прощай, подзабудь и не обессудь...

                я был только тем, чего
                ты касалась ладонью.

                (с) иосиф бродский, 1981.



ты была странной. любила читать «речь о пролитом молоке», пока готовила ужин. ты верила в сказки, легенды, пророчества. ты смотрела на мир так, словно он весь — был твоим отечеством. куда бы ты не подалась, на землю какой бы страны не ступила — тебя нигде не настигнет пустота. ты приучила меня к каким-то глупым традициям, до которых мне раньше не было никакого дела. ты не верила в бога и курила крепкие с вишней, но зачем-то постоянно вставала ни свет, но заря, когда по календарю был чистый четверг. странно, да? это как дьявола искупать в святой воде, а ты была такой. от тебя пахло сожалениями, разочарованием, безумием, вишневыми сигаретами и ванильными жвачками, которые ты закидывала на язык каждый раз, когда организм требовал никотина. уперто верила, что таким образом защищает зубы, на что я смеялся, тебя бесило — и так по кругу. потом я тоже начал курить. помню, как ты зашла в нашу просторную кухню и посмотрела на меня так, словно я делал самодельную бомбу, которую в последствие должен был скинуть повторно на хиросиму. я попал под твоё влияние. и зачем-то заучил чёртову «речь о пролитом молоке» и «одиночество» бродского. я целовал твои ладони и твердил «прощай, подзабудь и не обессудь, а письма сожги, как мост…». ты смотрела на меня так странно, пока губы не начинали шептать: «однажды и нам придётся сжечь мост, только не давай никому читать мои письма».

да, ты была безумной. ты боялась расставаний, сбегала, металась из крайности в крайность, пыталась достать сердце из своей груди, боясь моего предательства, а, в последующем, если такое случится, просила убить тебя в своей памяти. ты так и говорила: «пожалуйста, милый, умертви меня, словно никогда и не было. никому не рассказывай о том, что я была у тебя. мертвые женщины не умеют ревновать. обещай мне. они не должны узнать». пока другие женщины, которые были в моей жизни, просили помнить их, ты улыбалась спокойно, гладила по руке и просила тебя забыть. но как бы я смог, если мое сердце кровью рисует твои образы на костях? я знаю о тебе так много. ты бываешь невыносимой, ревнивой, холодной, как лёд, острой, как нож. ты пьешь кофе без сахара, не ешь шоколад, как бы сильно его не любила. я смотрю на тебя и понимаю: ты любишь меня, но ты смогла бы без меня, как без того шоколада с печеньем, который когда-то поедала тоннами, поэтому я никогда не смогу причинить тебе боль. ты однажды прочла «прощай, оружие», назвав эту книгу несуразной дрянью, но сказала, что кэтрин была права, попросив возлюбленного не говорить другим женщинам их слова. ты тоже просила меня об этом, но как бы я мог говорить женщинам, которые совершенно не заслуживают этого, то, что говорил тебе?

ты была моим безумием, моим наваждением, что самое невыносимое — от тебя невозможно было излечиться. ты имела странную привычку целовать мои руки, оставляя следы от красной помады, кусаться, смеяться заливисто и вместе с тем осенней листовой опадать к моим ногам. твои чёрные волосы пахли мёдом, чабрецом, фиалкой. потом ты ушла. я практически пастором стал. и я весь состоял из твоих привычек: я любил миндаль в шоколаде, горький кофе, хороший табак, я холодной водой обливался по четвергам и считал, что безвольные дурак. я читал на латыни, я лики писал и молился каждое утро. но тебя из себя я так и не смог изгнать. когда ночь наступала, ты, смеясь, всегда просила взять тебя под утро, и я сдавался, идя на свою казнь.