыми надеждами брала своё.
   Когда в понедельник меня вызвали в дирекцию, я решила, что с рапортом о поездке в Щелыково. Оказалось, подписать приказ о переводе с завтрашнего дня, то есть с первого июля, в библиотеку Свердловского райкома партии. На мой обескураженно-растерянный вид директриса Кондратьева среагировала успокаивающим тоном: «Ничего-ничего, держись, поможем. Если какие вопросы, трудности возникнут по библиотечной работе, сразу приходи сюда за любой консультацией, всегда поможем. А теперь иди в отдел обработки срочно учиться ведению инвентаря и помни, что ты остаешься нашей, связь не обрывается, мы – рядом и всегда тебе рады.»
Я поблагодарила, поставила подпись и пошла учиться. За три часа меня пытались научить всем библиотечным премудростям и знаниям, которым обучают библиотечных студентов за три года. Девчонки завистливо вздыхали, что мне повезло: колхозов не будет, а зарплата на десятку больше и два выходных подряд, и во вторую смену не работать до десяти вечера, к тому же Вера говорила, что в райкоме дают хорошие пайки и мясо по госцене, а не с рынка, плюс всякие деликатесы.
    Дома вечером мама обрадовалась более всего тому, что мне будет физически легче работать, а это при моем слабом здоровье – главное, а со всеми другими проблемами я смогу справиться, она во мне не сомневается.
    В девять утра я впервые увидела свою непосредственную начальницу – заведующую парткабинетом. Валентина Михайловна Зайцева, элегантная  дама в прекрасном возрасте - слегка за тридцать, приветливо и доброжелательно рассказала о моих трудовых обязанностях. Партийная библиотека располагалась на первом этаже и состояла из двух больших и светлых комнат – читальный зал на тридцать мест и книжное хранилище с рабочим местом библиотекаря. И хотя окна выходили на северную сторону площади, они были достаточно большими, с красивыми шелковыми занавесками, и в библиотеке было светло. Библиотечные стеллажи, столы и витрины тоже были светлыми и новыми, красивые ковровые дорожки, большой телевизор – одним словом, маленькая и уютная библиотека с фондом всего в пять тысяч книг. Читатели – не только работники райкома, но все председатели парткомов и пропагандисты Свердловского района в количестве четырехсот человек, но не более, потому что библиотека служебная, книги в основном общественно-политической тематики, предназначенные для партийной работы. Кроме завпарткабинетом, я должна подчиняться согласно субординации заведующему отделом пропаганды и агитации, третьему секретарю по идеологии и заведующей областного дома политического просвещения. Вот в доме политпроса меня и будут обучать на семинарах особенностям работы партийных библиотек.
      А пока мне надо срочно получить новую литературу в книжном магазине, привезти её, обработать, то есть записать во все книги учета – инвентарную и суммарную, проштамповать, скомплектовать выставку новых поступлений, подготовить и провести обзор по ней для работников райкома. А потом уже текущая работа – комплектование в библиотечном коллекторе и книжных магазинах, обработка литературы и ведение алфавитного каталога, выставки, обзоры, обслуживание читателей, выполнение всех видов библиографических справок и запросов, словом, библиотечная работа. И надо познакомиться с коллективом Свердловского райкома партии непосредственно, поэтому мы двинулись на верхние этажи. 
      Районный комитет КПСС занимал все пять этажей современного здания с лифтом, широкими коридорами, уютными и удобными кабинетами, с конференц-залом на триста человек на верхнем этаже. Валентина Михайловна немногословно, быстро, но любезно знакомила меня с сотрудниками, переходя из кабинета в кабинет. Все приветливо нам улыбались. Структура райкома с отделами напомнила мне структуру исполкома в Кировском районе в Донецке, а со временем я поняла, что партийная власть в районе не только принимает решения, но и сама их исполняет совместно с исполнительной властью, что партийные работники – это те же чиновники исполнительной власти, и райком, и исполком вместе руководят крупным промышленным районом города, а это не так-то и просто – скоординировать и направлять работу более двухсот пятидесяти предприятий района, которые работают в разных ведомствах и министерствах, в разных сферах производства и жизни областного города.
