Седовая падь. Глава 23

ЧУЖОЙ

На весенней пашне тишь да благодать, но это лишь с виду; беспокойный ворон, разбуженный хмурым утром, суетно скачет кругом в поисках добычи. Темный, как черноземь, не отличить. Вот и Сивый, смурной как птица, бредет крадучись по кромке поля; к лесу пробирается, с землей слился, глядит безрадостно — исподлобья. А следом, украдкой и осторожно, Петр с оглядкой и тревогой в душе идет — свое в мыслях ладит…

К полудню затянуло небо тугими тучами. Дошли без лишних глаз. Старый шалаш, что Сивый старательно вместе с Акимом сооружал, не устроил Петра. Рядом с селом, на виду, опасно хорониться; не приведи милиция на след выйдет или случайный житель набредет, а риск Петру не ко времени. Тут и дождь в подмогу; не возьмет след собачий нюх, хоть здесь подсобило. Сменили место, ушли подалее. Худо-бедно, а новый лежак под навесом вмиг сладили; когда дождит — работа спорится, да и неуют подгоняет.

«А Сивый ничего, держится. Потоскует малость по напарнику да отойдет; невпервой ему паханов менять», — по опыту, осторожничая со знакомцем, размышлял Петр. Он один знал, что оставшись без лидера, этому отпетому ханыге все одно с кем; с ним или Акимом, главное — при деле оставаться. Без дела эта «тварь» заскучает, станет закисать и портиться, походить на измочаленный лимон. Такому всего говорить нельзя; только укажи след, сам на нем и ляжешь.

Вечерело. Укрывшись под новым навесом, путники устало угомонились. Пошла разборка. Прав был Петр, что бутылочку за собой потянул, а то бы от Сивого отбоя не было. А так подобрел — общее дело звало, не терпело лишних проволочек и промедления.

— Давай, Петр, с ключом решать, а то мне уже невмоготу это скотское скитание по болотам, да шалашам. Я так мыслю; в тайгу надо уходить, пока нас здесь по-родственному легавые не приняли, да и собаки, не ровен час, задницу в клочья порвут.

Петр, будучи при размышлениях, спокойно слушал приятеля, ни сном ни духом не давая ему понять, что сосредоточен на своем, на главном:

— Слушай, Сивый, меня внимательно. От того как ты сегодня сработаешь, будет весь наш успех зависеть. Поэтому делать будешь, как я тебе нарисую. А главное, осторожно и без пантов. Испортишь дело — тогда и до сейфа нам не добраться, здесь лапки повяжут, а в тюрягу я больше не ходок. Вот и смекай. Не знаю, как ты, но по мне, лучше уж тайга с гнусом, чем нары с гнидами.

Напарник слушал внимательно, однако никак не мог взять себе в толк: как мог этот тюфяк Петр, вдруг стать таким осторожным, способным убедить и вовлечь в дело, когда не так давно, еще на зоне, был полным фуфлом, давилкой подневольной. Однако, Сивый все же вникал в разговор, понимая серьезность положения. Ведь как не крути, а здешние места и нравы местных жителей Петр, по любому, лучше его знает. Тут без взаимного доверия в гору не вытянешь, бока провалят.

Выслушав и перекрутив в озадаченном уме все «за» и «против», Сивый немного воодушевился; есть кому решать главное, а это важнее личных неприязней и притязаний.

— Ну, пацанов рассупонить — дело плевое, а вот сучьего кобеля на цепь посадить — это ты верно удумал. Мне псы что легавые по жизни, брюшину на раз-два вспорю, — сгоношил Сивый, собираясь в поселок, как уговорились.

