Расщелина Глава 16

«ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА…»

Издали, сквозь ствольный частокол и просвет полуголых ветвей, Игнат с напряжением и свойственной ему осторожностью, следил за шедшими по лесу вооруженными бандитами. Чувствуя за собой естественное право; вершить справедливость по-своему, охотник был готов идти на любой оправданный риск, только бы поскорее вызволить Павла из приступных грабительских рук.

Смеркалось. Ждать полной темноты Игнату не хотелось, хотя элемент внезапности давал ему некоторые преимущества. Однако, чувствуя, что шансов на успех с каждой минутой становится все меньше, решил начать действовать. Игнат знал, что без привала уставшим мужикам не обойтись; дорога шла в гору и, поступая довольно хитроумно, Павел всячески замедлял продвижение, отвлекая внимание на себя. Немногим спустя, так оно и вышло; на неширокой поляне, сделали короткий привал. Павел устало присел, спиною прислонившись к дереву, уходящему голым стволом в небо. Подняв голову, он видел, как раскачивается его вершина, как плывут мимо едва различимые во мгле облака, пусть серые, но свободные.

«Где же Игнат? — беспокоила близость ночи. — Что сдерживает его решимость покончить с этими гадами?»

Минуты ожидания становились тягучей и нетерпение съедало остатки мужества. А опытный и мудрый охотник, подкравшись совсем близко; из укрытия, внимательно наблюдал за происходящим. Настороженность и аккуратность в выборе момента, ни на секунду не покидали его.

Василию настрой приятеля был не по душе; в нем невольно, неосознанно, но зрело едва ощутимое чувство внутреннего, отцовского протеста. Но что он мог противопоставить напору алчного и жестокого существа. Понимая, что Шершень долго ждать не станет, Василий заметно нервничал: «А что, если, после всего, он и с ним так же обойдется; заберет его золото и, за ненадобностью, устранит. Все в его руках; и власть, и вот теперь Павел. А ведь он сам мог разобраться с сыном и решать по-своему. Но теперь Шершня не отстранить, теперь они в одной упряжи, вот только тянуть куда?»

Игнат обрушился, уподобившись бородатому грому, не считаясь ни с чем. Громыхнул одиночным выстрелом из двустволки выше голов оторопевших от неожиданности мужиков и легко взял их под прицел. Вскинул, было ружье Шершень, да не успел стволом навести, так и замер в нерешительности.

— Брось, — грозно окинул его взглядом охотник, — мозги вышибу на раз…

Онемели подельники, замерли… Так и не позволил им Игнат с травы подняться; ни к чему, сказал, лежите… Вынудил ружья побросать и животами вниз… Разговаривал коротко и указания давал настолько ясные, что не выполнить их было чревато…

Взъерошил Шершня нежданный оборот. Признав поражение, он счел его обычным тактическим просчетом; недоглядом Василия и личной недооценкой способностей бородача. Заскрежетало внутри от злобы и бессилия, бледностью на лицах выступило.

— Ну что, таежник одиночка, понял теперь, как важен в лесу напарник? Цени, повторяться не стану, — наставлял Игнат юношу.

Подойдя ближе, резанул по веревкам ножом. И руки Павла вновь ощутили свободу. Новой силой наполнилась грудь, ощущая рядом поддержку и опыт настоящего друга. Он впервые почувствовал заботу и преданность человека, защитившего его от грубой силы, неприязненного чувства унижения перед подло обнажившим себя хамством, бандитской жестокостью и произволом.

— Думаю этих мерзавцев мы Фоме сдадим, но не сразу, конечно, а немногим позже. Как думаешь, Павел, не за одно он с ними, не навредит?

— Фома не тот человек; он с Захарием знался, больше и говорить нечего…

— Ну тогда забирай свое и пора уходить, ночь скоро, а дорога долгая предстоит. Этих мы мигом пристроим; пусть погорюют и им наука, и нам польза.

Благодаря своего спасителя, Павел понимал, что такой человек и в беде не бросит, и злодеев без урока не оставит. Потемнела растревоженная людскими разборами, лесная поляна.