     Партийные работники подобраны по квалификации и специализации отделов, а не по верности идеям компартии, и по сути являются хорошими специалистами в своей отрасли. В промышленном отделе работали отличные инженеры – машиностроители, технологи, строители, экономисты. В отделе пропаганды и агитации работали люди с высшим гуманитарным образованием – историки, филологи. За три года ежедневного общения с ними у меня ни с кем не было не только конфликта, но и легкого недоразумения. Всегда полное взаимопонимание и максимальная вежливость и приветливая доброжелательность. Никакого партийного высокомерия или начальственного тона в отношении меня, простой библиотекарши, не было никогда. Люди были просто замечательные – разумные, со здоровой психикой и отличным воспитанием. (Замечу, кстати, что в дальнейшей жизни и работе, которую я провела в разных библиотеках, городских или вузовских, мне не раз встречались особы с неадекватным поведением, с психопатологией, как рядовые работники культуры, так и руководители библиотек.)
      Я добросовестно исполняла все библиотечные обязанности. С идеологией не спорила: если партия объявляла, что «экономика должна быть экономной», то точно с таким же заголовком я устраивала выставку новых книг и обзор по ним.
               
               

                Сладкая жизнь

      Июльский отпуск 1981 года я провела по горящей путевке в доме отдыха ЦК КПСС в Сочи, которую мне бесплатно вручили и даже снабдили авиабилетом, а моя заведующая дала напрокат свой красивый кожаный чемодан. И впервые в жизни я летела на самолете. Ощущения превзошли ожидания – я парила без страха, как бабочка. Из аэропорта Адлера в сочинский цековский дом отдыха меня привезли на черной «Волге», как важную персону. Я попыталась отнестись к этому с юмором, тем более, что горная дорога извивалась с такими крутыми поворотами, что наводила на меня первобытный ужас, в отличие от полёта.
     Дом отдыха «Берёзовая роща» поразил комфортом, а еще к тому же на территории располагалась историческая достопримечательность – дача Сталина. Это двухэтажное темно-зелёное здание терялось в глубине парка. Внутрь сталинской дачи мне удалось попасть позже вместе с женой и дочерью  какого-то важного партработника, к которым меня подсадили в ресторане на время пребывания.  На сталинской даче была мебель и красно-зеленые ковровые дорожки в духе пятидесятых, ничего интересного, кроме вида из окна на пальмы, если отвести в сторону плотную сборчатую занавеску из белого плотного шелка и зеленого бархата. Скромные светильники из тяжелого стекла. Несколько картин. Не шедевры. Никакой особенной роскоши у восточного человека не проявилось даже на отдыхе.
    Наш номер на двоих на четырнадцатом этаже с видом на Черное море и небольшим балконом с круглым столиком и двумя легкими креслицами, собственный закрытый пляж с лифтом-подъемником и мороженым, ресторанное великолепное питание с икрой и фруктами, услуги врачей, физиотерапия, бар с разумными ценами, расположенный на шестнадцатом этаже с великолепным обзором, даже свое почтовое отделение, любые экскурсии, концерты – всё было доступно все двадцать четыре дня отдыха в июле восемьдесят первого года. Для меня это был роскошный отдых, по моим тогдашним понятиям. И я вернулась в Кострому явно поздоровевшей, выдержала почти всю зиму и заболела бронхитом только в феврале  – не справилась с последним морозом в тридцать градусов.
    Кроме библиотечных обязанностей, мне всё чаще поручалась передача телефонограмм – распоряжений, исходящих из райкома для руководителей предприятий. Мой телефонный голос уже знали все секретарши района. Из памятных нерабочих воспоминаний – это просмотры в райкомовском конференц-зале кинофильмов, которые почему-то не попали во всесоюзный общий прокат, особенно итальянские и американские, продублированные противными голосами. Смотрели мы их после рабочего дня – в шесть вечера, и зал бывал полон, приходили даже родственники и инженеры соседнего строительного управления.
Но мне больше понравились занятия по этикету, которые проводила какая-то пожилая и манерная дама, приглашенная специально для обучения партийных работников тонкостям застолья. Особенно мне запомнились её советы, как правильно и красиво садиться в автомобиль дамам в коротких модных платьях, и я тренировалась на райкомовской черной «Волге», когда ездила за тяжелыми пачками книг в книжные магазины и библиотечный коллектор. Наш пожилой водитель только посмеивался, когда я объясняла ему все премудрости элегантной посадки-высадки и демонстрировала их на практике. Он с юмором и сочувственно относился ко мне и всегда помогал донести тяжеленные пачки до самой библиотеки.
