Булавка

Булавка, которой был прихвачен лиф платья главной героини, булавка, которую Любаня забыла вытащить, расстегнулась и вонзилась в тело.

Момент был подходящий – объяснение в любви. Играли «Собаку на сене». По сценарию, «венец творенья, дивная Диана» должна была дать отпор пылким объяснениям Теодоро, но булавка решила по-своему: Диана схватилась за место укола – за сердце, широко раскрыла глаза, ахнула и упала в объятия растерянного героя…

Зал взорвался аплодисментами, подозревая, правда, что ещё не время для радостной развязки. Теодоро, забыв, что это спектакль, а не жизнь, крепко обнял актрису. Диана попыталась сдвинуть булавку, чтоб не кололась, оттолкнула партнера и выкрутилась из нелепой ситуации, сославшись на невыносимо жаркий июль. Как только занавес закрылся после первого акта, она с проклятьями ринулась в гримерку.

Ничего не подозревавшая Любаня спокойно расправляла складки платья для финала. Тихонько напевая своё любимое: «Я в восьмом ряду, меня узнайте, мой маэстро», проверяла рюши и застежки на манжетах. Дверь распахнулась, и Нинель Хуторянская, прима Московского Театра Русской Драмы, влетела, крича и чертыхаясь:

– Да я тебя! Ты у меня! Да ты знаешь, что я с тобой сделаю? – не унималась прима, стращая костюмершу красными от негодования глазами.
– Знаю, – просто ответила Люба, ещё не знавшая в чём дело. – Ничего не сделаете. Пошумите и успокоитесь. Через пять минут на сцену. Переодевайтесь!

Прима как-то сразу сдулась, замолчала и подчинилась приказу этой наглой девчонки. Любаня, конечно была уже не девчонкой – костюмером работала
семнадцать лет. Полноватая, невысокая, но быстрая и шустрая – с костюмами
и актрисами разными справлялась она на «ура».

Получив корочку портного шестого разряда, устроилась в «Дом Моды Вячеслава Зайцева». Но мода и слава были на подиуме первого этажа, а в цеху на шестом – жесткий контроль и строгая Маргарита, одинокая, злая на весь мир мастер смены. Это уже потом Любаня с благодарностью вспоминала о ней – не зря так муштровала!
Четырех лет вполне хватило. Больше терпеть превратности «Моды» сил не было. Внезапно Любаня всё бросает и неожиданно для себя выходит замуж за молодого и несимпатичного Славика, с которым познакомилась на Красной площади в новогоднюю ночь.

Славик закончил Второй мед, ждал распределения и очень подходил ей по росту, по комплекции и по несимпатичности. Любаня решила ждать вместе с ним, влекомая гусиными лапками морщинок в уголках его глаз, что очень подходили к еле заметной
насмешливой складке Любиных губ.

Весной новоиспеченного врача-педиатра распределили в Новосибирск. Туда и перебрались. Работу Люба нашла сразу, увидев объявление «требуется костюмер» на дверях Новосибирского классического театра, что на улице Свердлова… и растворилась в навалившихся на неё костюмах и счастье, о котором даже не подозревала. Причиной счастья оказался не Славик, а сцена, пахнущая струганым деревом; гримерки, маленькие, низкопотолочные; кладовки с реквизитом и костюмами, сваленными в кучу; актеры, местные и гастролирующие; техники сцены, подвыпившие и весёлые; осветители и даже билетёрши, строгие и бескомпромиссные.
Правда, режиссеров поначалу она побаивалась – больно ругались, но потом и к ним привыкла. От всего этого в ней проснулась нестерпимое желание жить, шить и петь. Что она и делала: шила хорошо, а вот пела не очень, но с чувством и страстью: «Гаснет в зале свет, и снова я смотрю на сцену отрешённо»…

В это лето полным ходом шли гастроли московских театров. Не все труппы приезжали со своим сопровождением, поэтому гримеры и костюмеры в авральном режиме подстраивались под столичных звезд, капризных и избалованных…

Любаня, поняв, наконец, в чем дело, с обезоруживающей улыбкой уверила Нинель Михайловну в том, что это «Счастливая Булавка», и если бы не она, неизвестно, как их принял зал. Прима в очередной раз хотела возмутиться Любиной наглости, поставившей под сомнение талант её как актрисы, но, почему-то не стала: складка у губ решила всё по-своему, как та булавка.