— Помоги мне, Павел, мы с тобой это так не оставим. Нам ведь еще три дня пути в обратную сторону, а тут вон какая история. Отпустим, они нам покоя не дадут, а воспитывать их поздно, да и времени нет. Ты это поймешь, но потом…

— И что ты надумал, Игнат? — Павел недоумевая, с тревогой, смотрел на напарника.

— А вот ты сейчас и увидишь. Вот возле этой сосны их и повяжем, руками вкруг, одна к другой. Это еще каруселью называют. Ну, чтобы не повадно было, более-то ничего… Бегать кругами могут, а свободы никакой.

Павел непонимающе смотрел на Игната.

— Как стемнеет, Фома явится, распеленает младенцев. Ты только не думай, что здесь жестокость в чем-то скрыта. Нет, Павел, тут человеческое нутро править нужно, коли уж оно прогнило. Ну никак тут без урока.

Однако Павел, не сведущий в каверзах неприятельских отношений, никак не мог осознать необходимость такого поступка.

— Они охоту на тебя открыли, или ты может решил их до жандармов сопроводить и объяснить там свою историю. Забыл, зачем пришел? Тебе бы живым сейчас до Крутоярова добраться, а не пакостников этих жалеть.

— Ну уйдем мы, Игнат, а медведь голодный явится; обоих порвет. Что тогда?

— Ах вон ты о чем? — усмехнулся наставник. — Ты слышал, что я стрелял, гром по тайге пошел; тут если кто и был, то разбежались. На запах пороха от выстрела, зверь никогда не пойдет. Он его стороной обходит, за пять верст чует. Так что будь спокоен, никто их до прихода Фомы, не сожрет. А мы за это время уже далеко будем. Эти трусы ночью следом не пойдут, в лес не сунутся. Ну что, убедил я тебя?

— Если ты так считаешь, то ладно. Только спешить надо, до хутора еще часа два пути, а до прихода Фомы все четыре.

Потратив некоторое время на обустройство обоих подельников, охотники направились к выходу из балки. Игнат чувствовал, как спешит Павел поскорее добраться до хутора, словно не о предстоящей, уже четвертой подряд ночевке в тайге думал, а больше беспокоился об участи оставленных в диком лесу, бандитов.

— Ночлега на хуторе не будет, уйдем сразу, а там поглядим. Я Фоме, пока что, не особо верю; он этих гадов по наши души отправил, вот пусть об их шкурах и попечется.

Павел вдруг неожиданно остановился и, достав из кармана золотые камни, протянул их на ладони, показывая Игнату.

— Вот видишь, это они виноваты в том, что человек на человека ружье наводит. Из-за них на преступление идут; люди должны помогать друг другу, а не убивать или издеваться ради золотого блеска в глазах. Права моя мать; нужно не допускать людей к золоту, иначе они теряют душу, оно разъедает ее изнутри. Этот магический металл способен завладеть человеком и обесценить его суть.

Игнат безмолвно смотрел на самородки, внимательно слушая рассудительную и мудрую речь своего ученика.

Сунув камни обратно в карман, Павел направился дальше, глубоко уйдя в свои мысли. Игнат следовал за ним молча, не мешая ему думать. Однако спустя время, все же, заговорил.

— Я, Павел, даже не знаю, что тебе и ответить. Мне казалось, я тебя чему-то учу, но сейчас учишь ты. И поверь, у меня до этого никогда не рождались такого рода мысли. Я попросту не интересовался и не задавал себе таких вопросов. Ты заставляешь задуматься. Я считал, что сила Гордея, именно в его богатствах, во владении землей, в способности управлять людьми… Он умный, образованный, влиятельный хозяин и живет именно этим; властью, деньгами, трудолюбием. И он не растратил с этим свою добрую душу, а наоборот развил в ней милосердие и ответственность к делу, которому служит, а простой народ благодарен ему за это. Он, как ты знаешь, тоже не безуспешно ищет в тайге драгоценный метал и кстати, наша миссия связана именно с этим. Что же, по-твоему, бросить и не искать, не иметь и не знать вообще, где он зарыт? Тогда и полезные ископаемые искать не нужно; пусть себе лежат в земле, так что ли?

Подошли к хутору в полной мгле, лишь сквозь маленькое оконце дома Фомы, пробивал тусклый свет свечи. Беседа прекратилась сама собой.