     Второй год в райкомовской библиотеке прошел спокойно, и в июне 1982 года мне дали очередную горящую путевку в цековский дом отдыха - на этот раз в Гагры. Посадка на аэродроме в Адлере запомнилась мне на всю жизнь. Мы заходили на неё несколько раз, но не садились из-за грозы и большой воды на полосе. Южный ливень обрушил тонны воды, молнии сверкали, страшные раскаты грома – такого я в жизни не видала. Все в самолете замерли. Сядем – не сядем, потонем – не потонем, упадем – не упадем в море… Мы витали между жизнью и смертью. Нас никто не успокаивал. Мы все надеялись на лучшее, ибо понимали, что южные грозы не вечные, скоро проходят, лишь бы хватило топлива, а мы кружили и кружили над морем, безумным берегом и заветным небольшим адлерским аэропортом. Мы сели даже не с брызгами, а с какими-то водяными крыльями выше крыши, которые сотрясли тельце самолета. Когда я в туалете аэропорта глянула в большое настенное зеркало, то не узнала себя – абсолютно зелёная обезьяна. На дрожащих ножках доплелась до традиционной черной «Волги», водитель и какая-то пожилая пара уже в нетерпении ожидали меня. Началась петлистая дорога. Вежливо извинившись, я молчала всю дорогу, боясь, что меня опять стошнит. Дом отдыха "Солнечный" находился где-то за городом, высоко в горах. Наконец, доехали, обошлось без рвоты, но я еле прошла процедуру оформления и рухнула в постель. От ужина пришлось отказаться, мне было не по себе. Моя новая соседка осталась мной недовольна и ушла на весь вечер одна.
     На завтрак администратор ресторана усадила меня к семейству из Москвы – муж, жена и сын восьми лет, которого представили как Вовку, так его и называли все время сами родители.  Вовка – подвижный, гримасничающий, как обезьянка, и болтливый – тут же выложил секрет: его родители попросили подсадить к ним за стол симпатичную девушку, а не какую-нибудь старуху, потому что его сестра не приехала с ними вместе, и у неё сессия в Москве, и она учится на дипломата, и очень-очень умная.
     Так я очутилась в близком соседстве с цековским чиновником и его семьёй, оказавшимися впоследствии милейшими людьми и коренными москвичами. Правда, им пришлось для карьеры пожить где-то на севере в качестве обкомовского руководителя и лишь недавно они вернулись в Москву. Моя провинциальность их нисколько не смущала, вероятно, потому, что они вскоре мне сделали комплимент за безукоризненный русский и литературное произношение – жена работала преподавателем в вузе и не смогла удержаться, чтобы не оценить меня, как студентку. Но в целом они не были снобами и людьми чванными, и наше общение в течение месяца оказалось приятным и дружеским. Вовка приходил в гости ко мне в любое время и приносил свою колоду карт – мы с ним играли в подкидного дурачка с упоением и болтали на балконе, как однокашки.
    Условия в цековском доме отдыха «Солнечный» в Гаграх были такими же комфортными, как и в Сочи. Мы подружились с соседкой-латышкой из Даугавпилса, маленькой крепенькой блондинкой, увлеченной утренними и вечерними пробежками. Я не поддалась на её уговоры и бегать не стала, а вела вялый образ отдыха – объедалась, лежала на пляже, играла с Вовкой в карты, а вечером сидела в баре за коктейлем с москвичами и болтала, даже на танцы не ходила, не смотрела телевизор и ничего не читала, а спала – спала я от свежего морского воздуха долго и сладко. В результате такой сладкой жизни в конце месяца при взвешивании оказалось, что мой бараний вес увеличился на 400 граммов, а бегающая и потеющая для похудения латышка набрала полтора килограмма. Мы посмеялись с ней от души, потом сфотографировались на память и еще долгие годы высылали друг другу поздравительные открытки на новогодние праздники.