Всё ещё играя роли молодых девушек, прима была уже немолода и ничего особенного из себя не представляла. Но была у неё способность входить в раж и перевоплощаться на сцене в кого угодно: то она Васса Железнова – стальная, жесткая, страдающая, ранимая, то Нина Заречная – чайка, парящая над грубостью и несовершенством мира, то Бланш Дюбуа, сошедшая с трамвая «Желание», то вот, пожалуйста, – Диана, молодая, ревнивая, влюбленная.

На лице её, чуть ниже левого глаза, обосновалась большая родинка с торчащими в разные стороны волосками. Появилась она после того, как Нинель родила дочь. Что-то в организме изменилось, сообщая об этом родинкой. Сторонница народной медицины, к хирургам не обращалась и лечилась гомеопатией и травяными отварами, которым не под силу было справиться с тёмной точкой. Но Нинель и её использовала в свою пользу, гримируясь так, чтобы родинка либо играла, где необходимо, либо
замазывалась слоями бездушной штукатурки…

К концу гастролей, после финального банкета, устроенного новосибирским театром, Нинель предложила Любане перебраться в Москву и работать с ней в театре.
Раздумья были недолгими – Люба согласилась. Славик был хорошим врачом, из тех, что «по призванию», и сильно любил детей, был с ними на равных – не сюсюкался, а объяснял, что к чему. Они ему верили и заваливали поделками, рисунками, лепкой, сделанными во время долгих недель, а то и месяцев на больничной койке. А своих вот детей не случилось… Графики их не совпадали: он пропадал на дежурствах в городской детской больнице, она в театре. Спектаклей было много. Главный режиссер – молодой, напористый, со своим видением, и репертуар такой же – живой, разнообразный, иногда шедший вразрез общепринятым правилам классического театра. Что и привлекало невероятное множество зрителей. На гастроли театры со всей
России приезжали именно к ним.

А Любаня детей и не хотела… Через шесть лет они расстались.

Отпускать её не хотели, но Нинель Михайловна надавила своим авторитетом – эта роль ей особенно удавалась, и дело было решено, тем более, что помощницы у Любани вполне рукастые и способные, и за костюмы можно быть спокойными.

Сидя в поезде «Новосибирск-Москва», Нинель теребила в руке ту самую английскую булавку:

– «Какие пустяки, какие глупые мелочи иногда приобретают в жизни
значение, вдруг ни с того ни с сего», – вспомнились ей Чеховские «Три
сестры».
– «В Москву, в Москву, в Москву», – глядя в окно, ответила ей Любаня, слегка напевая.

На станции «Николо-Полома» Люба вышла из вагона. Беспокойно ей было. Ходила туда-сюда мимо бабулек с пирожками, горячей вареной картошкой, солёными огурчиками и всё думала: может обратно? опять ведь всё ломаю. Вон и станция тоже поломанная:

– Бабуль, а что за название такое странное? – решив взять пирожки с капустой у бабули в сером пуховом платке, спросила Люба.
– Чего ж странное-то? Нормальное название. У нас тут всего две примечательности: церковь «Николая Чудотворца» да остатки леса, давным-давно ураганом поломанного. Вот тебе и «Николо-Полома». На-ка, возьми ещё с картошкой. Мои – самые вкусные. Не пожалеешь.

Любаня стала жевать – может обратно вернуться? Оглянулась на свой вагон, боясь, что Нинель Михайловна услышит её мысли. Та стояла у окна и наблюдала, как Люба жует купленные пирожки.

Поезд, вздрогнул. Любаня тоже. Поезд тронулся. Любаня вскочила в вагон. Прошла в купе, протянула оставшийся пирожок своей соседке и села рядом. Нинель протянула ей булавку и улыбнулась.

Жизнь начиналась новая: то колющая, то нежно дующая на ранку...