Расщелина Глава 19

ИСПЫТАНИЯ

«Пытливых дней стремительный разбег;
он и велик, и вечен!
Но кто сказал, что будут длиться век
и ценности его, и блага, и величие?..»

                Иосиф Бродский.

Те, кто пришли к власти, несли в общественное устройство свое правило, ибо жизнь и смысл ее чего-то стоили. Служить необходимо было тем идеям, какие востребованы в период великого передела мира. Все во благо рабочих и крестьян…

Кто бы знал, что одна тысяча девятьсот восемнадцатый год, станет в крае, годом полномасштабной Гражданской войны. Имея совсем малые представления о политическом развитии ситуации в регионе, Крутояров, обладающий весомым влиянием в кругах купечества и знати, разъезжая с экспедицией по северным отрогам Уральской гряды, не мог себе вообразить, что в родных Сибирских просторах, возможно подобное развитие, трагических для земляков, событий. Отголоски революции в лице новой власти только-только начинали вступать в фазу проникновения в повседневность народного быта, поэтому крестьянство с волнением и надеждой ждало значимых перемен. После свержения царского режима народу была обещана земля, а вместо нее Гражданской войной пугают… Да мало пугают; вот она — заявилась уже и в Приуралье.

В марте, не успев осмыслить и оценить ситуацию, после недавнего, затянувшегося на пол зимы похода, Крутояров силился и не мог понять; как подобное могло произойти? Почему во власти иные люди, чуждые по идеям и убеждениям, ничуть не разделяющие научные подходы и устремления, абсолютно равнодушные к изысканиям, столь полезным для всей страны. Он не принимал революции, не видел ее смысла и, тем более, не разделял идей пролетариата… Его, почти сразу же, стали обвинять в непонимании насущных народных веяний, призывов и устремлений порабощенных народов к власти и освобождению всего человечества от капиталистического ига.

Что для Крутоярова было человечество, державшее в руках винтовки? Ему хотелось заниматься делом, изысканиями на которые он положил столько сил, хотелось мира и блага всем, кто трудился для этого. А тут междуусобная война, с ее нечеловечьим лицом, воззваниями и лозунгами, от которых становилось не по себе. В пору было и не возвращаться из тайги вовсе, а продолжить изыскания. Увлеченный работами Павел, сулил вывести его на нечто многообещающее, дающее Крутоярову шансы выхода на природное месторождение золота. И все то, что творилось сейчас, никак не вязалось с его одержимостью продолжать свой проект.

В крае стало неспокойно. Вспыхнула волна крестьянских восстаний. Особо значимым и тревожным стало Шлыковское восстание, охватившее Частинскую и соседние с ней волости Оханского уезда. В Вышерске пока было тихо. С июня начался настоящий «Красный террор» против политических противников в тылу, потому как, к тому времени, Гражданская война, активно проводимая Красной армией с Чехословацким корпусом и частями народной армии, так называемой «Екатерининской группы», и примыкавшей к ним Сибирской армией, под командованием Войцаховского, приняла уже серьезный оборот.

В Перми было положено начало физическому уничтожению царской семьи. В ночь с двенадцатого на тринадцатое июня был убит Михаил Романов, брат Николая второго. Именно это убийство и развернуло массовый террор в крае. Вскоре, был арестован и убит, архиепископ Пермский Андроник. А, приехавший в Пермь, для расследования дела архиепископа Андроника, миссионер Зверев, был схвачен и расстрелян. Последовали расстрелы членов Поместного собора; Архиепископа Черниговского Василия и Архимадрида, ректора Пермской духовной семинарии Матфея. Прошли многочисленные аресты политических противников Советской власти. В местных газетах можно было прочесть буквально следующее: «Все, кто будут вести агитацию против Советской власти и распространять ложные, нелепые слухи, будут преследоваться органами ЧК, путем самых суровых мер и, в случае поимки на месте преступления, будут беспощадно расстреливаться».

Вычитывая все более тревожные факты из газет, Крутояров не мог не беспокоиться за жизнь и судьбу близких, но укрыться от всеобщего террора в пору гражданского неповиновения и неразберихи, ему, как и всем, не разделявшим смуту в обществе, было трудно. По городу сновали шпики и вооруженные чекисты. Вести собственное хозяйство становилось невозможным, а не занятый люд, что кормился от купца, стал попросту разбредаться, ища своего посильного участия в Революционных переменах.