— Поаккуратней там, — успокаивал Петр ершистого подельника, — помни, что я говорил. И не свети, главное, сделал дело — отвалил. И смотри хвоста не зацепи. Я здесь, ждать буду…

Уверенно, но осторожно шагая к деревне, едва различимой тусклыми огнями в сгустившихся сумерках, Сивый отчетливо понимал, что милиция, обыскавшая за день все, что могла, при случае красиво лапки повяжет — не чирикнешь. Поэтому до подъема на взгорок, ведущий к центру села, решил для верности знакомой луговиной подойти, чтобы без свидетелей — там и тихо, и безлюдно: «Надо скорее дело кончать, а то конопатимся по щелям, как два клопа, и ждем… Так наверняка можно и легавых на себя нацеплять. Эти теперь как клещи на тропах: тронешь второпях — до сухоты иссосут. Взять ключ, да в тайгу, на отсидку. Самое время затаиться, а то больно шуму много. Закуют в кандалы или вышку за старуху пришьют. Только бы пацана без шума подманить. На кипишь у него времени мало будет; к утру явится к назначенному месту, там и тряхну сердобольного. Насторожиться не должен — поверит, — успокаивал себя Сивый, — а что до Петра, то по понятиям все вроде вышло, хотя надо впредь с ним поосторожнее, этот и блефонуть может, благо хотя масть как надо разложили».

Уеденившись, не привлекая особого внимания, Сивый тихо замер, наблюдая из темноты за суетой, происходящей возле деревенского клуба. Приметив двух мальцов, отдельно стоящих от остальных и занятых своими разговорами, он подошел к ним по-деловому.

— Привет, пацаны! Дело есть на трешку. Интерес имеете?

Мальчишки замерли, изучающе глядя на незнакомца.

— Чего это вдруг? Ты кто такой? — насторожились они.

— Да так, спросить хочу… А вам что, трехрублевка карман жмет?

Мальчишки переглянулись.

— Да нет, не помешает… А ты, дядя, чего хотел?

— Вот она, хрустящая! — запел Сивый. — На ладонь положу, не задержу, если записку одному мальцу скинете. Однако, шкеты, без фокусов, я этого не люблю…

— Только записку? Ну ладно. Говори кому, сделаем, и треху гони; дел-то! — кивнул один из них, соглашаясь.

— Вовке передай, ну тому, который у магазина, на той стороне живет — крайний дом, от озера.

— Лады! Знаем его, передадим…

Сивый, спешно сунув записку вместе с мятой трехрублевкой, быстро зашел за угол клуба, где было темно и безлюдно. Все спокойно… Отлегло: «Ну, теперь по темну с кобелем разобраться и к амбару… там дожидаться придется, не к Петру же, в обратную сторону», — подытожил Сивый.

Однако в этот вечер Вовки в клубе не оказалось. Фильм был так себе, даже афиша не соблазняла. Он сидел дома вместе с братом за просмотром очередного номера журнала «Техника молодежи» — там столько интересного! Когда поздно вечером в двери постучали, оба брата насторожились; кто бы это мог быть? Отец — в ночное, с ним это часто, а мать уже спала, намаявшись за день. В дверях Гераська нарисовался.

— Чего тебе? — удивленный странным визитом спросил Анатолий. Он точно знал, что с этим трудным пацаном братишка дружбу не водил.

— Да я тут Вовке, записку передать. Просили…

И не сказав ни слова более, исчез. Анатолий прошел в комнату.

— Ну вот, загадками живешь, брат; тебе скоро прямо в постель почту носить будут. И он, заперев двери, ушел к себе, с интересом погрузившись в чтение нового, фантастического романа.

Вовка, немало удивленный визитом одноклассника, с интересом и немного тревожным чувством развернул измятую записку. Перестало ему что-то в последнее время нравиться подобная форма общения.

На клочке бумаги было написано: «Приходи утром один к брошенному амбару, что около балки, за силосными ямами. Там твоя собака. Получишь ее живой, если вернешь ключ».

Вовка озадаченно уставился на записку: «Одно ясно: Пират жив и попал в беду, его немедленно надо спасать. Записку определенно подбросил Петр. Это его почерк. Я ведь не вернул ключ, вот он и устроил эту ловушку. Все логично». Вовка вошел в комнату, где читал журнал Брат.

— Ты чего, как зомби? Записку от девчонки получил? — хмыкнул Анатолий, — ничего, бывает, не расстраивайся.

Вовка не ответил. Лег спать. Однако все думалось: «Как там Пират в неволе? Завтра же надо его выручать. Ключ отдать да забыть всю эту историю — собака дороже. Только вот за ключом еще идти надо; не ближний свет, а Петр ждать не станет. Значит, завтра, возможно, предстоит прогулка…» Это очень беспокоило…

По воскресеньям Вовку рано не будили — мог спать сколько хотел, однако вчерашняя записка подняла его раньше обычного.

