33. Восьмой том Малой Британики

ВОСЬМОЙ ТОМ «МАЛОЙ БРИТАНИКИ»

Piranha to Scurfy

Перевод: Елена Горяинова



Он в первый раз ехал в отпуск без Мамочки. Впервые в жизни. Они всегда ездили на остров Уайт, на заливы Вентнор или Тотланд, а сейчас, собираясь поехать один, он выбрал Корнуолл для разнообразия; как говорится, перемена уже отдых. Нельзя сказать, что эта неделя в Корнуолле была для Риббона сплошным бездельем. Он взял с собой четыре книги и педантично штудировал одну за другой в гостиной, в спальне, на пляже, на вершине утёса, отмечая найденные ошибки на отрывных листах блокнота, купленного в магазине в Ньюквее. Результат был приемлемый – даже более чем. Вскипая от гнева и отвращения при каждой находке, он получал несомненное удовольствие. Используя дурацкую фразу, весьма частую в писанине Эрика Оулберга, таким образом он подзаряжал свои батарейки.

Возвращение в опустевший дом – тяжкое испытание. Он знал, что так и будет. Ещё не спускаясь в сад, он внимательно изучил его через окно столовой. Снаружи и внутри дома всё было так, как при отъезде. Все книги на своих местах. Они здесь в каждой комнате. Риббон не был остряком, но свою шутку, что у всех стены «обойные», а у них они «книжные», считал очень удачной. Но так как мало кто побывал в доме 21 по Гроув-Грин-Авеню в Лейтонстоне, при этой шутке знакомые чаще неловко поёживались. Он самолично крепил полки, купленные в ИКЕА. По мере их заполнения добавлял новые, пока всё пространство от пола до потолка не было заполнено книгами. Странный вид обретал дом вследствие их переизбытка, сокращавшего размер помещений, поэтому гостиная, изначально размером в пятнадцать на двенадцать футов, съёжилась до тринадцати на десять. И холл, и лестничная площадка были такими же полностью «книжными». Жильё обрело вид библиотеки, с загадочной целью поделённой на небольшие секции. Окна превратились в глубокие альковы в стенах, с видом на мрачноватую, заросшую деревьями улицу пригорода. За домом виднелись такие же жёлтого кирпича задние стены других домов, а перед входом был участок, большей частью газон с посадками невзрачных кустарников. В дальнем конце имелась клумба, никогда не видевшая солнца, там рос ползучий плющ и тенелюбивые, никогда не цветущие растения.

Он уже не ждал, что Мамочка спустится вниз или войдёт в комнату. Её не стало пять месяцев назад. Он вздохнул с сожалением, ещё слишком острым было чувство утраты. Работать без неё в чём-то было легче, но в чём-то гораздо труднее. Она ободряла его, побуждала быть сильнее. Но ничего не поделаешь, надо продолжать. Завтра жизнь пойдёт своим чередом.

Сначала надо разобраться с тем, что сейчас на столе в кабинете – хотя, разве не весь их дом был кабинетом? Потом с обзорами новых книг в газетах, вышедших в его отсутствие. Как он и ожидал, последняя книга Оулберга, «С благими намерениями в ад», выходит сегодня в мягкой обложке, годом позже издания в твёрдом переплёте. По цене 6.99 фунтов она уже должна быть во всех магазинах. Риббон сделал запись на карточке, купленной для этих целей. Перед тем как продолжить, он долго глядел на портрет Мамочки в серебряной рамке на столе, который служил временным пристанищем прочитанных и проверенных книг. Мамочка первой обратила его внимание на Оулберга. Взяв одну из его книг в публичной библиотеке, она указала Риббону на массу ошибок, солецизмов и вольностей в его английском. Как же ему её не хватало! Разве не ей в первую очередь он обязан выбором карьеры, упорством и уверенностью в следовании по этому пути?