               
                Костромские знаменитости   
 
          В костромской областной библиотеке Виктор Николаевич Бочков был своим человеком, потому что когда-то проработал в ней более пяти лет старшим библиографом. Вот почему он общался в основном с сотрудниками библиографического отдела, а я, начинающая библиотекарша читального зала, видела его только мельком. Говорил он с нами немного, когда заказывал книги из книгохранилища. Не пришлось мне послушать и его просветительские лекции по истории Костромы. Зато читала его немногочисленные, но удачные краеведческие заметки в костромской газете «Северная правда» в те годы, что мы жили в Костроме – с 1978 по 1984.

      Бегло познакомившись с В.Н.Бочковым, я стала обращать внимание на его вечернего частого собеседника. Обычно этот высокий старик в очках-линзах брал старые книги и уходил в маленький «научный» зал на шесть персон в правом закутке, чтобы сидеть там с полдня до самого закрытия библиотеки в десять часов, и запомнился мне как постоянный поздний читатель, а таких было немного. Книги ему выдавала Нина Ивановна Смирнова, моя напарница по вечерним сменам. Она-то и рассказала мне, что поздний читатель – это известный краевед Григоров, «из бывших», то есть из костромских дворян родом, а его семья когда-то миллион рублей положила на женскую гимназию в Костроме, чуть ли не первую в России. А теперь бедному старику и дома угла нет, вот и ходит то в архив по утрам, как на работу, то в теплую областную библиотеку, читает под слабой лампой в полутёмном зальце, почти слепой. Старик Григоров уставал читать и выходил на лестничную площадку третьего этажа, туда к нему приходил из своего библиографического закутка Бочков, и они подолгу тихонько беседовали, облокотясь на перила лестницы и никому не мешая. Нам, библиотекарям, были видны из наших ниш их силуэты – высокий старик склонялся к небольшому Бочкову, дон-кихоты  костромского разлива. Иногда к ним присоединялся еще какой-нибудь собеседник, таким образом лестничная площадка в библиотеке становилась краеведческим кружком. Надо отметить, что лестница на третий этаж выглядела уютно из-за картин. В Костроме живет много художников, и то один, то другой вывешивал на крюках свои картины вдоль лестницы – получалась небольшая библиотечная выставка, в основном костромских пейзажей.
    По словам Нины Ивановны, судившей по книгам, которые она выдавала, и кратким репликам краеведа, Александр Александрович Григоров интересовался костромской ветвью рода Пушкиных, Лермонтовых и других писателей, связанных с Костромской губернией. Он оставлял закладки в книгах, а я на следующий день некоторые отрывки исхитрялась просмотреть в рабочее время, пусть и мельком,- меня тоже крайне интересовала эта тема. Сейчас, читая в интернете книгу В.Н.Бочкова «Старая Кострома», я с особенным удовольствием отмечаю её литературно-краеведческую часть и драгоценные подробности. Вот, например, Бочков сообщает, что на Дворянской улице в Костроме купила дом Александра Илларионовна Пушкина – жена родственника поэта Александра Юрьевича Пушкина. А на улице Еленинской стоял двухэтажный дом 1780-х лет постройки, который в 1855 году достался Пушкиным в качестве приданого за дочерью Текутьева и жили в нем костромские Пушкины до 1918 года, когда дом муниципализировали, то есть местные власти присвоили бесплатно.
   
    Уже после смерти А.А.Григорова была издана в Костроме в 1993 году его большая книга «Из истории Костромского дворянства». Там он писал и о костромской ветви рода Пушкиных.

     Вечерним читателем областной библиотеки часто бывал педагогический доцент Борис Козлов – скромный, деликатный человек. Однажды вечером он показал нам с Ниной толстый томик собственной поэзии. Книга была уникальна – единственный экземпляр собственной ручной работы. Каждая буквочка тщательно выписана и почти неотличима от типографского шрифта. Страниц четыреста с лишком на прекрасной белой бумаге небольшого формата, красивый кожаный переплёт. Мне удалось в тот вечер почитать стихи из этой прекрасной книги – нежные, печальные и красивые, как и сам неизвестный миру поэт из Костромы.

