de omnibus dubitandum 101. 372

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

ГЛАВА 101.372. ВЫ, НЕ УМЕЕТЕ ПОЛУЧАТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ…

    Они снова двинулись в путь, и мадам ВЕчера, уже на ходу, сказала, что ей как раз больше всего по душе самые «закоснелые» петербуржцы. Какие только милые пустячки — пустячки, так много для него значившие, — не расцветали в теплой атмосфере их прогулки. Однако значение этой прогулки для последующих, весьма отдаленных событий так близко нас касается, что мы не смеем позволить себе множить примеры, хотя некоторые из них нам, по правде говоря, жаль терять.

    Игнатьев и его путеводительница шли по крепостному валу — каменному поясу, давно лопнувшему под натиском разбухшего города, но все еще державшемуся стараниями его жителей, — валу, который тянулся узкой кривой между двумя парапетами, стертыми за долгое время мирными поколениями, и то и дело обрывающимися где из-за давно снесенных ворот, где из-за перекинутых через пролом мостков, с подъемами и спусками, со ступенями вверх и вниз, с неожиданными поворотами и неожиданными переходами, с выбоинами, в которых мелькала то улица с ее повседневной жизнью, то кирпичная полоска под стрехой щипцовой крыши, с широким обзором, открывавшим взгляду мечеть и прибрежные поля, скученность турецкого города и ухоженность сельского ландшафта.

    Все это доставляло Игнатьеву несказанное наслаждение, но не менее неотвязно вставали в памяти, мешаясь с тем, что он видел перед собой, картины былого.

    Он уже однажды — в далекие времена, когда ему было лет двадцать пять, — проходил этим маршрутом, но воспоминания не портили впечатления: напротив, новые ощущения обогащали прежние и превращали в значительные события, и эту, вновь обретенную радость стоило разделить с другом. Солсбери — вот с кем ему следовало ее разделить, а, стало быть, он лишил приятеля того, что принадлежало тому по праву. Игнатьев стал поглядывать на часы, и, когда достал их в пятый раз, мадам ВЕчера не выдержала:

    — Вам кажется, вы делаете что-то не так?

    Вопрос ударил по больному месту, он залился краской и издал смущенный смешок.

    — Помилуйте, я получаю огромное удовольствие. Неужели я так забылся…

    — По-моему, вы не получаете никакого удовольствия. Во всяком случае, меньше, чем могли бы.

    — Как вам сказать… — глубокомысленно протянул Николай Павлович, словно соглашаясь. — Для меня такая честь…

    — Какая там честь! Дело не во мне. Дело в вас. Вы просто не умеете… Типичная картина.

    — Видите ли, — рассмеялся он, — это Петербург не умеет. Это для Петербурга — типичная картина.

    — Вы не умеете получать удовольствие, — пояснила мадам ВЕчера. — Вот что я имею в виду.

    — Именно. Только вы в Петербурге вовсе не уверены, что человек создан для удовольствий. Иначе человек был бы доволен. А ведь у него, бедняги, даже нет никого, кто указал бы ему к этому путь. В отличие от меня. У меня как раз есть.

    Они беседовали, остановившись в лучах заходящего солнца, — как не раз останавливались, чтобы острее проникнуть чувством в то, что открывалось взору, и Игнатьев прислонился к выступающей стороне старого каменного желоба, спускавшегося по крошечному бастиону. Прислонясь спиной к этой опоре, он стоял, любуясь минаретом, который оттуда был особенно хорошо виден — высокая тонкая громада с неизменным и непременным шпилем и восточным орнаментом, обновленная и отреставрированная, тем не менее, казавшаяся прекрасной его долгие годы запечатанным глазам, и с ласточками, снующими окрест.

    Мадам ВЕчера поместилась рядом; у нее был вид человека, понимающего толк в вещах, — вид, на который, по мнению Игнатьева, она несомненно имела право.

    — Да, и в самом деле есть, — подтвердила она, добавив: — И дай Бог, чтобы вы позволили мне указать вам путь.

    — О, я начинаю бояться вас!

    Она посмотрела ему в глаза — лукаво-неопределенным взглядом:

    — Нет, вы меня не боитесь! Слава Богу, нисколько не боитесь! Иначе мы вряд ли так быстро нашли бы друг друга. По-моему, — произнесла она не без удовлетворения, — вы доверяете мне.

    — Конечно, доверяю! Но именно этого я и боюсь. Лучше бы наоборот. А так не пройдет и двадцати минут, и я уже окажусь у вас в руках. Смею предположить, — добавил Игнатьев, — в вашей практике это не первый случай. А вот со мной такое происходит впервые.

    — Просто вы распознали меня, — отвечала она со всей присущей ей добротой, — а это так замечательно и так редко бывает. Вы видите, кто я.

    — И когда он, однако, покачав головой, добродушно отказался претендовать на подобную прозорливость, сочла нужным пуститься в объяснения.

    — Если вы и дальше будете таким, каким были вначале, вам самому все станет ясно. Судьба оказалась сильнее меня, и я поддалась ей. Я, если угодно, гид — приобщаю к Востоку. Вот так-то. Жду приезжающих — помогаю сделать первый шаг. Подхватываю и устраиваю — я своего рода «агент» высшего разряда. Сотоварищ — в самом широком смысле слова. И как вам уже говорила — сопровождаю путешественников. Я, не выбирала себе этого занятия — так получилось само собой. Такая уж выпала мне судьба, а от судьбы не уйдешь. Не стоит нам, грешным, хвалиться этим, но я и впрямь чего только не знаю. Знаю все лавки и все цены. Знаю и кое-что похуже. Я несу на себе тяжкое бремя нашей национальной совести или, иными словами, так как это одно и то же, нашу еврейскую нацию. Потому что из кого же состоит наша нация, как не из мужчин и женщин, забота о которых сваливается на мои плечи. И знаете, я беру на себя эту ношу вовсе не ради выгоды. Не ради денег — как это делают многие другие.

