de omnibus dubitandum 101. 374

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

ГЛАВА 101.374. В ГЛУБОКОМ ДУШЕВНОМ ВОЛНЕНИИ…

    Тем же вечером Игнатьеву пришлось сознаться Солсбери, что он, ничего не знает о новой знакомке, и это был пробел, который Роберт Артур, даже после того, как он освежил свою память беседой с мадам ВЕчера, мгновенно обрушившей на него град вопросов и намеков, а также совместным ужином в общей зале и, повторным выходом в город с участием помянутой дамы с целью взглянуть на святую Софию при лунном свете, признал себя неспособным возместить — да это было упущение, восполнить которое гражданин Великобритании, хотя он и не отрицал знакомства с Уокерами, — так и не смог.

    Он, не помнил мадам ВЕчера, а ее вопросы о тех, кто принадлежал к их кругу, свидетельствовали, по мнению Игнатьева, лишь о том же, о чем ранее свидетельствовали и в его случае: осведомленность этой незаурядной женщины об их собеседнике, по крайней мере, на ближайшее время, была куда богаче, чем его о ней.

    Николай Павлович, по правде сказать, с интересом отметил границы, до которых она позволяла себе короткость с его старым знакомым, и его особенно поразило, что границы эти глубоко вторгались на территорию Солсбери. Это наблюдение усугубило владевшее Игнатьевым чувство, что сам он в своих отношениях с мадам ВЕчера зашел чересчур далеко, — и своевременно дало ему урок, как строить эти отношения иным, более коротким путем. Но тут же в нем родилась уверенность — более того, убеждение, что Роберту Артуру — ни при каких обстоятельствах или степени короткости — не продвинуться ни на шаг.

    Обменявшись дежурными фразами, все трое еще минут пять беседовали в вестибюле, после этого мужчины прошли в сад, а мадам ВЕчера удалилась.

    Вскоре Игнатьев, как и положено, проводил друга в заказанные им апартаменты, которые тот еще до прогулки не преминул придирчиво осмотреть, а полчаса спустя деликатно оставил его одного. Покинув старого приятеля, Николай Павлович направился к себе, но ему вдруг стало тесно в пределах отведенного ему номера. Таково было первое и незамедлительное следствие свидания с Солсбери: комната, которая прежде казалась достаточно просторной, теперь, после встречи, стала ему мала. Этой встречи он ждал с трепетным чувством, которое ему было бы жаль, было бы стыдно назвать иначе, чем глубоким душевным волнением, и в то же время он ждал ее с надеждой, что свидание с Робертом Артуром принесет ему успокоение. Но странное дело: он лишь сильнее разволновался, и какое-то смятение — которому, по правде сказать, он затруднился бы в данный момент дать более точное название — погнало его вниз, и некоторое время, не зная, куда себя девать, он бесцельно ходил взад-вперед. Вновь побывал в саду, заглянул в общую залу, обнаружив там мадам ВЕчера, отвечавшую на письма, мгновенно ретировался; он слонялся, томился, убивал время. До наступления ночи, однако, ему предстояло еще раз повидаться с приятелем для более доверительной беседы.

    Лишь за полночь — после того как Игнатьев провел в номере Солсбери не менее часа — тот решил, что, пожалуй, пора предаться беспокойному сну. Ужин и, последовавшая за ним прогулка при луне — прогулка, которая в мечтах рисовалась Николаю Павловичу романтической, а получилась весьма прозаичной из-за отсутствия теплых пальто — несколько нарушили его, Солсбери, планы и, полуночная беседа понадобилась ему единственно потому, что — после того как они освободились, по его выражению, от светской знакомой — ему, не хотелось идти в курительную комнату и, еще меньше — ложиться спать.

    Он любил повторять, что знает себя, и теперь произнес эти слова в подтверждение того, что спать ему еще не хочется. Он и впрямь превосходно знал себя и знал, что будет всю ночь ворочаться с боку на бок, если не доведет себя до состояния необходимой усталости. А для достижения этой цели ему нужно было присутствие Игнатьева — то есть нужно было вовлечь его в обстоятельный разговор.