    Самый знаменитый человек в Костроме начала советских восьмидесятых – это литературный критик Игорь Александрович Дедков. В то время ему было под пятьдесят. Высокий, худощавый, с начинавшей седеть сухой головой красивой формы, в неизменно сером костюме с черным тонким свитерком – идеальный тип элегантного успешного мужчины, овеянный столичным шармом московского прошлого. Не влюбиться в него было невозможно, по нему тихо страдало пол-Костромы, как мне признались скромные библиотекарши, но Игорь Александрович слыл примерным семьянином, настолько стойким к женским ухищрениям, что и сплетен не возникало, а ходили легенды о его верности семье с двумя сыновьями-подростками. Игорь Дедков жил в Костроме давно, лет двадцать, много лет проработал журналистом в местной «Северной правде», но к тому времени уже был свободным критиком и широко публиковал свои статьи в столичных изданиях.   
      Первый раз я увидела и услышала Игоря Дедкова еще в читальном зале периодики областной библиотеки, где на задних столах собралось человек восемь местных поэтов и они вполголоса разговаривали о своих стихах – это занималась костромская секция поэтов. Я работала, обслуживала приходящих в читальный зал за газетами и журналами старичков, поэтому к тихому разговору в конце зала мне удавалось прислушаться урывками. Меня поразила манера Дедкова уважительно беседовать о совсем бестолковом, на мой тогдашний взгляд, стихотворении, которое негромко нараспев прочитал какой-то заскорузлый, невзрачный мужичок и которое я расслышала полностью. Дедков говорил об этом стихотворении так деликатно, словно речь шла с Пушкиным о не совсем удачных строках гения. Создавалось впечатление, что Дедков был даже не уверен в своей оценке и это он мог ошибаться, а не неизвестный миру неуклюжий поэт. Мягкость критических суждений подтверждалась его тихим приятным голосом, полным дружелюбия. И атмосфера на этой беседе витала такая же мягкая, не учительская, не критическая, никто не высказывал никаких резких суждений, также дружелюбно и тихо разошлись через час-полтора. Вот тут мне библиотекари и поведали о легенде Костромы – прекрасном Игоре Дедкове.
     Зато статьи Дедкова мягкими не назовешь. Это беспощадный глубокий анализ не только конкретного художественного произведения, но всегда значительно шире – всего литературного процесса, изменчивого и многообразного. Игорь Александрович держал руку на пульсе русской литературы, хотя и жил в провинции. Он имел привилегию в нашей областной библиотеке – ему «на ночь» давали читать все журнальные новинки. И в свои частые визиты в Москву он ездил хорошо подготовленным. А столичные редакции прислушивались к его мнению. Многие в московских литературных кругах знали имя Дедкова. Писал провинциальный критик о лучших именах русской литературы того времени. Ему были близки по духу Василь Быков, Фёдор Абрамов, Юрий Трифонов, Константин Воробьев, Виталий Сёмин, Валентин Распутин, Вячеслав Кондратьев, Сергей Залыгин, Борис Можаев.
       На очередном семинаре партийных библиотекарей в областном доме политпроса Игорь Александрович Дедков своё выступление проводил в виде развернутых ответов на наши вопросы. Речь зашла о новинках, широко тогда читавшихся, - о романах Юрия Бондарева, Юрия Нагибина и Валентина Пикуля. Дедков убедительно, спокойно и безжалостно подверг их критической порке. Аргументы его беспощадно развеяли весь флёр минутной славы упомянутых писателей. Некоторые библиотекари возражали и довольно многословно, но путано, нелогично, на эмоциях, с главным аргументом - «а мне понравилось». Дедков абсолютно спокойно и уважительно реагировал на бестолковых библиотекарей и вновь приводил еще более веские аргументы опытного прозорливого критика. Как он был прав, показало время. В самом конце семинара я осмелилась робко спросить о поэзии. Игорь Дедков улыбнулся и мягко посоветовал почитать Татьяну Иноземцеву, нашу костромскую поэтессу.
     Сейчас, в свои шестьдесят лет, я могу сказать, что более значительного по духу, широте взглядов, глубине и смелости суждений, открытости, искренности и беспощадности к явлениям современной жизни чем Игорь Александрович Дедков, мне не довелось более встретить.