Обеспокоенный Фома и не подумал противиться изыскателям; он и сам понимал, что оплошал, а надо, ради памяти Захария, помочь добрым людям. Посулил вместе с «Громом», отыскать и вызволить «охотников» до полуночи, не то беды не миновать.

— Ничего, Фома, — успокаивал старика Игнат, — утром баньку для них истопи; постирают портки, может и от нас отвяжутся. А то в следующий раз, в аккурат, могут для медвежьей поживки сгодиться; так и передай твоим горе-охотникам. Ружья прибери, сразу не отдавай, нам они без надобности.

— Угу, угу, — промычал Фома, озабоченно собираясь в дорогу.

С тем по скорому и ушли таежные изыскатели, прихватив наскоро предложенное из запасов, чтобы в пути перекусить.

А лешему лесному, все зримо и ведомо; доскакал по ветвям на шум, насупил волосатые брови, да айда до лиходеев. Прокричал птицей лесной, темень тайги зеленью глаз буравя, а то, как без этого? Шумнул раз, шумнул другой, ветку с хрустом подломил — треск на весь лес, страх от ночного шума аж до пят пробирает. Трясется телом Василий. И Шершень с лица сошел, не видно только, все темень съела; и свет и тени иные уж, один страх кругами ходит. Тут бы к Фоме, на хутор… Ох уж, невмоготу лес ночью, а тут еще зверь, невесть какой, шалит, себя кажет. Ежели не по нраву придутся, то жди конца…

Только вот Шершень о лешем мало что знает; не интересен он ему. Пусть своенравен, пусть хитер этот вепрь лесной, все одно ему не от кого милости ждать. Узлы, что запястья держат, крепки — не развязать. За спиной Василий завыл, зубами стучит, руки оборвать готов. Шершень кулаки напряг; затекли они и кровь остановилась, ладони уже боль не ощущают. Видать к утру и вовсе без чувств пасть наземь уготовано; и то ежели зверь из чащи на понюх не выйдет. Угасал Шершень душой и слабел телом, не веря в спасение от небес, что тьмой сокрыты.

А тут лай по тайге; «Гром» перекатом грохочет, на след вышел. Ринулась с неугомонным лаем собака к ногам Василия, даже Шершня в лицо лизнула, своих признав. Фому призывала, а тому еще идти, да идти до обретших спасительную надежду, приятелей. Воротились уже под утро; усталые и злые. Один старик рад, что обошлось без беды; в тайге он всякого насмотрелся. Понять не мог Фома; от чего гости долго успокоиться не могли. Сильно были на изыскателей обижены; должно не поделили чего-то…

— Им еще долго по тайге плутать. Передохнем малость, возьмем с собой «Грома»; накроем их, вернем наше, ведь в руках держали. Идем же, Шершень, — негодовал Василий. Однако, хоть и рвался следом, готовый догнать обидчиков, и свое вернуть, да Шершень удержал.

— Угомонись и утихни, охотник, — зло бросил в его сторону Шершень, устало падая на ложе, ничуть не пытаясь вернуть золото, за которое приятель готов был опрометчиво бежать в ночь, рискуя собой. — Не знал я, что камушки ты больше жизни любишь. Лучше вели Фоме питье принести, продрог я весь.

Шершню было не до него и, даже не до того, что они потеряли из-за своей глупости и неосторожности. В нем хоть и жила жалость утраты, но не до конца пока осмысленная; ведь добычей пришлось бы делиться. А к этому он был готов даже меньше, чем к факту случившегося.

И пусть сейчас терзается его душа непреодолимой болью и жаждой мести, но он терпеливей жадного приятеля, ненужные потуги которого налицо. Нет, спешка и глупость уже случилась, и они оба пожали сегодня ее плоды. Отныне он намерен действовать иначе; своим, особым способом и, только в нужный момент, вонзить ядовитое жало в обидчиков. Вынужденная ласка, уготованная им для Анны, станет ядом для обоих. Лишь так он вынудит Павла идти на компромисс; а нет, то именно через сочную девку, его месть станет слаще. Сама идея нравилась и имела хорошую, смелую перспективу. Племяшка Сидора и вместо «живца» неплохо могла сгодится — приманка добрая…

Кровавит тусклую равнину закат. Окутала путников мутная синева подступающего вечера. Пора бы и отдохнуть. Игнат был спокоен, зная, что не решатся лиходеи в ночь преследовать, но глаз сомкнуть не пришлось. Однако усталости не было и поэтому шли почти без привала. Неприметно, за натужным шагом, канул день. Даже болото на этот раз обходить не стали — прямиком на слегах прошли. Удивился Павел, оборачиваясь назад:

— Надо же, я здесь никогда не хаживал. Раньше боялся этого места, а тут проскочили. Запомнить бы.