— Ты что, сынок? Спал бы еще — рано.

Вовка лениво потянулся, выходя на середину кухни. Протер заспанное лицо.

— Да куда уж, мама. И не хочется что-то, летом кто спит? Светло, вон, давно уже.

— Ну, я сейчас, — засуетилась мать, — приготовлю поесть, а то думала поспите еще. Девчонки, вон, — не добудиться.

— То девчонки, — отмахнулся Вовка. — А где отец?

— Да на работе он, как и всегда, пропадает, где же ему еще быть. Только вот проку все нет. Вот в воскресенье мог бы и отдохнуть.

Мать продолжала колготиться у плиты, выпекая что-то вкусное.

— Ты куда это собрался с утра? — озадачилась мать.

— Да я скоро, — бросил сын выходя.

Во дворе слегка накрапывал дождь. Хмурое утро дышало сыростью. Серые, словно на сносях тучи, уныло бороздили тяжелыми боками едва не над макушками дальних, заозерных тополей. На болоте, в ивняке — туман.

Вовка почувствовал себя неуютно, подойдя к пустому овалу собачьего ошейника. Одиноко и сиротливо свисала с гвоздя брошенная цепь. Глухой пустотой отозвалась конура. Без Пирата двор был пуст и не весел.

«Что с ним? Как он там, в неволе?» — сосала тоскливая мысль.

Вкрадчиво, как шпион, подступала к сердцу тревога. Укоряя себя за двухдневное бездействие, Вовка задумчиво и бесцельно глядел вдаль: «Что он мог предпринять, если собаку нагло выкрали и держат в заперти? Однако, оправдаться можно всегда, — полагал он, — особенно если этого захотеть. И повод, и доводы найдутся. А если честно, может это и есть малодушие? Почему он раньше об этом не задумывался? Неужели ему присуща эта черта характера, о которой столько говорилось в школе. Почему это равнодушие и слабость, зудящие душу, прячутся за спиной, невидимо и гадко обнажая свое лицо лишь в моменты отпущенные на принятие решения?»

Укоряя себя, Вовке и вовсе стало грустно: «А как же Пончик, его лучший друг? Он что, тоже?.. Нет, тот не станет ловчить, иначе он не был бы его другом. Выходит, это просто стечение обстоятельств, и нет причины кого-либо винить. Нет, малодушие здесь чуждо, они оба не станут слагать с плеч вину, оправдывая себя. Плохо, что нет отца дома, — поговорить бы…»

Вовка достал из кармана записку и перечитал ее еще раз. Незаметно во двор вышла мать.

— Ты чего тут стоишь? Заходи уж, озяб весь.

— А… Да вот, Пират куда-то запропастился, — встрепенулся сын, комкая в кулаке исписанный клочок бумаги.

— Зайди, поешь, а то остынет, — бросила на ходу мать, озабоченная чем-то своим.

Вовка влетел в дом и начал быстро собираться. Голова словно по инерции ставила вопрос за вопросом и тут же пыталась разрешить их.

«Ясно, что эту игру затеял Петр, теперь он точно будет требовать ключ. Попробуй не отдай! Скажу, что в тайнике спрятал, а на встречу в полнолуние побоялся пойти; ночью ведь страшно, да и записка, вон, с угрозами. Что делать? — мучился вопросом Вовка, — Не ходить одному, дождаться друга и попытаться вместе спасти Пирата? Но медлить сейчас нельзя, а уверенности, что его отпустят из дому, нет. Пойду лучше один, чего трусить. Там по ситуации и додумаю, а то вдруг этот бандит Пирата погубит», — окончательно решил он.

Пока никого не было в доме, а значит, и лишних вопросов, Вовка наскоро переоделся, сунул в оба кармана тужурки по паре вареных яиц и кусок хлеба. Спешно съел приготовленное и уже на бегу бросил матери, что пошел к Пончику. Мать только головой и мотнула, дивясь его поспешности.

А Пончик, в свою очередь, еще со вчерашнего вечера с трудом отражал не совсем справедливые, как он считал, нападки своей матери.

