Расщелина Глава 18

ОБРЕТЕНИЕ СЕБЯ

Иные от собственной совести отворачиваться приспособились, не замечать ее по жизни, не слышать. А зачем?.. Когда удобно, от нее ведь и отмахнуться можно, или запрятать так глубоко, что самому не отыскать… А стало быть и считают, что прожить без нее можно… Тут ведь как; есть у человека совесть, значит и уроков ее важных не избежать. Но если человеку все равно, то и груз на совесть не ляжет осадком или тяжестью содеянного, не станет копиться, слой за слоем, а живущему без нее и корить то себя не в чем. Какие уж тут уроки? Да и сама жизнь такого рода человеческой души, вне укора и моральных угрызений. Однако, именно в конфликтах с собой, у людей и пробуждается совесть, рождая сострадание к чужой боли, а ощущение ее есть неравнодушие, проникающее в глубину сердца. А что касается уроков; то их все равно не избежать…

Кто-то глух к ней, кто-то забыл о ее незримом присутствии в глубинах сознания, а вот Иван; не смог… Весь следующий день, после хмельного разговора с Шершнем, он не находил себе покоя. Одолевали сомнения и грызла совесть за то, что сразу не сумел отшвырнуть от себя, как грязную тряпку, подбивавшего на недоброе, невесть откуда объявившегося «приятеля». Да и не приятель он был ему, вовсе, а так — «временное явление», знакомый, посочувствовавший его душевной неразберихе. Неужели он, Иван Стриж, не способен прямо и открыто спросить Дарью; пойдет ли она за простого кузнеца, поймет ли его чувства?.. Трудно было представить отказ, настолько он был неприемлем для его неугомонного сердца. К чему весь неудобный конфуз с баней устраивать? Зачем насилие над любимой, для чего подлый обман и принуждение? Хорошо, если Дарья примет и поймет, станет его слушать, оценит решимость и искренний порыв любящего человека, а нет; он станет ненавидеть себя за совершенную глупость унижения и домогательства, которые порядочная девушка непременно отвергнет.

Иван знал, что сегодня суббота и, наверняка, хозяйка уже дала распоряжение управляющему по поводу вечерней бани. На подворье это было даже не традицией, а скорее полезным делом, приятного для всей семьи, времяпрепровождения. И не было никакой необходимости, в отсутствии хозяина, его упразднять.

Шершень явился, как было условлено, однако на территорию усадьбы его не пустил Аким Евграфович, пока не удостоверился у кузнеца о цели столь странного визита. Пришлось-таки Ивану довести до управляющего, что он обещал помочь, человеку, с подковкой хромой лошади.

— Впусти его, чего уж там. Помогу, коли так прижало. Обещал никак… — заверил Иван управляющего в добрых намерениях, припозднившегося с делами просителя.

— Ну ежели так, то впущу, только не шумите сильно. Хозяйка с дочкой в баню собрались; тут лишний переполох ни к чему. Да и ты бы уж, Иван, поутих со стуком, а то не понравится поздний шум. Гляди сам, ты мужик с головой.

— Не беспокойся, Евграфович, мы по-тихому, без шума за коня перетолкуем, а там я человека и провожу.

Иван улыбнулся, хотя на душе не спокойно; уж больно разговор предстоял серьезный, совсем не тот, что в полупьяном бреду заладили. Требовалось и хотелось уже определиться, ведь как по маслу шло задуманное; и баня, и Шершень ко времени явился, и впустил его таки Аким, по просьбе и уговору кузнеца, не переча. Поэтому «валять Ваньку» Ивану не хотелось, но и идти на поводу бессовестного мужика, тоже. А Шершень, как и водится, по соображениям собственного умысла, какого Ивану проглядеть было не дано, прихватил с собой «горькую», для храбрости. У кузнеца, естественно, была причина отказаться, хотя…

— Ну мало ли, вдруг, что не так пойдет, не по сценарию, а то и у самого духа не хватит. Я ведь с твоей Дарьей не знаком и характера ее не знаю, да и любовь ваша, для меня, пока что слова одни. Тут, Ваня, делом доказывать нужно. А случится конфуз; вот тут она, родимая, и сгодится — я-то знаю… И в такие минуты отчаяния, не кину; утешу как смогу, но лучше бы получилось, — наставлял приятеля Шершень.

