de omnibus dubitandum 101. 370

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

ГЛАВА 101.370. ЕЕ ГЛАЗА, НИЗАЛИ ЕГО ОТКРОВЕННО И ПРЯМО…

    Как бы там ни было, но общение с иностранкой, принадлежавшей к более утонченной цивилизации, без тени таинственности, не считая знакомства со страдающим несварением желудка милягой Солсбери, — сулило, по всей видимости, немалое удовольствие.

    И мгновение, когда он, остановившись, шарил в карманах пальто, было, по сути, мгновением зарождающегося доверия — паузой, благодаря которой ее глаза могли разглядеть все в нем, а его — в ней.

    Она показалась ему, чуть ли не вызывающе молодой — впечатление, которое могло сложиться при взгляде на женщину тридцати лет, легко несущую их бремя.
Она, как и он, не отличалась, однако, гладкостью кожи и изяществом форм, хотя Игнатьеву, пожалуй, не пришло бы на ум, что сторонний наблюдатель, переведя взгляд с него на нее, отметил бы в них много общего.

    Стороннему наблюдателю вряд ли показалось бы лишенным вероятия, что эти двое с их легкой смугловатостью и упитанностью, увы, далеко не писаные красавцы, да к тому же, оба с непропорционально крупным носом и головой, чуть реже у одного, чуть гуще у другой шапках волос, вполне могли оказаться братом и сестрой.
Но и в этом Случае оставалось место для контраста; такая сестра должна была испытывать крайнюю отчужденность в отношении подобного брата, такой брат — крайнее удивление в отношении подобной сестры.

    Однако, напротив, и тени удивления не мелькнуло в глазах новой знакомки Николая Павловича, когда, разглаживая свои и без того туго натянутые перчатки, она дарила ему столь ценимые им мгновения. Ее глаза, низали его откровенно и прямо, меря с головы до ног, словно знали, что он такое, как будто он представлял собой человеческий материал, с которым им уже приходилось иметь дело. Обладательница их и впрямь, не стану скрывать, владела в уме доброй сотней типов и разновидностей, наборной кассой с полным комплектом, куда, исходя из своего богатого опыта, легкой рукой — словно наборщик литеры — помещала ближних. Тут она, не в пример Николаю Павловичу, была великолепно экипирована, и это проводило между ними черту, которую он, если бы полностью ее осознал, не осмелился бы перешагнуть. Но поскольку у него мелькали лишь смутные подозрения на этот счет, он, лишь мгновенно вздрогнув в душе, предпочитал пребывать в блаженном незнании. Правда, он более или менее представлял себе степень ее осведомленности. Он представлял себе, что она знает много такого, чего не знает он, и, хотя это признание было уступкой женщинам, на которую он, как правило, шел с трудом, сейчас Николай Павлович согласился с ней охотно и добродушно, словно это помогало сбросить груз.

    Глаза его смотрели спокойно, и ничего не менялось в его лице, выражение которого — как и в немалой степени печать живого ума — черпалось в основном из какого-то иного источника. Секунду спустя он, присоединился к своей путеводительнице, и тут же почувствовал, что она еще больше выиграла от паузы, выставившей его на обозрение. Теперь она знала о нем даже вещи сугубо личные, о которых он ни словом еще не обмолвился, да и вряд ли когда обмолвится. Что греха таить, он уже многое ей поведал — но ничего о главном. Чего-то главного она о нем не знала.

    Чтобы попасть на улицу, им предстояло вновь миновать вестибюль, и, проходя по нему, она вдруг ошеломила Игнатьева вопросом:

    — А вы поинтересовались, кто я такая?

    Он невольно остановился.

    — А вы — кто я? — спросил он, улыбнувшись.

    — Как же! Разумеется… Сразу, как вы вышли, я тотчас подошла к консьержу и спросила. Не хотите последовать моему примеру?

    — Выяснять у этого молодца, кто вы? — удивился он. — После того как он со своего возвышения видел, каким образом завязалось наше знакомство?

    Теперь его спутница в свою очередь улыбнулась, заметив тень испуга, омрачившую ему легкое настроение.

    — Тем паче, по-моему, тем паче. Или вы боитесь скомпрометировать меня? — Ах, ее видели с джентльменом, которому пришлось справляться, кто она такая! — Уверяю вас, мне это решительно безразлично. Кстати, вот моя визитная карточка, — продолжала она. — А поскольку мне нужно вновь обратиться к консьержу, за то время, на которое я вас покину, вы успеете изучить ее.

    И, вручив Игнатьеву маленький кусочек картона, который вынула из записной книжки, она отошла, а он, тотчас вынул такой же, намереваясь отдать ей взамен, как только она вернется. Посередине не значилось ничего, кроме имени: «Хелена ВЕчера», а ниже, в углу, номер дома и название улицы — скорее всего в Вене или Париже, и никаких иных данных, разве только то, что карточка носила чужеземный отпечаток.