— И где вас только носит целыми днями? — ругалась она, — тут бандиты по селу гуляют; Старуху Чиничиху, вон, на тропе застрелили, ироды! Чем им старый человек не угодил? Вся милиция на ногах, а вы все мотаетесь невесть где, словно два лешака, по кустам да болотам. И чего дома не сидится? Что бы завтра — ни ногой за порог! По дому работы много, ясно!?

Пончик покорно слушал обеспокоенного родителя, во всем соглашаясь и не переча: «Да, он, наверное, действительно шалопай, чего спорить, мать права. И сколько той работы по дому? Если вместе с Вовкой дружно взяться, то в полдня все переделать можно», — а сейчас не об этом душа болела. Его думы были заняты совсем не тем. И как только мать на работу, он со всех ног понесся к другу; одно вот только — не застал…

— Куда он ушел? — спросил Пончик.

— Сказал, что к тебе, — озадачилась легким сомнением мать, — разминулись должно быть.

Пончик в задумчивости повернул обратно.

За селом, на косогоре, не тихо. Рвет ветер, веером волос на голове буравит. Следуя низиной к условленному месту, Вовка то и дело правил рукой неподатливый чуб. А на пригорке, повыше, и того хуже — не до прически. Тревожно всмотрелся в синеющую даль плотного осинового подлеска; где-то там силосные ямы, а за ними — те самые старые, брошенные амбары. В них, должно быть, и держат взаперти его четвероногого друга.

С каждым шагом нарастало волнение. Мысли съели расстояние, вот и балка. Спустился, впереди на пригорке амбар. Вокруг лебеда стеной стоит — ни троп тебе, ни видимости. Бурьян на удобренной почве вырастает быстро — не уследишь, особенно по весне. Одно благо; свежим воздухом повеет от шумного березового леска, что неподалеку, и нет дурного запаха, исходящего от силосных ям. Ароматной травой пахнет, как и должно:

«И зачем люди красоту леса портят, понастроили невесть что… Да хоть бы для пользы, а то ведь заброшено все подчистую, так и стоит в лесу, догнивая. А ведь лес — такая прелесть: с ягодами, грибами, с пением звонких птиц, да с золотой листвой под осень. Как же можно такое диво губить безжалостно и бездумно?»

Как не силился Вовка, но все же не мог понять этой безответственной бесхозяйственности. Даже отца об этом спрашивал. А тот отвечал просто: «Это не от людей сынок, а от нелюдей, которые ни за что не радеют, а так, одним днем живут. От таких, вон, и земля плачет. А ведь она каждое наше добро помнит, кормит и поит нас, и так же страдает, когда раны на теле…»

Вывернув из-за огромного, рыжего, проржавевшего бака, отслужившего людям, Вовка направился к темневшему в отдалении провалу дверного проема — входу в амбар. По сторонам зелеными, стойкими стеблями колосился молодой овес, словно просыпал кто на посев. А он возьми да прорасти. Входить не хотелось. Тревожила неясность и томящая душу тишина.

Хмурое небо растянуло, туч словно и не было. Над зеленым холмом, что у леса, засияло бронзовым загаром солнце, грея макушку головы. Со спины его тепло ощутимо, а в лицо неумолимо и неотступно дышал холодом темный вход в амбар, и чужая, не своя воля словно держала за шиворот, подталкивая вперед, в бездну тревожной неизвестности.

Стараясь не шуметь, Вовка подошел ближе, заглянул внутрь. В помещении тишина и мрак, со света не проглядеть.

— Пират! Пират! — позвал он, слегка вздрогнув, пугаясь собственного, громкого голоса. В брошенном сарае только одна тишина и гуляла. Обернулся и обмер…

От ржавого, заросшего овсом бака в его сторону, небрежной походкой двигался неряшливо одетый, здоровенный мужик, держа в руке что-то длинное и острое. Молотом ударило сердце, готовое, не повинуясь воле хозяина, выпрыгнуть и бежать прочь… Холодной волной пронзил душу испуг, лишая чувств и ощущений. Плохо оценивая ситуацию, Вовка лишь тупо глядел на надвигавшегося лавиной громадного мужика. Как-либо изменить происходящее он был не в силах. Да и откуда они возьмутся; тело стало неподвижным, не слушалось и обмякло. Он сухо, едва шевеля скулами, сглотнул, пытаясь произнести хоть что-нибудь связное, лишь бы скорее снять напряжение и испуг, которым было скованно все его существо. Развязка, как стегнувший жгучим щелчком кнут, больно хлестнула и без того перепуганного мальчишку.