— Главное, полсуток пути выиграли. Наверняка завтра к вечеру дома будем. Но ночевать все же придется. Усталость она, брат, несговорчивая…

Подойдя вплотную к лесу, Игнат оглядел поляну:

— Здесь заночуем. Сухо и болотце нас, на всякий случай, прикрывает.

— Ты думаешь все же решаться по следу идти? Нет, Павел, спи спокойно. Не того покроя наши преследователи. Обозлили мы их конечно крепко, но эти скорее мстить станут, чем догонять. В городе будь осторожней; через пару дней они явятся. А пока на поместье, у Крутояровых, поживи, я Гордею скажу. Потом и ты к нему не с пустыми руками идешь. Камни твои, Павел, многих денег стоят и хранить их тоже сложно будет. Сам видишь, какая за ними охота началась. Поговори об этом с купцом, думаю ему интересно будет с тобой побеседовать.

Ночлег обустроили быстро и разыгравшийся пламенем костер готов был совсем скоро обогреть своим теплом, расположившихся возле него таежников. Игнат осмотрелся, поудобнее укладываясь рядом; затем отодвинулся подалее, уж больно жаром повеяло. Вечер был сухой и теплый, поэтому решили заночевать без полога, а на зорьке в дорогу, дабы миновать очередного ночлега в лесу.

— Времена нынче неспокойные наступают, — расслабившись заговорил Игнат; — война с Германцем идет и не кончается, весь мир взбудоражило. Главное, что Государь стал всем без надобности; какое-то там правительство Временное избрали, будто оно Царя лучше?

Павел внимательно вслушивался в слова наставника. Он знал, от своего школьного учителя, о сложном положении в России, особенно в Петрограде и Москве, но политика как-то мало занимала его; да и иных забот, в последнее время, прибавилось. А вот прислушаться к словам, знающего человека, стоило.

— А кто такие, большевики? — Поинтересовался Павел, укладываясь.

— Совсем иная это власть, такой покуда не было на Руси. Власть, она любая — власть, только вот каждая свои законы издает. Поговаривают; вроде за бедноту радеют, землю крестьянам сулят. Только вот ее уже и до них сулили, а крестьянин и по ныне «гол, как сокол». Другое здесь тревожит, Павел; буза может случиться великая. Сам подумай; кто власть просто так отдаст, за нее всегда держались до последнего. Для власть имущих в ней и сила вся. Царя устранить — это еще не победа. Тут умы людей развернуть надо и не только в народе, но и в армии, которая пока войной с немцем занята. А вот случись перемирию, то сразу же вопрос возникает; на чью она сторону встанет, вместе с ее генералами, да адмиралами? Здесь не один народ решать будет; с кем быть? А у тебя, Павел, вон, самородков золотых полные карманы.

— Ну да, скажешь тоже! — прыснул смехом Павел. — Малый камень Крутоярову передать нужно, хотя он о его существовании ничего не знает. Удивится конечно, расспрашивать начнет; ну это само собой. И потом, должен же я отблагодарить его чем-то. Мне это важно…

— Под защитой оно конечно надежней будет, но помни; нет в этом мире ничего вечного. Случиться может, что власть государева к большевикам перейдет; тогда и русскому купечеству может не поздоровиться. В наших краях тихо пока, но жизнь в одночасье поменяться может. Гляди, Павел, тебе судьбу строить, а она, случается, и без спросу, такой крен делает, от которого голова кругом. Давай спать, а то сморила меня спешная ходьба по тайге. Отдыхай, давай. Завтра будет день — договорим…

Игнат засопел быстро, разомлев от жара живительного костра, пылавшего среди поляны.

Павлу не спалось, но было уютно, и он еще долго глядел в звездное небо, думая о своем. Но вскоре, угомонив мысли, заснул и он.