    Николай Павлович опустил ее в карман жилета, а свою продолжал держать на виду, и пока он стоял, прислонясь к дверному косяку и обозревая открывающуюся взору площадь перед гостиницей, ему вдруг пришла мысль, вызвавшая улыбку. Не забавно ли, что он поместил Хелену ВЕчера, кем бы она ни была — а он понятия не имел, кем она была, — в такое сохранное место. Но им почему-то владело убеждение, что непременно надо сохранить этот маленький знак внимания, который он только что спрятал. И, смотря перед собой невидящим, медлительным взглядом, он, мысленно озирал, возможные последствия своего поступка и задавал себе вопрос, должно ли квалифицировать его как измену. Слов нет, он поступил поспешно, пожалуй, даже опрометчиво, и у него не было сомнений в том, какое выражение приняло бы лицо известной особы, если бы она это видела, но если то, что он сейчас сделал, «дурно» — что ж, в таком случае ему вообще противопоказано было сюда приезжать.

    Вот к какому заключению пришел — еще не свидевшись с Солсбери — бедный Игнатьев. Он полагал, что знает, где предел, но вот не прошло и полутора суток, а он уже его преступил! Но тут вернулась Хелена ВЕчера, прервав размышления нашего героя о безупречности и даже нравственности своего поведения, и бросив весело и решительно: «Ну, пойдемте!», повела его в мир.

    Вот оно! — думалось ему, когда он, шел, с нею рядом неся пальто, перекинутым через правую руку, а зонтик под мышкой левой, между указательным и большим пальцами которой неловко торчала его визитная карточка — вот оно! Сейчас, думалось ему, состоится его подлинное, не в пример прежним, приобщение к Востоку. Не к «ливерпульской» Европе, нет — и даже не к той, какая открылась ему на отвратительных, но притягательных, незабываемых улицах, где он слонялся вчера вечером, а к какой-то иной, которую его спутница, в доступной ей степени, представляла. Она еще не успела дать никаких пояснений, как вдруг — они шли рядом уже несколько минут, и он, поймав на себе два-три ее косых взгляда, подумал, не означают ли они, что ему следует надеть перчатки, — она, чуть ли не выговаривая ему, с задорным вызовом спросила:

    — Почему вы не уберете карточку? Разумеется, я понимаю, как она вам дорога! Но все же… Впрочем, если она доставляет столько неудобств, ее с удовольствием примут назад. На эти карточки уходит целое состояние!

    Только сейчас Игнатьев понял, что, глядя, как он вышагивает, зажав в руке приготовленный для нее дар, будто скользя к неведомым безднам, не зная, к каким, она решила, что он все еще держит в руке ее визитную карточку. Он тут же, словно оправдываясь, протянул ей свою визитку, и она, взяв ее и увидев, что это, остановилась и, все еще держа карточку перед глазами, как бы извиняясь, сказала:

    — Мне нравится ваше имя.

    — Да? — отозвался он. — Боюсь, вы вряд ли его когда-нибудь слышали.

    Правда, он не был в этом так уж уверен: у него были основания предполагать, что такое вполне могло произойти. Впрочем, не стоило закрывать глаза на очевидное: мадам ВЕчера перечитывала его имя как человек, которому оно попалось на глаза впервые.

    — Господин Игнатьев Николай Павлович! — произнесла она в полный голос, словно речь шла о ком-то другом. И тут же вновь подтвердила, что имя ей нравится. — В особенности — Николай Павлович.

    — Мне это приятно, — улыбнулся Игнатьев, добавив, словно говоря о чем-то неуместном: — Я из Петербурга, есть такой город в Российской империи.
Она засмеялась — то ли неуместности его сообщения, то ли по иной причине.

    — Вы объявили об этом так, — сказала она, — будто хотите доложить о себе самое худшее.

    — О, мне кажется, — возразил он, — вы и так уже во всем разобрались. Я, насколько могу судить, и выгляжу, и изъясняюсь, и, как у нас там говорят, «веду себя» соответственно. Петербург лезет из всех моих пор, и вы, разумеется, с первого взгляда это определили.

    — Вы говорите самое худшее?

    — Да. То есть откуда я. По крайней мере, я вас предупредил, и, случись что не так, не извольте говорить, будто я не был с вами откровенен.

    — Вот оно что… — Хелена ВЕчера с явным интересом отнеслась к такой постановке вопроса. — А что, собственно, по-вашему, может случиться?

    Игнатьев не чувствовал смущения, хотя обычно бывало наоборот — и все же он упорно отводил глаза в сторону, избегая встречного взгляда, — манера, к которой он нередко прибегал в разговоре, при том что слова его производили чаще всего обратное впечатление.

    — Ну, я могу показаться вам чересчур закоснелым.