— Ну что, щенок, принес, что я велел?

После слова «щенок» Вовка понял, что его сейчас, наверное, будут бить… Не в полной мере оценивая происходящее, он сделал неуверенный шаг назад, но, упершись спиной в косяк дверного проема, замер в нерешительности. Мысли о грозящей ему неприятности все же стремились вернуть его к ощутимой реальности.

— Пожрать захватил? — неожиданно спросил мужик.

Со вчерашнего вечера Сивый ничего не ел и поэтому утром, поджидая в условленном месте мальчишку, беспрестанно думал только о еде. За долгую ночь, что в амбаре коротал, замерз до жути и оголодал. Не до Петра же шагать ночью, да и в обратную сразу же, потом; зачем — смысла нет. И самогонки тоже… Самое время согреться, но по селу ночью не походишь, собаки лай поднимут, да и сцапать могут. К Агриппине Петр велел более не соваться; кобеля пацан и сам заберет, если с ключом, как надо обернется. Вот и пришлось по дикому заночевать.

Вовка, не переча, достал из кармана все, что прихватил с собой.

— Чего так мало? — громко, почти крича, рявкнул недовольный мужик. — И ключ гони, как условились!

Мальчишка сжался, боясь двигаться.

— Да я же для собаки прихватил, голодная, поди, сидит, а ключа с собой нет. Спрятан он.

— Собака обойдется, не издохнет.

Вовка замолчал, окончательно осознав, что Пират во всей этой истории нужен был просто как приманка, поэтому, набравшись храбрости, он осмелел:

— Где собака? Иначе говорить не буду! — отважился он вступить на защиту своего верного друга.

Мужик не ответил. Пожрал все яйца с хлебом. Потом, переведя дух, утер грубыми пальцами рот. Вовка напряженно ждал его реакции. Этот ирод был противен ему настолько, что он даже отвернулся, чтобы не смотреть на его мерзкую физиономию.

— Значит, говоришь нет при себе, а где есть? — суровой гримасой Сивый уставился на испуганного пацана. — Будешь врать или изворачиваться — собаку кончу!..

Вовке стало не по себе. «Сволочь», — подумал он, а так хотелось сказать вслух.

— Показать могу, но это не здесь. Это очень далеко, без собаки я туда не пойду.

— Помолчи, щенок! — оборвал его бандит. — Указывать он будет! Когда надо, тогда и получишь своего кобеля.

Сивый поднялся с полу приседа и подошел ближе.

— А ну, вытяни руки! — скомандовал он.

Вовка безмолвно повиновался. Сивый тут же с силой перехватил тонкой бичевой трясущиеся кисти рук мальчишки, да так крепко, что тот взвизгнул от нестерпимой боли.

— Сядь здесь и замолкни, не то еще больнее сделаю… Вздумаешь бежать — собаку убью! Сиди и жди…

Вовка послушно сел, где стоял. Бежать он и не собирался — не за тем пришел. Мужик был зол и явно чем-то обеспокоен. Он ненадолго отошел и скоро вернулся.

— Слушай, пацан, меня внимательно: таскать тебя за собой я не стану. Посидишь пока, где я скажу. Мне за твоим кобелем сходить надо. Не дождешься — кончу его, и все дела. Давай шагай во внутрь!

Ухватив мальчишку за отворот тужурки, Сивый с силой швырнул его в темный провал сырого амбара. Неловко зацепившись там за что-то бесхозно брошенное, Вовка, сильно ударившись коленом, застонал от боли. Мужик, толкая парня вперед, нашел-таки тесную подсобку с чудом сохранившейся дверью, сунул пленника в угол и, выйдя плотно подпер дверь снаружи. На глаза Вовки навернулись слезы — на этот раз не от страха, а от боли…

«Все как в военных книжках, про пленных или разведчиков, — подумал он, осматривая в кровь разбитое колено. — Только вот далеко мне еще до настоящего разведчика; я просто слабый и пугливый мальчишка. В книжках ведь только о героях пишут. А мужик — бандит настоящий…»

Слыша его удаляющиеся шаги, он все же был рад, что скоро наверняка увидится с Пиратом и больше никогда его от себя не отпустит. Хотелось верить, полагаясь на здравый смысл.