К тому же, в дом Крутояровых, с неожиданным обыском нагрянуло ЧК, не успел он, можно сказать, и дух после лесов перевести да осмотревшись, дела поправить. А предыстория обыска была, и пошла она от Ивана. Возненавидел его Шершень, по причине не сложившейся дружбы. С приходом на местах власти большевиков, зачастил он всячески доносить на кузнеца, с целью установления доверительных тесных отношений с людьми в кожаных тужурках. Став, вскоре своим человеком, вхожим в кабинеты и, проникшись идеями борьбы трудового народа за власть, Шершень принялся не своими руками устранять тех, кто стоял на пути, мешая его планам. К тому времени жало услужливого добровольца было уже почти под сабельный клинок заточено; знай, руби головы, да не гневи новую власть…

Поначалу он стравил чекистов с Иваном, якобы острым на язык, относительно власти Советов, да и пригревшемуся на буржуазном, эксплуататорском дворе, под личиной кузнеца. Ничего-таки для трудового народа не делающего, а служащего верой и правдой лишь своему барину и кровопийце.

Пару раз, по наводке Шершня, Ивана забирали со двора конвоиры, но позже, однако, и отпускали. Не было за кузнецом ничего компрометирующего, да и после обыска кузницы, кроме ржавого железа, да пустых слов, не подтвержденных свидетелями, к делу приложить было нечего. Все это еще больше злило мстительного Шершня, однако лишь до поры возвращения Крутоярова с обозом из тайги, по прибытии которого, ему стало не до склок. Объявилась наконец-то интересная парочка, вызывавшая в нем куда больший интерес, чем мелкая возня вокруг несостоявшейся дружбы с Иваном.

Усиленно ища подступы к Павлу, озлобленного Шершня все сильнее привлекала Анна и, больше даже не как молодая и симпатичная девушка, а как приманка, как наживка, которая при нужном раскладе, непременно сработает; заставит Павла заговорить. Иного пути подступа он не видел, а в открытую вести с ним войну, пока что время не пришло, да и себе дороже могло оказаться…

Всю прошлую, долгую зиму Василий просидел у Фомы на хуторе. Хозяин совсем даже не возражал; хотя после того случая с «изыскателями», одно время, немного осторожничая, присматривался к нему. Не в его характере было; зло на человека таить. За добро не этим платят. Так считал; хотят, пусть заходят на хутор. В зиму ли, в лето, а все одно веселей в тайге с людьми и опасаться нечего; его жизнь она только ему и нужна, некому на нее зариться. А про тот случай в тайге, Фома и не вспоминал вовсе; зачем, он его не касался. Лес всегда найдет, чем занять человека; скучать не даст и от мыслей дурных избавит. Природа, она сама по себе, вроде лекаря; очищение для души от нее и в хвое, и в травах лесных упрятано — иди и пользуйся с благодарностью к лесу. В поиске пользы, весь смысл и есть. Зло и гнев, что прижились и укоренились внутри, отпускают человека, делают его светлее и свободнее, иначе мыслить учат. А в охоте Василий, не меньше Фомы, понимал. Чего им двоим промеж себя делить? Так и сжились, а тайга порядок любит и тех, кто в согласии с ней проживает, не обижает, а скорее жалует…

По весне только, как тропы встали, ушел однажды Василий в город. Должно быть с приятелем повидаться, а то и от тоски лесной. Мужик то в теле; может и что иное в город потянуло. О том хозяин хутора и не справлялся; надо — иди… Одну лишь просьбу при расставании высказал. Раньше, поздней осенью еще, разбередил Василий Фоме душу; сказал, что в Петрограде власть сменилась, царя-батюшку с престола скинули, а на его место пролетариат поставили. А смуту сию, Октябрьской революцией обозвали: «Во, как громко звучит! — восклицал Фома, рассуждая перед Василием о столь важном для народа свершении, — это, видать, всерьез народ восстал, коли уж самому царю по шапке двинули. Кабы круче не вышло, такой оборот не каждому по душе придется».