    Николая Павловича же вид приятеля, сидевшего в подтяжках на краю кровати, наводил на мысль о малой епитимье. Вытянув длинные ноги и скруглив широкую спину, Роберт Артур почти непрестанно поочередно гладил то локти, то бороду. Поза эта показалась его гостю необычайно и почти нарочито неудобной. Впрочем, разве не такое же впечатление Игнатьев вынес при первом взгляде на Солсбери, когда в смущении топтался на пороге гостиницы.

    От Роберта Артура исходило недовольство, оно было заразительным, а равно неоправданным и необоснованным, и Николай Павлович тотчас почувствовал, что, если он — или, может, сам Солсбери — не научится с этим справляться, его собственная уже оправдавшая себя готовность к благожелательному настрою чувств окажется под угрозой. Еще когда они впервые вошли в эту приглянувшуюся Игнатьеву комнату, Солсбери, молча, ее обозрев, испустил вздох, который его спутник отнес если не на счет закоренелой привычки все бранить, то, по крайней мере, на счет неумения чему бы то ни было радоваться, и сразу обрел ключ ко многому, что впоследствии наблюдал. Уже тогда ему стало ясно, что для Солсбери «Восток» — все еще книга за семью печатями, что он не нашел с нею общего языка и практически оставил на это надежду.

    И действительно, нахохленный, с глазами, в которых отражался газовый свет, Роберт Артур словно утверждался в этом своем неприятии; сама его поза и невидящий взгляд говорили о тщетности попыток что-либо здесь изменить. Его крупная голова и крупное желтовато-бледное морщинистое лицо — недюжинное, даже значительное, особенно в верхней части, которую украшали высокий министерский лоб, копна волос зачесанных назад и темные, словно покрытые копотью глаза напоминали — даже поколению, чей уровень оказался намного ниже — знакомые по литографиям и бюстам величественные образы национальных титанов начала века. Солсбери принадлежал к особому типу — недаром Игнатьев, уже в начале их знакомства отметил в нем проблески силы и возможностей — типу государственного деятеля из кулуаров Парламента былых времен. А нижняя половина его лица, вяловатая и несколько скошенная, наносила ущерб этому сходству, и Роберт Артур, если верить молве, специально отрастил бороду, которая, с точки зрения непосвященных, портила его наружность. Он тряс своей гривой, он впивался своими необыкновенными глазами — очков Солсбери не носил — во всех, кто приходил его слушать или глазеть на него, усвоив манеру, частично отталкивающую, частично притягательную, смотреть на каждого, кто бы к нему ни приближался, — будь то парламентарий или простой смертный — жестким взглядом, и встречал любого так, словно тот постучался к нему в дверь, а он предложил войти.

    Встретившись с приятелем после долгого перерыва, Николай Павлович всматривался в него с обновленным интересом, и на этот раз оценка, которую он давал старому знакомому, была, как никогда, идеально справедлива. Голова Солсбери была крупнее, а глаза проницательнее, чем требовалось для избранной им карьеры, но в конечном итоге это лишь означало, что выбор им такой карьеры говорил сам за себя. А в полночный час, в освещенном газовым светом номере гостиницы это говорило благодаря быстротечному времени лишь о том, что к концу своих лет он пришел без нервного истощения. Уже одно это служило свидетельством полноты прожитой жизни в том смысле, в каком полнота жизни понималась в Великобритании, а в воображении Игнатьева еще и окружало Роберта Артура радужной атмосферой, в которой тот — лишь пожелай он этого — мог бы парить. Увы, ничего похожего на парение не наблюдалось в мрачном упорстве, с которым он, сидя на краю кровати, лелеял свою шаткую позу. У его приятеля эта поза, как всякое неустойчивое положение, особенно подолгу сохраняемое — например, пассажиром, сидящим наклонившись вперед в купе мчащегося поезда, — вызывала беспокойство. Она олицетворяла тот угол, под которым бедняга Солсбери намеревался пронести свой крест — пройти испытание Азией.

    За грузом дел, гнетом профессиональных обязанностей, вечной занятостью и боязнью навязываться оба, до этих непредвиденных каникул с их почти ошеломляющей свободой, у себя дома уже лет пять не находили для встречи и дня — обстоятельство, которое в известной степени объясняет, почему главные черты в характере старого знакомого теперь предстали перед Игнатьевым с такой остротой. Те, что за долгие годы улетучились из памяти, теперь вспомнились, прочие, о которых невозможно было забыть, казалось, теснились в ожидании, словно некое занозистое семейство, собравшееся на пороге собственного дома.