Пончик обыскался друга. Второпях обошел всех приятелей, но его нигде не было. Ни Лебедь, ни Тринчик, ни даже родной брат, понятия не имели, где Вовка мог находиться.

«Ну, дела! — озадаченно соображал он, не зная куда бы еще направится, — А ведь скоро мать с работы воротится, вечер уже. Домой надо идти». Одиноко следуя мимо дома приятеля, решил все же зайти. Еще пуще переполошил родителей, и без того не находивших себе места. Так и ушел с тяжелым чувством беспомощности и вины.

Пошел бузу от матери слушать, все одно, выволочка на него мало действовала; в ответ он всегда лишь улыбался и отшучивался. Безотцовщина приносила свои плоды; в чем-то, как и все подростки, он был настырным и непослушным.

«Пожалуй, в сложившейся ситуации, — размышлял он, медленно пробираясь в темноте к дому, — с утра, немедля, надо побеспокоиться о ключе. Могло статься, и друг исчез не случайно, а по чьей-то злой воле. Кто знал о ключе? Только старухи и Петр, ведь он же приходил к Полине. Выходит, это его рук дело?..» — Хотя при последнем разговоре с Вовкой они так и не смогли понять; кто же орудовал на тропе ночью: «Однако, старуха не могла быть убита Петром, тогда кем? Да кто бы он ни был, сейчас одно факт; в чьи бы лапы не попал друг, он знает о ключе все. А значит, если предположить, что он в ловушке, ловко расставленной все тем же Петром или неизвестным убийцей старухи, то правду из него, просто-напросто вытрясут. Все расскажет, не станет же он из-за какого-то ключа жизнью рисковать. Если друг покажет место, где устроен тайник, то бандиты потащат его к вершинам за ключом. Надо торопиться, ключ необходимо перепрятать или забрать себе. Жаль терять его именно сейчас… Да и Вовке можно будет помочь, если ключ вовремя забрать, в таком случае они не тронут друга. Будут держать его в заложниках, где-нибудь, добиваться признания, но не тронут, это излюбленный прием вымогателей, и он об этом знал, пусть из книжек, но знал», — такой вывод сделал для себя Пончик.

На следующее утро он удрал из дома следом за матерью, едва та успела затворить дверь, уходя на работу. В школу решено было не идти. Вовки там тоже не будет. Дело важней. Прежде всего забежал к другу. В глазах не спавшей матери, Пончик увидел растерянность и тревогу. Отец собирался идти к участковому, чтобы заявить о пропаже сына. Тревожные события вчерашнего дня, отняли у матери, последнее мужество. Внезапное исчезновение сына, могло быть делом рук все тех же, разыскиваемых повсюду бандитов, а это сулило обернуться непоправимой бедой. Вот она и плакала.

Следуя к вершинам, Пончик ругал себя в душе за то, что еще вчера не сумел перепрятать ключ; шатался без пользы по улицам в поисках друга, вместо того чтобы правильно рассудить и разобраться в ситуации. Сейчас он спешил: «Ничего, время раннее, успею», — настраивал он себя на нужный лад.



Всю долгую ночь, напролет, Петр не мог заснуть, причин для беспокойств было много. Из поселка к полуночи не вернулся Сивый. Он мог заночевать в амбаре, дожидаясь пацана. Но беспокоило другое; милиция ночами тоже не спит, особенно сейчас… Оставалось только надеяться и ждать его возвращения.