— Ты вот что, Василий, — обратился Фома, расставаясь. Разузнай там, что в миру делается? Перемены какие, чем народ живет, да газеток на обратном пути поболее принеси. Мне, старому, ввечеру забава. Оно и просвещенность какая-никакая будет. Мало-мало, а читать я могу.

Тогда и убрел Василий в город, оставив Фому в одиночестве. А тот его дожидаться стал; наскучит ведь город, вернется мужик. Решил пока хозяйство подладить к лету, да с «Громом» окрест побродить, пса порадовать.

В городе становилось неспокойно; по улицам, всюду, сновали военные патрули с красными повязками на рукавах. Жандармы, которых еще по осени Василий старался обходить стороной и вовсе исчезли. Власть поменялась; вот только, чем эти новые лучше прежних, он не знал, поэтому предпочел быстро и незаметно осесть у Сидора. Решил дождаться Шершня, который, со слов хозяина, на днях должен был объявиться.

— Ну и чего ты заявился, сидел бы себе в тайге? — возмутился Сидор при встрече. — В городе вон буза какая. Народ в ополчение подбивают идти, против теперешней власти. Не поймешь, кто сейчас власть; то-ли те, кто явился, то-ли те, кто мешает им властью себя считать? Хватают людей; кого по политической, кого по недоразумению. Тут, Василий, самое время в берлоге отсидеться, а ты, вот он; обнаружил себя. Зря это, уходи лучше. Перетолкуйте там с Шершнем и уходи. Так оно и мне спокойней будет.

— А тебе то чего? Таких не тронут. Ты мне Шершня найди, а я твою хибарку постерегу пока, нет у меня желания по городу его разыскивать и времени нет, а то и вправду с красными поручкаться доведется.

Помялся Сидор, нехотя поднимаясь, да деваться некуда; знал, что от Василия так просто не отделаться. Пошел одеться…

— На площади газет разных прикупи, Фоме обещал. И с Шершнем сразу сюда, пусть поторопится, не виделись долго, скучаю… Разговор надо ладить, а то всю зиму по берлогам гнездимся, друг друга уж бояться стали, как бы не разбежаться…

Стукнул Сидор дверью и вышел.

Давно Василий водку не пил. Необычно тихо на душе стало; словно задумалась она и ждала — а надо ли? Однако налил стакан и выпил; один, без дружков — так вкус лучше доходить стал, и думам помешать некому. Определил куда надо разлившееся по телу тепло; забылся в истоме усталости, после долгой, обрыдлой дороги.

С Василием Шершень не церемонился; на его пребывание у Фомы, он возлагал свои надежды, поэтому рано по утру собрал всех для разговора:

— Мы еще поглядим, — делился Шершень планами с давними напарниками, будучи частым гостем в доме, — посмотрим, как эти голуби в разлуке ворковать станут. Вот тут ты мне, Сидор, шибко понадобишься.

— А что я могу с имя поделать? — недоумевал тот.

— Не теперь, Сидор, не так скоро; время дай… Мне корень, опору их подрубить надо, а вот без купца — эта парочка, моя…

— А ты, Василий, завтра же к Фоме уходи, там безопасней, уж больно власть новая лютует и старые, жандармские дела в их руках. Тут переждать нужно, пока всю ту бумагу в архив не отпишут. Свобода твоя, Василий, может статься, и от меня зависеть будет. Есть одна идея. Имей это в виду; за тебя пекусь.

Наскоро разъяснив ситуацию, Шершень велел приятелю неотлучно находиться на хуторе. Хоть и сменилась власть и до уголовника Василия сейчас чекистам дела нет, однако же, в пору политических гонений и при новой власти, никто не отменил криминального преследования. А то и в добровольческую Сибирскую армию угодить можно и, совсем даже не добровольно.

— Сам видишь, Василий, время какое горячее; нам свое взять нужно, а там и тайга, что мать родная примет. А революция, вместе с ее чекистами, нам побоку; самородками и прочим золотом, разживемся. Ты сейчас свой кордон держи, а об остальном я здесь позабочусь, Сидор подсобит, если что.