В душе кузнеца, словно огонь в горниле, бесновались два начала; хотелось, наконец-то, поговорить с Дарьей и он был в этом абсолютно уверен, что другой такой возможности может и не представиться, а второе — это совесть, с которой он, до прихода этого провокатора и авантюриста, находился в непримиримом дележе. Думалось даже прогнать Шершня; может быть сейчас, сразу — это стоило того. Не дать ему возможности продолжать плести сеть соблазна и натиска дальше, не ввергнуть его в сомнительную интригу. Но, что потом?.. И это неотступное «но», продолжало удерживать Ивана от поступка. Оставить сомнительную идею и жить как прежде, он уже не сможет, и без Дарьи не сможет, и высказать свои чувства, тоже. Вот и не оставалось выбора, кроме как идти и сделать задуманное и, наверное, в чем-то Шершень был прав. Иначе сердце лопнет…

— Твой-то, управляющий, до бани подался. Толково мы с тобой просчитали — все в масть. Теперь надо обождать, только бы твоя девка, без мамки пошла, иначе труха делу. Приглядеть надо…

Озадаченный кузнец подошел к притворенной двери и выглянул через щель. Смеркалось быстро. Ивану казалось, что совсем не оставили ему время подумать, решиться на действо, а уж потом идти… Баня, судя по прекратившей дымить трубе, была наверняка готова и держала в себе пар, способный пропарить не только хозяев, но и самого Ивана. Накинув крючок изнутри, кузнец в волнении, отсвечивая жаром лица, подошел к Шершню.

— Ну и заладил же ты кашу; ни съесть, не выбросить… Налей-ка давай и себе и мне; иначе не решусь и прогоню тебя как нечисть, разворотившую все мои устои. Замутил недоброе, а расхлебывать мне. Не смогу я сейчас понять, не те мысли в одночасье головой владеют; толкаешь ли ты меня в пропасть или руку дружбы протягиваешь. А жизнь она, Шершень, покажет; кем ты ко двору придешься.

— Да ты что, Иван, я же ради дела и к тебе с душой, чего ты вдруг вскинулся! Совсем не ко времени эти твои упреки слушать, соберись лучше…

— Честь мою трогать и чернить не позволю! Я вон… — Иван выпил чарку и, встав в волнении прошелся от кузнечной печи до стола, — одно скажу, мужицкое дело, как ты выражаешься, творить не стану; именно, что творить, потому, как это не мое, а вот поговорить с Дарьей пойду. А там уж, как примет; с поцелуем или с веником — с тем и вернусь. А ты здесь жди, чтобы свое от меня услышать. И знай, что после сегодняшнего, ты мне либо врагом станешь, либо другом, которого я ценить буду особо…

Ухмылку скромную Шершень скрыл; до любви ему дела не было. Истинного себя он редко обнажал, а если уж и выказывал грани своих поступков, то ближе к концу, когда не жалеть, а жалить в пору: «Павел, хитрый, укрытия ищет, — думалось Шершню в минуты ожидания предстоящей развязки. — То золото, на которое, рано или поздно, выведет этот юнец, стоит всех его усилий. И совсем не беспокоил Шершня тот факт, что Иван, в порыве отчаяния, прогонит его. А после конфуза, на какой он подбил наивного, влюбленного кузнеца и, вовсе, обозлится. Он шел на этот риск, зная, что в случае удачи, привлечет на свою сторону ценного напарника в игре против Павла. А если уж совсем озлобится Иван и прогонит сегодня же; важно, что он приползет к нему завтра и будет молить о пощаде, но Шершень, не прощает, он добивает проигравших…»

Не упустив момента, Шершень усмотрел, как в сторону бани, прошла торопливым шагом Дарья. Светом девичьей целомудренности, она словно высветила путь, которым шла к выбору своей судьбы, вовсе не ведая о предстоящем…

— Ну что, кузнец, — Шершень наставнически глядел на взъерошенного ситуацией парня, — вперед. Настоящий мужик делает свой выбор однажды, а уж там; как примут… Дай ей освоиться, раздеться и разомлеть под паром, главное — не спеши… Сам то, вон уж, подобно печи, жаром пышешь, себя не видишь. Ничего, Иван, тебе это надо, — бодрил слегка захмелевший гость.