Затянулась ночь, небо звезды выбросило, красивые и яркие. Бриллиантовой россыпью сиял млечный путь, уводя мечты и мысли в туманную даль неведомого таинства, нависшего над судьбами человеческими. В такие минуты единения с собой, Петру отчего-то хотелось думать о чистом и добром, не тронутом жизнью. Да вот беда: где его взять, это хорошее?.. Наверное, только глядя на звезды о нем и можно думать. Отвернешься, и вот она — боль прожитой, растраченной жизни. А кто виноват? Трудно в себе самом изъяны искать, да и видно их не всегда бывает. По жизни судьба — хозяйка, она всем правит, а совесть за все ответ держит. Ну а если не по совести жил, то кого винить? «Золото! Оно во всем виновато… Вот перешло оно дорожку; и с тех пор, он в его власти. Рядом оно и что? Что делать с ним? — Задавался вопросом Петр, — Заявлять всем; смотрите, какой я богатый. Теперь я над вами хозяин и владыка. Нет! Не этого ищет его душа, не власти над людьми, а уединения и покоя, скорее. Золото лишило покоя, вселило в душу страх и тревогу. Теперь волей-неволей, а задумаешься; что же дальше? Вот дошел до цели, так теперь еще больше забот; куда девать это богатство? На что оно, если траты нет? С золотом, как со временем, на жизнь отпущенным — и то и другое свою цену имеет. Когда нет его — ищешь, а когда завались — не знаешь куда девать…»

Он один из тех, кто пострадал и через страдания пришел к цели: «А что значит цель? Это то, чего ты достиг. Да, я завладел сейфом, теперь даже есть чем его открыть. Но что дальше?» — ставил вопрос за вопросом Петр. Ворочался и искал на них ответы. Бессонница всецело овладела им и напрочь лишила желания спать: «Что делать с этим богатством? Ведь его за десять таких жизней не истратить. Зачем тогда оно, если его некуда девать? Начать реализовывать и расточительно, бездумно тратить… Но это ненадолго: попадешься и снова тюрьма. Пришел к тому, от чего ушел. Во имя чего были тогда все эти стремления к свободе? Жаждал ее чтобы владеть всем, а в итоге — тупик… Кто из людей поймет меня? Нет таких, они все проходят мимо, у каждого своя судьба, свое „золото“… Получается, что я просто иду по жизни так, как сам стряпаю. Кто же я теперь, коли такую жизнь состряпал? А в юности; так хотелось добра и справедливости! Но на судьбу пришелся злой, жадный и жестокий дед-душегуб, который бил и колотил с детства. Кто учил меня жизни, кто растил и понукал? Две темные старухи — Мать, да бабка, которые с молодости только и знали, что заниматься невесть чем… Уже взрослея, только и начал догадываться, какой темной, нечеловеческой силой владеют обе и, что правит ими по жизни. Потом была война, ранение и увечье. Кто же здесь не озлобится, не станет искать выход в одиночку, рискуя быть повергнутым или втянутым в суровую карусель несправедливости. А потом и жернова неизбежно полученной доли дотрут и домолотят остатки веры в добро», — Петр судил в меру познанного им самим и увиденного за долгую жизнь мытарств и страданий.

«А был ли он виновен?» — ставил он себе вопрос, — Может, да, — отвечал, — а, может, просто смалодушничал, словчил по незнанию жизненных ситуаций, из-за отсутствия как раз той, не привитой ему веры…»

Позже был суд…

«А судьи кто? Что они знают и, что видели? По-быстрому сфабриковали дело и на Колыму… Вина, может, и есть, но косвенная: умысла убивать деда не было, сам руки не марал. Судьба так распорядилась… И каким я должен быть теперь, благодаря этой власти? С одной стороны власть, а с другой, все те тюремные выродки, с какими злая судьба свела… Где теперь мое место? Домой вернулся, новую жизнь начать задумал; да разве ж так начинают? — вопрошал себя Петр, не сводя глаз со звездного, полного сияния, ночного неба, — Что я пережил, пока добирался до дедовских сокровищ! Сейф найден, лежит себе, хранимый временем, даже, вон, и ржа не взяла за четверть века. Я на свободе, но вот душу мою та самая ржа попортила; заставила иначе смотреть на вещи, думать и ценить важное. Я научился ненавидеть людей за их беспредельную алчность, за гниль и безверие, что почти в каждом, с кем сталкивала меня долгая неволя. А ведь я любил свою мать и людей когда-то, так же любил. Но матери не предают, а любят и прощают. Где же та жизнь, не омраченная потерями и утратами, которая как живой родник, журчащий, радостный и говорливый, где день, как вечность, где льется бесконечный свет любви и покоя? С кем сталкивала меня судьба? С Сивыми, да Моргунами, со злым и гадким тюремным отребьем, которое ломают и калечат в тюрьмах „воспитатели“, пытаясь наставить на путь истинный, — так рассуждал Петр, все больше и больше распаляя не способную в эту звездную ночь спать, совесть, — Жаждущие и пользующиеся властью типы, используя служебное положение, вершат суд по-своему, попросту терзая подневольных. В этом вся их мораль и лживая правда. Как же мне теперь жизнью своей распорядиться? — Спрашивал себя Петр, — Неужели это все? Золото взять и вновь в бега от власти, от милиции; ведь она, вот она, уже идет по следу. Помогли подельники — нацепляли блох».