После его ранней смерти в шестьдесят лет в 1994 году семья Дедковых, проживая в Москве, смогла опубликовать в журнале «Новый мир» дневники Игоря Александровича. И хотя их публикация растянулась на семь лет – с 1996 по 2003 годы – дневники явились ярким свидетельством как внутренней, так и внешней жизни талантливого человека. И сейчас, перечитывая их подряд, а дневники доступны в интернете, я поражаюсь глубине прозрения Дедкова, точности его оценок своих современников и событий общественной и политической жизни страны. Вот записи в дневнике   конца 1993 года:
«Они сооружают мир, где верховодить будут деньги. Я надеюсь, что в России этот номер не пройдет. Этот призываемый ими мир именуют демократическим. Он мне отвратителен уже сегодня в своих претензиях надвигающейся реальности. (См. хотя бы про “финансовую сторону” человеческого выживания.)
Энтузиасты разрушения своим криком и грохотом, торжествующим визгом постарались заполнить все печатно-визуальное пространство.
Ёрничество и беспощадность. Почему же они говорят: поменьше жизни и подальше от правды? Они не знают того, что знали про жизнь Абрамов и Трифонов, Астафьев и Носов, Панова, Семин, Казаков...
А это в самом деле — победа и одновременно поражение идеального момента, стержня, существа нашей прежней жизни, словно отныне со всякими сентиментальностями и тонкостями литературы и жизни — покончено.»   
 
   Игорь Дедков  сказал о писанине Людмилы Петрушевской и Ольги Кучкиной: «это клиническая картина неврастении в острой хронической форме. Раньше всё это стыдились выносить на люди». Московские журналистки, ему хорошо известные, протолкались в русскую литературу, привнеся кучи чернухи, издевательского пренебрежения к несчастьям людей. Л.Петрушевская объясняла, что стоит за правду.
Вот только некоторые названия её произведений: «Время ночь», «Морские помойные рассказы», «Жила-была женщина, которая хотела убить соседского ребёнка», «Черная бабочка». Вам стало лучше от такой правды?
А ведь Игорь Дедков прав, говоря «Какая огромная неуследимая опасность заключена в словах!»
Светлого Игоря Дедкова поминают добрым словом добрые люди. Помянут ли Петрушевскую?               
               
                О костромских печалях

     Август 1982 года - черный месяц в дыму и саже сгоревшего Богоявленского собора 17 века. А в соборе сгорел Костромской областной архив. Погибли бесценные фрески, погибли бесценные исторические документы. Кострома в народном трауре, люди приходили на пожарище, смотрели, плакали, тревожно переговаривались.
     В ноябре 1982 года умер Брежнев, объявили официальный траур. Траурная церемония - совместный просмотр похорон по телевидению в узком зале для сотрудников райкома  - прошла и у нас в Свердловском райкоме КПСС.               С приходом к власти Андропова начались изменения. Сначала я почувствовала, как изменилась атмосфера в самом райкомовском аппарате – стала тревожной и мрачной. Затем начались кадровые изменения:  нашего первого перевели в торговлю по месту прежней его работы, а первым стал второй из горкома. Вскоре нашего завотделом отправили на учебу на два года в горьковскую высшую партшколу, а на его место пришел новый начальник. Новые мётлы замели по-новому. Началась печально известная андроповская кампания по ужесточению дисциплины.
       Однажды меня пригласили в конференц-зал на какой-то «расширенный актив». В зале было человек сорок. Нам объявили, что мы будем контролерами дисциплины во время специального рейда. Затем прочитали список приглашенных и распределение предприятий. Моя фамилия и спиртзавод. Мне стало так смешно, что я еле сдержалась. Идея рейда такова – в один день Х мы все без предупреждения являемся к началу работы на проходную указанного предприятия и фиксируем, кто опоздал, кто не явился вообще, по каким причинам, сверяем списки сотрудников и явку на работу, а потом пишем справку-анализ и отдаем её в райком для принятия мер. И тут я улыбаться перестала – по моей справке могут последовать увольнения не только прогульщиков, но и начальников производства. А кто я такая, чтобы разбираться в причинах невыхода на работу? Я – не юрист, у меня нет никаких полномочий, а только устное распоряжение райкома партии. Я находилась в полном недоумении и свои сомнения высказала своей непосредственной начальнице. Она сама была не в восторге от происходящего, но сослалась на партийную дисциплину. И еще добавила, что меня взяли в рейд с целью дальнейшей работы инструктором, потому что мне идет двадцать восьмой год – последний год в комсомоле и я должна поступать в ряды компартии из комсомола, если хочу продвигаться в карьерном росте дальше. Но я-то не хотела быть партийным инструктором и предпочитала и дальше работать в библиотеке – возражала я. «Это решат за нас, - отвечала деликатная Валентина Михайловна,- а сейчас исполняй полученное распоряжение в порядке служебной дисциплины».