Иван слушал, забыв про то, что он есть и вот-вот его может не стать, будучи повергнутым властью, повелевающей его волей, Дарьи.

— Гляди, не оплошай, ежели на кого наткнешься по случаю, — зудил над ухом Шершень, — не то кузня тебе более без надобности.

— Уяснил… — буркнул в ответ Иван, — застращал уж совсем. Помолчи хоть теперь.

— Тогда вперед, Иван!

И кузнец шагнул в темную бездну охватившего его чувства… Прокравшись дальней окраиной забора, Иван приблизился к бане: «Ну и выбрал же я место для признаний. А что, если она не одна? Даже не по себе как-то и стыд разбирает. Лоб в испарине, словно вот только от наковальни отошел. Жар с лицом сжился, щеки каменкой горят; плеснешь и баня не нужна… Входить боязно; вдруг не заперлась Дарья, постучать надо бы. Подумает, что матушка — отворит. Испугаю девку, что, если в крик? Позору не оберешься. Нет, нет, словом, надо. Позвать бы… С просьбой, пусть не войти, а поговорить».

Впившись в землю у завалинки, Иван замер, боясь пошевелить пальцем, а душа, та и вовсе заледенела; просто не стало ее, сбежала, не желая глядеть на такое распутство. Присел кузнец возле бани; один, без души… А тело сидит, стонет и просит: «Иван, ну сделай хоть что-нибудь. Я душа твоя, вернуться к тебе хочу. Иди же, верши, что обещал, во что уверовал, а сиднем сидеть поздно, Ваня, действовать надо, иначе растопчет тебя страх и будет бежать за тобою; за огород, за околицу, к лесу, не поспевая за потным, испуганным телом».

Иван очнулся, воротились мысли; пусть не все, редкие, но они были: «Не уснул ли, жив ли, не одолел ли до судорог, страх? Темень кругом и Дарья, должно быть, в жарком поту утопает, его ждет». Уж было решился Иван, а тут оконце, среди ночи, неясным лучом света во тьму уставилось и мягким, томительным соблазном, манит заглянуть внутрь. Поднесли к окну ноги; не сам — ноги, будь они не ладные. Неведомое нечто, в самую спину толкало… Вот уж и край не задернутой шторы. Поддался соблазну кузнец, кляня себя и ненавидя — заглянул. Кровь вскипела, от лютого желания и, в подлунном мире, уж не осталось никаких запретов…

Не смотреть, значит не быть собой, отвергнуть то, что влекущее и тайно, что должно быть обласкано взором и принято по сути своей. Неведомая грань, за которой таится познание величия и радости духа, неведомого и неиспытанного доселе блаженства. Именно сейчас, пребывая в этом состоянии, Иван не узнавал себя… Разве же возможно такому противиться; неудержимо это влечение — им страсть правит. Оно единственно, неповторимо и только потому не осуждаемое, что роднит тебя с тем, кто дарует несравненный ни с чем, эликсир подлинной, великой радости…

Иван не способен был так проникновенно мыслить, это дано было знать ему с полнотой красоты ощущений — в восприятии; сейчас, под окном, на завалинке, созерцая происходящее в тесном помещении бани…

Дарья была одна и совсем нагая; она вышла из-за кадушки и, окутанная паром, по девичьи, с наслаждением, отдалась блаженству, завладевшему ее горячим и мокрым телом. Как вершатся безумия, так неотвратимо созерцал Иван, предавшись неутолимой страсти…

Он так хотел в том лабиринте грез и веровать, и знать, что он любим столь юной девой, как сам любил, и в дерзости своей, посмел взирать на прелести невинности, и света…

Отпрянув от окна, Иван опустился на землю. Сердце колотилось и рвалось наружу, норовя скорее его вбежать в наполненную паром баню и броситься к ногам Дарьи. А его, Ивана, оставить холодным и бездыханным лежать здесь, на завалинке, ничуть не жалея о его неспособности принять решение, чтобы навеки объединить две любящих души, дав им редкую возможность выйти за рамки дозволенной морали. Сердце стремилось обрести любовь и признание, а не то, чего так боялся Иван, в полуобмороке застыв у дверей. Он вдруг очнулся от забвения, будучи во власти упоительного аромата позднего, летнего вечера. Словно кто-то невидимый, неразличимый среди мрака, мягкой и нежной рукой, коснулся его щеки…