    Игнатьеву оставалось только слушать, удивляться и ждать случая, когда он сможет вставить слово.

    — И все же, при всей вашей привязанности к многим подопечным, вряд ли вы занимаетесь ими только из любви. — И, помолчав, Николай Павлович добавил: — Чем же мы вас вознаграждаем?

    Теперь она в свою очередь задумалась, но, в конце концов, воскликнула: «Ничем!» — и предложила ему двинуться дальше.

    Они продолжили путь, но не прошло и нескольких минут, как Игнатьев, сосредоточенно размышляя о том, что она сказала, снова достал часы — машинально, бессознательно, словно завороженный ее необычным, скептическим складом ума. Он взглянул на циферблат, не видя его, и ничего не ответил на очередное замечание своей спутницы.

    — Да вы просто дрожите перед ним! — бросила она.

    Он улыбнулся жалкой улыбкой, от которой ему самому стало не по себе.

    — Вот видите! Потому-то я вас и боюсь.

    — Потому, что я способна на прозрения? Так они вам только на пользу. Я ведь только что сказала, — добавила она, — вам кажется, вы делаете что-то не так.

    Он прислонился к парапету.

    — Что ж, помогите мне выкарабкаться из беды.

    — Помочь? — она буквально просияла от радости, услышав его призыв. — Помочь не дожидаться его? Не встречаться с ним?

    — О нет, напротив, — сказал Николай Павлович уже совсем серьезно. — Мне необходимо его дождаться. И я очень хочу встретиться с ним. Помогите мне побороть в себе страх. Вы только что нащупали мое слабое место. Я всегда живу с ощущением сомнения в душе, но иногда оно целиком овладевает мной. Вот как сейчас. Я все время думаю о чем-то еще — о чем-то еще, я имею в виду, кроме того, что меня непосредственно занимает. Вот и сейчас, например, мои мысли заняты не только вами.

    Она слушала его с подкупающей серьезностью:

    — Вам нужно избавиться от своих сомнений.

    — Совершенно, согласен. Вот и сделайте так, чтобы я избавился от них навсегда.

    — Вы и впрямь, — она все еще колебалась, — и впрямь поручаете мне это дело? А вы сумеете пересилить себя?

    — Если бы суметь! — вздохнул Игнатьев. — В том-то и беда, что не умею. Нет, я этого не умею.

    Однако ее было не так-то легко обескуражить.

    — Но вы, по крайней мере, хотите этого?

    — О, всей душой!

    — Тогда, если вы постараетесь… — И мадам ВЕчера с ходу принялась за это, как она выразилась, дело. — Доверьтесь мне! — воскликнула она, и в знак согласия он, как добрый старый дядюшка, желающий быть «приятным» опекающей его молодой особе, для начала взял ее под руку. И если позднее, в виду гостиницы, он все же убрал руку, то, право, лишь потому, что после беседы, о том, о сем, счел, что различие в возрасте или, по крайней мере, опыте — с каковыми они, по правде говоря, обращались достаточно вольно, — требует перемены позы. Во всяком случае, решение подойти к дверям гостиницы держась на расстоянии друг от друга следовало признать удачным.

    Молодой консьерж, которого они оставили в стеклянной клетке, наблюдал за их приближением, словно специально поджидая, когда они появятся на пороге. Рядом с ним стоял господин, которого, судя по его позе, их появление интересовало ничуть не менее, и при виде его Игнатьев тотчас впал в то состояние легкого остолбенения, которое нам уже не раз приходилось отмечать.

    Он предоставил мадам ВЕчера произнести своим приятным, задорным, как ему показалось, голосом: «Лорд Солсбери Роберт Артур» — имя того, кому предстояло вынести и кто непременно — это более чем когда-либо прежде почувствовал Николай Павлович, обратив в его сторону короткий приветный взгляд, — не будь здесь мадам ВЕчера, вынес бы ему осудительный приговор. Впрочем, по мрачному виду Роберта Артура было и так заметно, — что друг не в восторге от его визави.

    Лорд Солсбери был типичным и в то же время необычным представителем своего сословия, если, конечно, не считать отличительность тоже характерной особенностью людей определенного социального слоя. Он всегда выделялся высоким ростом, шесть футов и четыре дюйма (прим. – 194 см.), страдал близорукостью, а в молодости был тощий, сутулый, нескладный и, редкость для англичанина, черноволосый. Теперь ему стукнуло сорок четыре, лорд раздобрел (см. рис.), плечи его отяжелели, усиливая впечатление сутулости, они, казалось, прогибались под грузом массивной, полысевшей головы, обрамленной окладистой, курчавой и седой бородой. Его, меланхоличного, наделенного высочайшим интеллектом, но склонного к лунатизму и приступам депрессии, которые он называл «нервными бурями», едкого, бестактного, рассеянного, уставшего от общества и полюбившего уединение, обладавшего проницательным, скептическим и критическим складом ума, называли Гамлетом политического истеблишмента Англии. Он был выше условностей, отказавшись жить в резиденции на Даунинг-Стрит. Он был набожным человеком и питал глубокий интерес к науке. Дома он каждое утро посещал домашнюю часовенку и, в свободное время проводил эксперименты в собственной химической лаборатории. На речке в своем поместье Хатфилд он построил электростанцию и первым в Англии провел в дом электрическое освещение. Когда провода начинали искрить или шипеть, домочадцы привычно забрасывали их подушками, продолжая в то же время беседовать и спорить, что было присуще образу жизни всех Сесилов.