de omnibus dubitandum 101. 368

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

Глава 101.368. ВЫРВАННОЕ У ПРИХОТЛИВОЙ СУДЬБЫ ПРЕВОСХОДСТВО…

    Первый вопрос, который, прибыв в гостиницу, задал Игнатьев Николай Павлович, был: тут ли его визави; но услышав, что раньше вечера Солсбери Роберт Артур, видимо, не появится, он не слишком огорчился.

    Игнатьеву показали телеграмму с оплаченным ответом, там оговаривалось как непременное условие, что номер «не должен быть шумным», а, значит, их уговор о встрече в Константинополе, а не в Ливерпуле, оставался в силе.

    Необъяснимое убеждение, подчиняясь которому Николай Павлович не выразил твердого желания увидеть лорда на причале и отложил радость свидания с ним на несколько часов, теперь проявилось в том, что необходимость ждать его не вызвала и тени досады.

    В худшем случае они вместе пообедают, и при всем уважении к старине Солсбери — да, кстати сказать, и к себе самому — не приходилось опасаться, что им не достанет времени друг для друга.

    Убеждение, о котором я упомянул, родилось у Николая Павловича, как только он ступил на берег, и было чисто инстинктивным — плодом глубоко затаенного ощущения, что, как ни радостно после стольких лет разлуки увидеть лицо старого знакомого с борта швартующегося парохода, лицо это, договорись они о встрече еще в порту, стало бы для Игнатьева первым «знаком» Европы, и в итоге пострадало бы дело, ради которого он сюда прибыл.

    Помимо прочего, им владело опасение, как бы, в конце концов, только к этому «знаку» не свелось его впечатление от Европы.

    А покамест со вчерашнего дня благодаря верному решению знаком пребывания в Европе было чувство полной свободы, какой он уже давно не испытывал, острый вкус перемены и, сверх того, сознание, будто в данный момент ему ни с кем и ни с чем не нужно считаться, а это вселяло надежду — при всей неразумности опрометчивых надежд, — что его предприятию будет сопутствовать умеренный успех.

    На пароходе он, легко — в той мере, в какой это слово подходило к нему, — общался с пассажирами, большая часть которых сразу по прибытии окунулась в поток, устремлявшийся от причала в город; многие приглашали его поселиться в одной с ними гостинице и даже взывали к его помощи по части «осмотра» красот Константинополя, но он ускользнул как от тех, так и от других; не назначил ни единой встречи, не продолжил ни единого знакомства; равнодушно созерцал, как ликовали почитавшие себя счастливчиками те, кого, в отличие от него, «встречали», — и даже более, сам, один, ни с кем не свидевшись и не простившись, незаметно исчез, решив посвятить вторую половину дня непосредственно зримому и ощутимому.

    Этот день и вечер на берегах залива Золотой Рог оказались сильной дозой Европы, но, какой бы она ни была, Игнатьев принял ее в неразбавленном виде.
Мысль о том, что Роберт Артур, возможно, уже в Константинополе, несколько его тяготила, но он успокаивал себя тем, что, «заявись» он в гостиницу слишком рано, ему вряд ли довелось бы использовать ожидание с такой приятностью; он вел себя как человек, который, обнаружив в кармане больше монет, нежели обыкновенно, позволяет себе, прежде чем начать тратить, поиграть ими и всласть позвякать.

    И то, что он приготовился в разговоре с Робертом Артуром напустить туману о часе прибытия парохода, и то, что, от души желая свидания со старым знакомым, он от души наслаждался досугом, откладывавшим эту встречу, — оба факта, как нам представляется, служили явными признаками того, что отношение Николая Павловича к взятому на себя поручению было отнюдь не однозначным.

    Его обременяла одна особенность — раздвоенность сознания.

    Его рвение умерялось непредвзятостью, равнодушие разбивалось о любопытство.
После того как молодой консьерж в стеклянной клетке протянула ему бледно-розовый листок бумаги с именем Роберта Артура, которое он произнес вслух, Игнатьев повернулся и оказался лицом к лицу с дамой, находившейся в вестибюле. Она встретила его взгляд так, словно боролась с желанием заговорить с ним; ее черты — отнюдь не самые правильные, но выразительные и приятные — вдруг всплыли у него в памяти из чего-то недавно виденного.

    Секунду-другую они стояли друг против друга; Николай Павлович вспомнил: он заметил эту женщину вчера на верхней палубе, она, на ходу разговаривала с супружеской четой, прибывшей с ними на одном пароходе.

    Между ним и ею ничего не произошло, и он затруднился бы сказать, что в ее лице задержало тогда его внимание, и не мог назвать причину, почему сейчас узнал ее.

    Она, без сомнения, тоже узнала его — и это представлялось еще более загадочным.

    Тем не менее, дама вступила с ним в разговор, начав с того, что, случайно услышав вопрос и ответ на него, хотела бы, с его разрешения, спросить, не о мистере ли Солсбери из Хэтфилд-хаус, он только что справлялся.

    — Да-да, — отозвался он, — о моем старом приятеле.

    Он должен был приехать сюда из Лондона, чтобы встретиться со мной, и я боялся, что он уже здесь.

    Но он будет позднее, и у меня отлегло от сердца: я не заставил его ждать.
- Вы знакомы с ним? — закончил Игнатьев.

    Только произнеся последнюю фразу, он осознал, с какой готовностью вступил с нею в разговор; ее ответ, да и тон ответа, равно как и выражение лица, на котором читалось нечто большее, чем очевидно присущее этому лицу беспокойство, словно о чем-то его уведомляли.