     Через некоторое время был объявлен день Х по контролю дисциплины. Мне объяснили, где находится этот маленький спиртзавод с количеством работников человек в шестьдесят (эти цифры я уже не помню точно), вручили их служебные списки и в семь утра велели быть на проходной. Я добиралась по занесенной дороге по колено в снегу в зимней темноте, но все-таки вышла к проходной вовремя, представилась и встала на пост. И у меня сразу сложилось впечатление, что никакой тайной проверки не произойдет, потому что люди уже знали о ней, судя по их реакции, - никто не удивился такой «внезапной» проверке и спокойно дали возможность проверять явку совсем незнакомому человеку. Все, кому положено, явились вовремя на работу, а отсутствующие были только по болезни, подтвержденные больничными листами. Справку я написала по форме и отдала вовремя. Но от всего происходящего пришла в ужас. Что меня ждет? Вот такие поручения и кампании? И зачем мне такая деятельность в жизни?! Нет, надо принимать решение и уходить из райкомовской библиотеки, пока не поздно.
      К дальнейшим проверкам меня не привлекали, возможно, потому что очередной зимний бронхит довел меня до больничного листа. А по городу шли слухи, что проверяющие даже входили в зрительный зал кинотеатра, включали свет, прерывали киносеанс и спрашивали зрителей, на каком основании они находятся в дневное время не на рабочем месте, а смотрят фильм. Абсурдность меня потрясла, а когда я представила себя в роли такой проверяющей, то… ну, нет слов. Хорошего настроения такие дела не добавляли.
    Подчиняться не только служебной, но и партийной дисциплине я не смогу, - это я уже поняла определенно. Карьера партийной чиновницы меня не интересовала нисколько, как и вообще административная деятельность. В то же время педагогического призвания у меня нет, я легко рассталась со школой, легко прижилась в библиотеке и не жалела о педагогике совсем. Выход один – работать рядовым библиотекарем в обычной библиотеке.
    Я решила вернуться в областную библиотеку, а для начала посоветоваться с её дирекцией. Не тут-то было. Пораженная моим решением директриса Кондратьева возмутилась так активно, что сомнения в её искренности не возникло. Она сразу же сказала, что не хочет иметь врага в лице Шевцовой, что, если она возьмет меня назад, то рискует своей должностью, что я не представляю последствий своего решения, что я не знаю реалий жизни по молодости и безответственности, что библиотека – идеологическое учреждение, а не  только культурное, как я ошибочно полагаю, что я должна подчиниться решению партийного руководства, которое так много сделало для меня, так меня высоко ценит, а я проявляю неблагодарность к нему, и что ни один директор библиотеки в Костроме меня не возьмет в штат по тем же причинам.
    Да-а, реалии жизни, которые мне были не известны, по словам Кондратьевой, проступили со всей очевидностью. Но в то же время так же очевидно проявился мой характер – горячку я не порола, в конфликт не вступала, всегда оставалась предельно вежливой, необдуманных решений не принимала, но шла к своей цели и обдуманно, и полагаясь на своё чутьё – вот в таком сочетании. И разум, и инстинкт мне подсказывали, что я приняла правильное решение об уходе. Оставалось найти способ, как его осуществить, не вступая в конфликт с властью.
    Мне помогла мама. Она тоже обдумывала эту ситуацию и пришла к выводу, как бухгалтер, - нашла экономическое решение. Мама посоветовала выдвинуть финансовое обоснование моего увольнения, ведь моя заработная плата в сто десять рублей не могла удовлетворять нормального человека, и даже зарплатой инструктора в сто семьдесят рублей партработники были недовольны, так что ссылаться на перспективу начальство не могло в данный момент. Надо только найти работу с зарплатой не менее, чем двести рублей, тогда аргумент сработает обоснованно. Только где мне найти такую работу в Костроме?
    Ну, всё-таки я приобрела друзей в райкоме за три года работы, и они мне помогли. Инструктор, курирующая учебные заведения района, обещала найти полторы ставки учителя в какой-нибудь школе, но летом, когда совершаются всякие учительские передвижения кадров, и, разумеется, тайно, под большим секретом. Таким образом, мне надо быть готовой в летние месяцы к переходу, а, значит, лучше всего взять отпуск за текущий год весной. И я оформила майский отпуск, купила обычную профсоюзную путевку от железной дороги в обычный пансионат в Репино, под Ленинградом, чтобы походить по питерским музеям.