    Комната была вытянутая и узкая, сидевший на постели Роберт Артур протянул свои обутые в шлепанцы ноги, и каждый раз, когда Николай Павлович в волнении вставал со стула, чтобы пройтись взад-вперед, вынужден был через них переступать.

    Оба мысленно определили темы, о которых можно и о которых нельзя говорить, и, среди последних, в частности, была одна закрытая наглухо, перечеркнутая, словно мелом на аспидной доске. Женившись на тридцатилетней Джорджине Шарлотте Олдерсон (см. фото), (1827 — 20 ноября 1899), когда ему было двадцать семь лет - дочери сэра Эдварда Олдерсона, известного судьи но, более низкого социального положения, чем Сесилы. У Роберта и Джорджины было восемь детей, из них все, кроме одного, пережили младенчество. Он был снисходительным отцом и позаботился о том, чтобы у его детей было гораздо лучшее детство, чем то, через которое он прошел. Отрезанный от семейных денег, Роберт поддерживал свою семью посредством журналистики и позже примирился с отцом.

    Солсбери уже лет пятнадцать как расстался со своей женой, и сейчас, в этой озаренной газовым светом комнате, особенно ясно обозначилось, что Игнатьеву не следует осведомляться о ней. Он знал, что они по-прежнему живут врозь, что она обитает по доходным домам, путешествует по Европе, сильно румянится и забрасывает мужа ругательными письмами, большую часть которых этот страдалец дает себе право не читать, и Николаю Павловичу не понадобилось усилий, чтобы с должным уважением отнестись к холодным сумеркам, окутывавшим супружескую жизнь приятеля. Здесь царила тайна, и Солсбери ни разу не проронил на этот счет ни слова. Игнатьев, которому всегда очень хотелось воздать должное приятелю, если это было возможно, чрезвычайно восхищался его сдержанностью и даже считал ее одним из оснований — оснований тщательно выверенных и пронумерованных — относить его, среди людей ему известных, к разряду удачников. Несмотря на переутомление, душевную подавленность, заметное похудание, письма жены и недовольство Европой, судьба его и в самом деле сложилась удачно. Николай Павлович и свою собственную жизнь счел бы, менее неудачной, располагай он поводом для столь долгого и изысканного молчания. Покинуть миссис Солсбери была не штука — всякий легко покинул бы эту даму, но не всякий мог подняться до такого идеала, чтобы своим отношением к этому факту пресечь насмешки над тем, что она покинула его. Ее муж сумел придержать язык и составить себе значительное состояние — достижения, которым Игнатьев более всего завидовал. В его жизни, по правде говоря, тоже существовал некий предмет, о котором он молчал и который, оценивал очень высоко, но это было дело совсем иного рода. Что же до нажитого состояния, то его цифра, никогда, не подымалась, так высоко, чтобы этим можно было гордиться.

    — Право, мне не совсем понятно, зачем вам все это понадобилось. Вы вовсе не выглядите таким уж измотанным, — проговорил, наконец, Солсбери, имея в виду поездку в Константинополь.

    — Как вам сказать, — отвечал Игнатьев, стараясь попасть ему в тон. — Пожалуй, сейчас, после того как я уже отправился в путь, я не чувствую себя измотанным, но до отъезда буквально валился с ног.

    Солсбери обратил на него меланхолический взгляд:

    — Разве это не обычное ваше состояние?

    Вопрос этот таил не столько подчеркнутый скепсис, сколько призыв к кристальной правдивости, а потому наш герой услышал в нем, прежде всего голос Великобритании. Он уже давно проводил различие — хотя, признаться, не осмеливался выразить это вслух — между голосом государства и даже голосом Лондона. Первый, как ему казалось, сильнее выражал исконный английский дух. В прошлом уже не раз бывало, что, заслышав этот голос, Игнатьев приходил в замешательство, да и сейчас ему почему-то вдруг стало не по себе. Тем не менее, несмотря на охватившее его смущение, никакие силы не могли заставить его снова уклониться от ответа.

    — Такие слова вряд ли справедливы по отношению к человеку, для которого свидеться с вами — большая радость, подытожил он.