Стебелёк пустыни

В память о научных экспедициях 1930-х годов

*
У русских была революция – в Туркестан пришла революция. Мы родились и живём в пустыне. Русские идут в пустыню, чтобы добыть серу. Им нужна сера. Но иомудам, и текинцам, и гокленам, – нам не нужны в нашей пустыне русские. Я не против русских, я работал с ними, и они не обижали меня. Но пустыня сама говорит им свою волю.
 
Приезжий человек спрашивал меня в детстве, не страшна ли мне пустыня. Я не мог понять, чего он хочет. Он боялся пустыни. Он убеждал меня в том, что нет ничего страшнее пустыни. Я не поверил – я родился в песках… Барханы, и жаркое солнце, и пустынный ветер внушали ему ужас.

*
Русские грамотны и упрямы. Они везут много разных устройств и лезут всё глубже в пески. Даже огромные автомобили тащат с собой. Они очень упрямы: машины вязнут в пеках, но они тянут и тянут их. И вот они уже в Ербенте, и уже миновали его, и новое место они назвали Серный завод. И – да! – он скоро там будет!

Они прошли до серы десятки колодцев со старыми ещё названиями: Дехчи… Узун-Кую… Дохлы… Три колодца – три глубокие шахты с горьковатой водой. Чего вы хотите от пустыни? Уста Турды и вовсе оказался заваленным – лишь каракурт смотрел оттуда на пришлецов древними глазами. Но они шли и шли, как будто для них не существует жажды, не томит усталость. В старину колодцы называли именем мастера, нашедшего воду. Это были достойные люди! Но теперь колодцам дают женские имена, чтобы женщины говорили: «О! Теперь нас чтут, и мы не должны больше носить яшмак!»
Той русской Гюль яшмак ой как был нужен.
 
*
Я ушёл из первой – машинной – экспедиции. Мне сказал их начальник: постой, оставайся с нами, мы привыкли к тебе. Но я не мог быть с ними: там много машин – много шума. Я хочу слушать пустыню, когда в ней звучит голос солнца среди скал и поют пески. Как они поют! Слабый ветер перевевает влажные внутри, отсыревшие после ночи пески, они оползают с крутых откосов – и звучат прекрасней дутара. Поют они и после редкого здесь дождя: когда твёрдая, как земля такыра, нога иомуда ступает на влажный песок, – песок приветствует идущего пением.

Мне нужно слышать в раскалённом воздухе, сидя в тени шатра, высокие, певучие звуки – песок не устаёт от пения. Звуки летят сверху и, припадая к земле, истаивают в раскалённом воздухе где-то рядом с землёй. Невидимые духи пустыни, живые и подвижные, поют весёлые, иногда жалостные, резкие или нежные, мелодичные или режущие слух – песни, неясные, но милые живущим здесь. Таинственные песни песков поразительны и чудесны. И только пустынные жители знают, как поют пески, когда надо их бояться.

Эти тревожные песни рождаются от надвигающейся бурей. Миллионы песчинок сталкиваются в воздухе в стремительном полёте, и этот звук слышится за много километров. Это предвестник страшного мига в пустыне: скоро, слишком скоро – всего через несколько минут – клубы пыли закроют от путника солнце, взлетят на раскалённый воздух вершины подвижных дюн – и зависнут в нём... Станет нестерпимо душно… воздуха нет – нечем дышать ни людям, ни животным. С порывами ветра как будто улетел и воздух. Вокруг всё стало бурым, окрасилось кровавым солнечным светом.

Но это была лишь прелюдия. Огненный, раскалённый до бреда ветер налетит через двадцать минут. Люди упадут на землю – на песок, который ещё остался лежать внизу, ещё не поднялся в воздух. Они накроются с головой плащами, сердце будет рваться из груди – в поисках воздуха… рот, горло, язык – всё пересохнет и покажется чуждой древесной корой, неизвестно как попавшей внутрь… голову будет разрывать – то ли боль, то ли ужас. Будет казаться, что ещё немного и – смерть.

*
Русские уже привыкли: они не боятся ветра, они не боятся песков. Они идут сами и ведут с собой своих женщин. Я снова пришёл к ним – я ещё не всё понял, и меня тянуло узнать больше. Здесь, в лагере, однажды случилось страшное.

В тот день меня отправили в ближний аул, потому что нужны были новые лошади и вода. Я быстро хожу по пустыне, я знаю направления, – я ушёл. Если бы я оставался в лагере, этого не случилось бы. Я сплю как большая чуткая птица, я бы проснулся… я не пустил бы ту светлую русскую Гюль в пески.

Она, эта русская Гюль, была студенткой Среднеазиатского университета и приехала, чтобы сказать пустыне свою волю. Ей было восемнадцать, когда она оказалась в песках, – это немало. Наши женщины в эти годы имеют уже несколько детей, но она приехала без мужа и через несколько дней одна отправилась в барханы. Она не знала, что пустыня не слушает женщин – они слушают её. Она была решительной и, наверно, сказала, стоя в песках: вот я! И пустыня рассердилась на неё.