Иван встал и побрел в темноту, забыв о бане, оставив любящее сердце наедине с Дарьей, среди жарких объятий блаженного тепла, даруя им покой уединения. Не смог совершить того «мужицкого», чему учил его Шершень. Он присел у темного угла кузницы, укрывшей его своей стеной от неминуемого позора, на который он только что мог решиться, положившись на неведомый опыт, который за «семью печатями». А душа, вернувшись к Ивану, верила, что когда-нибудь, глядя в чистые, невинные глаза своей возлюбленной, он станет дивиться тому верному выбору, который без ее участия был невозможен. Это не он, не его разум — это душа помогла ему сделать его. Отныне, он станет доверять лишь ей, а не разуму, который ведет и толкает в спину, опираясь лишь на логику Шершней и ему подобных; только они способны толкнуть с кручи, себе во благо. И любовь у Ивана одна, и совесть; вот и думал он, сидя в полутьме, над тем, как не запачкать их, не позволить обидеть, и унизить свою любовь.

Правильно говорил его друг Пашка: «Живи, парень, по совести, тогда ты свой выбор всегда видеть будешь. Страх он собою и страшен, а ты в глаза ему один раз посмотри, не отворачиваясь; тогда он тебя бояться станет, отступит и не воротится».

Вот если бы Павел сидел с ним рядом, не стал бы он глупить, торгуясь с совестью, а понял бы главное сразу. Иван глубоко вздохнул, от души радуясь выбору: «Вот и дождусь!.. И если Дарья любит его, то и свадьбе с купцом не бывать. А судьба, им обоим, путь верный укажет».

И виделись кузнецу большие, открытые девичьи глаза, в которых жила верность и любовь. Ее душа тянулась к нему, он это чувствовал, но находясь во власти родительского понимания счастья единственной дочери, рвалась к небу, терзая и надрывая крылья, ища свободы…

А вот симпатии Павла и Анны были совсем иного рода; их трепетные одинокие сердца, ответили на взаимность сразу. Им даже подвода, на которой, сидя обнявшись, отправились они в экспедицию, домом родным стала. И навес от дождя, и первый шалаш в тайге, когда в непогоду каждый свой теплый уголок соорудить норовил. Первым их домом стал именно шалаш, кроме них в нем еще и любовь поселилась — отвела себе местечко, что послаще и растаяли, растворились в той любви хозяева, деля тепло и уют. С каждым днем блеск в глазах молодых становился ярче и понятнее…

Глядя на ребят, Крутояров скучал по жене и дочери, теша себя отцовской, до конца невысказанной, любовью. И эта любовь парила над тайгой птицей, способной долететь до родных мест и обнять, дорогих его сердцу, женщин.

Анна и Павел всегда были вместе; их любовь — сила… Не ударить ее со стороны Шершню, не отыскать в дреме лесной Василию. Вынашивая злые планы и выжидая, прикрывшись тенью былого, затаили приятели коварную месть, не имеющую срока давности…

У всего есть свой час!..

Набатным колоколом своего часа, грянула в стране Октябрьская революция, выплеснувшая в народ скопившийся потенциал нестерпимой человеческой боли, страданий, ненависти к войне, стремления к власти одного класса и сопротивления другого. Столкнула и перемешала существовавший порядок, до степени нетерпимости Русского народа, прежде всего к самому себе, а там уж и к власти имущих; поделила на белое и красное, как на доброе и злое, а кому что досталось — не разобрать…

Куда уж там, не до разбора. Главное, без царя новую жизнь строить, а тут без Гражданской войны, никак… Прежний порядок защищают одни, а перемен и новой жизни жаждут другие.

Революция, неся с собой новое, потрясала умы рабочих и крестьян величием свершившегося, но разочаровывала других, веля им хранить честь и совесть Русского офицерства. Идти в бой ради Родины и России, не приемля и отвергая, как незаконную, власть большевиков.

Весной восемнадцатого года революция докатилась и до Урала. Всюду запели Интернационал и не было песни торжественнее, ибо в словах, цепляющих душу, была сама суть устоев лишенной и обездоленной массы народа, рождалось начало новой эры и новой жизни, в которую верили простолюдины. А Великие мира сего, заступившие на престол вместо царя Русского, иным уж Богам поклонялись…