Не переча, Василий, следующим же днем к Фоме на хутор отправился, изобразил на листе лишь карту; на случай если Шершню одному до хутора идти придется. Распрощались и разошлись тогда с верой в удачу. Какой она выйдет, никто и представить себе не мог. А время, которому наперед все ведомо, двинуло дальше, круша и низвергая принятые устои. Все рвалось в стремлении порушить старый мир, а там уж свой, новый строить…

Не имея прямых подходов к самородкам Павла и полагая, что за ними скорее всего приглядывает Крутояров, Шершень решился идти на риск; шепнул как-то одному знакомому чекисту о золоте, которое якобы от власти народной укрывают. Важно было, чтобы информация сработала, а остальное он позже додумает. Рисковал конечно, понимая, что может навсегда потерять самородки, которые уже держал однажды в руках. Не за так шепнул, а уговора ради…

Любил Семен Загребайло, начальник вновь сформированного большевиками Управления ЧК по Вышерскому уезду, чтобы люди ему доверяли и, стало быть, делились откровенно всем злободневным. Работа была такая; получать информацию, перерабатывать ее и, делая соответствующие выводы, принимать решения на местах, согласно сложившейся революционной ситуации.

А тут, за кружкой пива, поразила уполномоченного доверчивость, не так давно знакомого ему, мужика по кличке «Шершень». Человек настолько смело шел на откровение и контакт, что Семену это начинало нравиться и, выстроив с ним доверительные отношения, окончательно расположил гражданина на выгодное сотрудничество. При условии соблюдения естественной для чекиста конспирации, Шершень предложил одно очень заманчивое дело, но при условии соблюдения некоторых формальностей и, что немаловажно, взаимного дележа. Столь великий соблазн, сразу же побудил начальника, напрочь закрыть глаза на разного рода полномочия и долг службы. Подкупала неопровержимость факта, которым делился собеседник. Решено было доверительно и строго, без ссылки на источник, тайно, поиметь с этого факта обоюдную пользу тем более, что перспектива этого уговора, со слов Шершня, сулила такую выгоду, от представления которой у Семена Загребайло даже ладони вспотели. Для Шершня же, такого рода друг — сплошная выгода. Это не немощный Сидор и не трусливый Василий — этот при власти и оружии, а что самое важное — при полномочиях. Тут любого на колени поставить можно.

Вот и повело Шершня на дело. Забыв о приятелях, что слепо его указаний дожидались, в обход, так сказать, прежних уговоров и воровской, бандитской чести, он решил вести свою игру. И не думал чинить подельникам «кидка», нет, так не считал; он дело ладил, без их участия, как сам видел. А тесное знакомство с чекистским начальством, многое могло в игре изменить…

— Ну тогда слушай, Семен, и не перебивай, — перешел к главному Шершень. — Один здешний купец, от местного жителя, который пошел в служение, за покровительство или еще там за что-то, получил пару увесистых и значимых по своей ценности, золотых самородков. И, что немаловажно, кое-что знает об их происхождении. Камни я своими глазами видел и, тот факт, что они эти самые, природные ценности, так необходимые революции, в столь тягостное время Гражданской войны, от нас прячут, никак не должно сойти ему с рук. И ты, как полномочный представитель теперешней, новой власти, ответственно понимаешь, что на данный момент золото это принадлежит Революции и трудовому народу, пребывавшему все то время, пока купцы карманы набивали, в бедности и бесправии. Поэтому с конфискацией и обыском в поместье, все как надо, по закону, уладить можно и знаем об этом — ты, да я…

Загребайло слушал затаив дыхание, не мигающими глазами уставившись на рассказчика.

— Как тебе, Семен, такое видится? Здесь ты начальник, тебе решать, только вот в деле лишние глаза и уши не нужны, поэтому на обыск лучше бы меня, как помощника, взять. Документы оформишь, а виновных в острог. А что касаемо камней, то в пути следования всякое бывает… Тебе же золото в Губернию транспортировать надобно. Но лучше бы при обыске не найти, потому и прошусь, быть там, как лицо при исполнении; мандат-то тебе для меня сделать, на раз…

Местный начальник ЧК, за столь полную и важную конфиденциальную информацию от гражданина и товарища Шершня, возвел последнего за трудовую доблесть в деле служения идеалам революции, в свои доверенные лица, с документом и правом ношения нагана. Волею преданного делу начальника, Шершень вскоре и мандат уполномоченного получил; при котором почувствовал себя весомо и значимо. А время, расставляя свои «за» и «против», стало теперь и на него работать…