Она ушла на рассвете, но уже начиналась жара. Песок быстро отдавал тепло воздуху. Если бы я был в тот день рядом, этого не случилось бы. Как она была хороша, эта безрассудная Гюль!

Наш великий бахши пел о такой девушке:

В степи тюльпаном расцвела,
На небе месяцем всплыла
Ты – повелительница звёзд,
Царица девушек, Огуль.

Цветы степей, песок пустынь
Полны блаженства, если ты
По ним ступаешь. Что цветы?
Ты на мои глаза ступи,
Пленившая меня Огуль.

Но она ушла, ступая по пескам. Она говорила ничего не значащие здесь слова: нам покорится пустыня… мы сумеем взять у природы всё нужное нам… пески будут засеяны полезными травами… появятся дороги, каналы, совхозы… тысячи предметов заполнят пустыню. Я не всё понял, что она говорила. Её язык произносил много слов, которыми не правил ум. Ах, как нужен ей был яшмак!

И вот это случилось: пустыня услышала дерзость. Она наказывает детей, чтоб они стали хорошими людьми. Но русская Гюль не её дочь, и потому она могла умереть.
Она шла в пустыню на рассвете, и голову ей кружил лёгкий ветер. Чуждый человек не видит разницы в барханах. Он идёт среди них, и его след заметает песок. Она долго шла, шла по кругу, не понимая, что сбилась, что нет смысла идти. Солнце быстро поднималось и уже жестоко сжигало воздух. Ветер закружил песчаную пыль, и солнце побагровело.

И она упала. Солнце всё росло и росло и заливало закрытые глаза расплавленным оловом, и тонким арыком олово вливалось в мозг. Мучительная смерть стояла рядом.

*
К вечеру она не вернулась в лагерь. И в ночь все пошли искать её. Весь следующий день на самом высоком бархане горел огонь, и все бросали в него солянки, чтобы шёл густой и тёмный дым, а она смогла бы увидеть его. Рядом была железнодорожная станция, и постоянно гудел паровоз, стоявший там, чтобы она могла услышать его. В пустыне стреляли из винтовки, надеясь привлечь её звуком. Всё напрасно. Поиски продолжили и на следующую ночь.

Я вернулся под утро третьего дня, когда все – после краткого отдыха – снова ушли искать русскую Гюль. Все наши тоже пошли с ними, но послушали русских и отправились не туда. Я помню, я не отвык от пустыни. Я пошёл в свою сторону.
 
Я увидел её первый. Она лежала за ближайшим барханом и была такая маленькая и сжавшаяся. Она не стонала и почти не дышала. Она была как мёртвая. На бархане над ней рос прозрачный куст с сизоватыми ветвями – белый саксаул. Этот одинокий житель песков звал к себе, выкинув свои ветви, похожие на корни, так высоко, как мог, – чтобы спасти девушку, которая ему нравилась. У белого саксаула побеги необычайно терпки и горьки – в них нет пользы. Он редок, и непросто его насобирать для ночного тепла: лишь от корня рождается огонь, и потому его приходится корчевать из песков. Джейраны часто пасутся в черносаксауловых зарослях, а белый саксаул срывают, лишь пробегая мимо.

*
Она лежала всего в трёхстах метрах от лагеря. Я поднял её на руки. Я нёс ее, как птицу, потому что её тело почти не имело веса. Три дня она крутилась на одном месте, не умея найти выход из песчаного плена. Солнце выжигало из неё влагу, ветер выдувал силу. Она не могла слышать звука паровоза, потому что барханы заглушают звук, и на расстоянии каких-нибудь ста пятидесяти метров винтовочный выстрел кажется лёгким хлопком руками.

В лагере ещё никого не было. Я положил русскую Гюль в палатку, и она лежала недвижно: чёрные потрескавшиеся губы, на руке шесть царапин. Я заметил, что в часах нет стекла, и понял, что царапины от него: оказавшись в аду, она хотела перерезать себе вены тем стеклом, когда солнце плавило мозг… Но ей не хватило сил.

*
Я смочил её губы, похожие на солончаки пустыни, водой – пить сразу ей было нельзя. Я вышел из палатки и дал два выстрела, чтобы хоть кто-то услышал, что надо возвращаться. Люди потянулись домой.
Я снова смочил губы русской Гюль и капнул немного воды, когда они приоткрылись.
Тело оживало медленно, очень медленно. Но оно оживёт, теперь в этом не надо сомневаться.

*
Когда все вернулись, я захотел уйти совсем. Её жених сказал: оставайся, Акмурад, мы так тебе благодарны. Он сильный, этот человек, он молод, но уже семь лет провёл в песках. Его можно уважать. Но я не останусь. У них слишком шумно, они не слышат пустыню – пока не умеют. Я не хочу так.


Стихотворение, кажется, Кемине в переводе Г.Санникова. Позже было использовано в романе Б.Кербабаева "Айсолтан из страны белого золота".

Фотография С.М.Прокудина-Горского. Барханные пески [между станциями Репетек и Барханы]. 1911 г.