       Ах, как помогает судьба! Вот и думать не думала, что белые ночи в Петербурге увижу наяву, что буду бродить по берегу Финского залива на фиолетовом закате, что в розовых рассветных красках буду бежать на первую электричку до Ленинграда, а возвращаться в Репино в нежных голубых сумерках с коробкой пирожных из кафе «Север» на Невском, переполненная красками бессмертных картин Эрмитажа, свежим ветром над Невой и предвкушением счастливого будущего, несмотря ни на что. Я действительно чувствовала себя свободной и счастливой.
     Вернулась из Ленинграда в Кострому в полной гармонии с собой, и это помогло мне выдержать все сложные объяснения. Наш план сработал: меня отпустили спокойно по уважительной причине –  уход на работу по специальности на двести десять рублей в месяц. Это 28 часов в неделю, плюс классное руководство и заведование кабинетом литературы в школе в самом центре Костромы. Простились мы с партийным руководством дружески.
   
      Первая четверть в школе прошла успешно, хотя я уставала от говорения – пять-шесть уроков в день в пятых классах, к тому же вторая смена – душные помещения, в классе я открывала форточку и стояла под ней, но всё равно задыхалась. В ноябре с холодным воздухом начались покашливания и приступы удушья, повышенной температуры не было, к врачу не обращалась. Потом случился сердечный приступ прямо на уроке. После обследования выяснилось, что у меня пневмония с обширным поражением правого лёгкого, а хронический бронхит тому причиной. Мне бы лучше сменить работу на более молчаливую, полечиться на морском воздухе где-нибудь на юге - посоветовал врач и направил вдобавок к кардиологу.
     Я подала заявление об уходе, понимая, что больная учительница в школе не нужна. Директриса школы сочувственно посоветовала написать заявление, указав причиной перемену места жительства, тогда уход посреди учебного года возможен без проблем. С десятого декабря я уже не работала в школе, а лежала в постели с высокой температурой и сухим кашлем. Болела я долго и тяжело, зима стояла в сорокаградусном морозе, а я с такой же температурой, только в плюсе. К нам приезжала тетя Шура Лямина, вместе с мамой они ходили в Воскресенскую церковь на Дебре к Феодоровской Божией Матери молить её о моём здравии.
     Мороз ослабел, я переболела полтора месяца, но уехать лечиться на юг с нашим материальным положением было невозможно, а вот работать придется. И я пошла в библиотеку Костромского педагогического института, потому что слышала еще раньше, что там старая директриса, как скала, работает сорок лет и никого не боится. Высокая, статная и властная дама со следами былой красоты выслушала мои немногословные, но точные объяснения и велела написать заявление на должность библиотекаря с этого же дня. Она определила меня на работу в отдел художественной литературы, где я проработала год. В этот год мама, напуганная моими болячками, развила бурную деятельность по поиску обмена квартиры куда-нибудь в теплый климат. Она нашла вариант на город Кременчуг Полтавской области –  город на Днепре, с мягкой зимой и свежим воздухом. Я поехала смотреть квартиру и город в январе 1985 года, мне не всё понравилось, но подходило нам с мамой по климату.
      Прощай, милая Кострома, ты не виновата во всех моих бедах и болезнях, я очень благодарна тебе за красоту, которая лечила мою душу в самые трудные дни. Прощай, милая провинциальная античность пожарной каланчи и гауптвахты, где грустили наказанные гусары, трезвели и каялись, и где в кровавом 1918 году последние русские офицеры ждали расстрела. Мне не забыть торговые гостиные дворы, бедные и скромные в советские восьмидесятые, которые я застала здесь, но такие богатые прошлой историей и, надеюсь, будущей, - стойте нерушимо, как русское честное купечество, века!
   Прощай, голубушка Волга, прости, что не увидала всех твоих красот, которые ты припасла. Вот и кончилось моё шестилетнее путешествие по Волге. Уезжаю к брату твоему – Днепру. Прощай, любовь моя вечная, свидимся ли?

2018 год