    — Я встречалась с вашим приятелем в Лондоне, — сказала она, — где много лет назад иногда гостила. Там жили мои друзья — кстати, это и его друзья, — и я бывала у них в гостях.

    - Впрочем, не поручусь, — добавила она, — что он меня узнает. Но мне доставило бы радость повидать его.

    Возможно, так оно само собой и получится — ведь я остановилась в этой гостинице.

    Она замолчала, а Игнатьев, вникавший в каждое ее слово, подумал, что беседа их чересчур затянулась.

    Тут они даже слегка улыбнулись друг другу, и он сказал, что мистера Солсбери, конечно, легко можно будет повидать.

    Дама, однако, истолковала его слова по-своему — она чересчур далеко зашла, и со свойственной ей во всем откровенностью воскликнула:

    — О, ему это ни к чему! Но тут же выразила надежду, что Игнатьев знаком с Уокерами — Уокеры были той четой, с которой он видел ее на верхней палубе.
Нет, он как раз их совсем не знал — фраза, не дающая пищи для разговора.

    Они словно оказались вдвоем за накрытым для пиршества столом, а ее ссылка на приятельские отношения с Уокерами скорее лишила их блюда, чем поставила перед ними новое.

    Тем не менее, они не собирались вставать со своих мест, а потому их обоюдное желание продолжать беседу придавало им вид людей, которые приняли друг друга и сошлись, невзирая на формальное отсутствие необходимых приготовлений, по сути уже проделанных.

    Они прошлись по вестибюлю, и спутница Игнатьева сказала, что при гостинице разбит сад.

    Меж тем Игнатьев уже успел мысленно уличить себя в странной непоследовательности: избежав любых сближений на пароходе и постаравшись смягчить удар от свидания с Солсбери, он теперь шел на поводу у случайной встречной, забыв о своем принципе обособленности и осторожности.

    Он проследовал за нею в сад, вместо того чтобы подняться в номер, а десять минут спустя уже уславливался о новой встрече, как только приведет себя в порядок.

    Ему не терпелось осмотреть город, и они договорились осмотреть его вместе.
Все это выглядело так, словно она была хозяйкой, принимавшей гостя. Впрочем, знакомство с Константинополем некоторым образом давало ей право на такую роль, и Игнатьев не без сожаления посмотрел на консьержа в стеклянной клетке.

    Когда четверть часа спустя Игнатьев сошел вниз, взгляду его «хозяйки» — надо думать, благожелательному — представилась плотная, несколько нескладная фигура мужчины среднего роста, скажем прямо, более чем средних лет — лет сорока пяти, — отличительными чертами которого на первый взгляд были оливковый оттенок смуглого лица, густые темные усы типично армейского образца, пышно растущие и воинственно торчавшие, большой лоб и зачесанные назад обильно пронизанных сединой волосы и нос, крупный, сильно выступавший, но совершенно правильный и, если позволено так выразиться, безупречной лепки, которая смягчала его суровый вид. Две глубокие, словно резцом нанесенные складки, тянувшиеся от ноздрей к подбородку, довершали убранство лица, каким — что отметил бы внимательный наблюдатель — оно запечатлевалось в глазах ожидавшей Игнатьева дамы.

    Она, эта дама, ждала его в саду, сменив лишь перчатки на свежую, мягкую, эластично обтекавшую руку пару, и глядела ему навстречу, пока он шел к ней по бархатной лужайке, освещенной яркими лучами анатолийского солнца, с выражением ненавязчивой готовности, которое ему, не столь уж тщательно потрудившемуся над своим туалетом, казалось для данного случая образцовым.

    Она, эта леди, явно обладала совершенным чувством приличия, богатым даром соразмерности и сообразности, которые ему было не под силу проанализировать, но которые поразили его, и он тотчас отметил их как качества, всецело для него новые.

    Остановившись на полпути, он принялся, словно в поисках чего-то забытого, шарить в легком, перекинутом через руку пальто; на самом деле он просто инстинктивно пытался выиграть время.

    Игнатьева вдруг охватило чрезвычайно странное чувство: будто его безудержно влекло в некую чуждую среду, сущность которой не имела ничего общего с сущностью атмосферы, где он обитал в прошлом, будто для него все сейчас начнется в полном смысле с самого начала.

    Практически уже началось, когда он стоял наверху перед зеркалом, которое каким-то удивительным образом повторяло окна его сумрачного номера, — началось с пристального осмотра деталей своей наружности, какому он, уже долгие годы не имел охоты их подвергать.

    Рассматривая себя, он заключил, что детали эти далеки от совершенства, но утешился мыслью, что дело это поправимое и, наверное, легко решится там, куда он направлялся.

    Направлялся же он в город, и пока шляпа и галстук могли подождать.

    Но одно он схватил мгновенно, точно мяч, пущенный умелой рукой, — и не менее ловко: манеры своей новой знакомой, отличавшие умение видеть и делать выбор, обличавшие человека с теми почти неопределимыми качествами и свойствами, которые все вкупе, в представлении Игнатьева, означали вырванное у прихотливой судьбы превосходство.

    Свое впечатление от этой дамы — без преувеличения и восторженности, а столь же просто, как она, когда впервые заговорила с ним, побудив ответить, — он выразил бы словами:

    «О, она принадлежит к более утонченной цивилизации…». Но вопрос — если «более утонченная», то «чем какая» — не вытекал для него из этого определения, как требовалось по логике при более глубоком осознании такого сравнения.