Петр не находил места. Душа требовала и искала ответа. А его не было. Сидя в палатке, в ожидании Сивого, его ела все та же мысль: что же дальше?

«Пусть даже удалось мне присвоить малую часть колчаковского золота — „дедово наследство“, пусть так. Но куда с ним? Оно вне закона, пока в моих руках. Значит, это не деньги, которые в любом магазине принимают. Это драгоценный металл. По Советским законам, за сдачу клада государству положено даже двадцать пять процентов — вот это уже законные деньги. Но милиции веры нет. Я лицо уголовно наказуемое, а значит, вместо процентов получу новый срок», — мысль засела и в чем-то имела свой смысл.

Уйдя в себя и слушая лишь отдаленный треск не спавших, как и он, сверчков, Петр с опасениями и тревогой все больше предавался грызущей его сознание мысли: «А что, если сдать этот сейф вместе с ненавистным Сивым?! Может зачтется? Объясню на суде, что да как… Ведь этой сволочи в тюряге самое место. На воле он без него лишь до первого магазина; все равно туда угодит».

И тут же в голову лезла иная мысль: «Что ты, Петр, столько добра, одумайся! Ты ведь шел к нему всю свою зрелую жизнь, терпел унижения и побои, страдал и ненавидел, рвался изо всех сил — и отдать?.. Нельзя так!..» — нашептывал ему голос, словно не сам он порождал эти мысли, а слетели они, вон, внезапно со звездного ночного неба. И тут же вселенная, сияя армадой светил, настораживала, подсказку давала: «Хватит, Петр, так жить, одумайся…»

И Петр думал, бессонно тараща глаза в тишину долгой ночи, уводившей его в бесконечные пределы мироздания:

«Подельник ведь у меня, тип куда не надежный; Сивый может и меня легко прикончить, когда до золота доберется. С ним в такие игры опасно играть. Выходит, есть только два пути: либо убрать его по дороге, тогда за убийство точно сяду или вновь в бега, либо милиции сдать — опять же зачтется. Да и на суде можно будет объяснить и оправдать свой поступок: как-никак золото для государства от бандитских лап уберег и сохранил в целости. А что, если так и вывернуть? Свобода вместо золота и на душе легче…»

Петр с надеждой и обидной печалью неотрывно смотрел на мерцающие вокруг него звезды. И казалось, небесные светила безмолвно, во всем соглашались с его решением. Но этого было мало, безмолвие есть безмолвие, а он ждал ответа…



Кромешную и жуткую тьму сарая радовал прямой лучик света, сочивший от крыши к полу, смеясь и радуясь своей пронырливости. Вовка ему позавидовал. «Все же есть спасительный свет и в трудную минуту, — думал он, глядя вверх, под крышу, — а значит, и выход найтись должен».

День еще в разгаре и поэтому не было так страшно сидеть в темноте. Рядом, вместе с ним, жил лучик. А если наступит ночь, и мужик не вернется? Ведь он так и не понял, почему тот бросил его здесь одного, ушел за собакой и не вернулся? «Только бы не ночь здесь коротать, жутко… Может скоро явится?» — боялся Вовка прихода ночи.

Как хорошо жить без боли и страха, без ощущения насилия над тобой и как глупо, попав в чьи-то грязные лапы, страдать и мучиться. Или того хуже, исчезнуть навсегда из этого чудного мира, мира в котором он до этого жил. Где сияет и будет сиять новогодняя елка, где хороводит белоснежная красавица Снегурочка, где друзья и веселье, где мать и отец, где брат и сестренки, где верный друг и преданный Пират. Ведь как здорово, что пес жив и он обязательно вернет ему свободу. Да! Он будет бороться и победит, потому что он справедлив и прав! Он пришел спасать друга!