Он опять вздохнул. Вернувшись к газетам, записал данные ещё четырёх книг в мягкой обложке, и нового романа Кингстона Марла в твёрдом переплёте, который официально с большой помпой выходит лишь в следующий четверг – шум-гам и звон фанфар! – хотя он наверняка уже в продаже. Знак идиотизма нашего времени, говорила Мамочка, когда книга, якобы в мае выходящая в печать, лежит в магазинах уже с конца апреля. Всем некогда, все спешат. Это усложняет ему работу, растут шансы упустить важную книгу, если её раскупят прежде, чем он о ней узнает.

Риббон включил компьютер, проверил подключение принтера. Всего девять утра. У него минимум час перед походом в книжный магазин. И куда лучше сегодня, в центр, или в Вест-энд? Неблагоразумно в который раз идти в местный магазин, привлекая к себе внимание. Тогда может в «Хатчардс», или «Букс-этс.», или «Диллонс» – или же во все три? Он открыл купленный в Корнуолле блокнот, сопоставляя записи с лежащей рядом книгой, придвинул «Краткий Оксфордский словарь», «Фразеологический словарь Брюэра» и «Альманах Уиттакера». Сверяясь с первыми двумя и помечая найденное, он начал писать письмо.

Гроув-Грин-Авеню, 21
Лондон E11 4ZH
Дорогая Джой Энн Форчун,
Ваш новый роман «Ужасная ночь» я прочёл с весьма скромным удовольствием и с большим разочарованием. Предыдущий Ваш труд, при отсутствии литературных достоинств, всё же отличался свежестью, порой самобытностью, и в целом был лишён той массы фактических ошибок и грамматических ляпов, которые, должен сказать, отличают «Ужасную ночь».
Начнём со страницы 24. Вы и в самом деле считаете, что слово «высушенный» имеет два «с» и одно «н»? Если и так, не должны ли корректоры Вашего издателя лучше делать свою работу, исправляя подобные ошибки? На 82-й странице Вы называете республику Гвинея, некогда французскую колонию – прежним Британским владением, поместив её вместо Западной Африки в Восточную, а на странице 103 называете покойного генерала Сикорского бывшим премьер-министром Чехословакии – это вместо Польши. На странице 39 Вы пишете, что «хадис» – это иудейская молитва о мёртвых, тогда как на самом деле это предания о жизни и деяниях пророка Мухаммеда и его сторонников; на следующей странице слово «табернакл» Вы трактуете как вход в храм, в то время как это переносной Ковчег Завета, в котором хранились Десять Заповедей.
Стоит ли продолжать? Я устал отмечать разнообразные ошибки в Вашей книге. Нет нужды говорить, что впредь я не только не куплю ни одной Вашей книги, но и посоветую своим весьма начитанным друзьям игнорировать их.
Искренне Ваш,
Амброуз Риббон.

Угроза в последней фразе была полностью надуманной. У него не было друзей, и он вряд ли страдал от этого. С соседями и персоналом ряда книжных магазинов он был в отличных отношениях – по крайней мере с любителями поговорить. В Глостершире жил его кузен, с которым он время от времени встречался. Его другом была Мамочка. Он не встречал людей, способных хоть в чём-то заменить её. Каждый день он жалел, что её нет рядом, и как бы он хотел, чтобы она могла прочесть и оценить его письмо.

Он написал на конверте адрес издателей Джой Энн Форчун, она не писала ответы на именной бумаге, как некоторые его «любимчики»; вложил в конверт письмо и запечатал его. Ещё два предстояло написать до ухода, одно Грэму Принку, указав ему на ошибки в «Партнёрах по танцу»: дважды «ложить» вместо «класть», трижды «мог» вместо «смог»; и третье, разоблачительное письмо Джин Феттл о её книге «Южные страдания», сюжет и большинство диалогов которой откровенно содраны с «Унесённых ветром». Подобного беспардонного плагиата он не встречал уже давно. Обоим авторам он попенял на зачастую безвкусное употребление ругательств, особенно тех, что на «ё» и на «п», а также на упоминание имени Господа всуе.

Без пяти десять Риббон взял письма, выключил компьютер и уходя, закрыл за собой дверь. Перед тем, как подняться наверх, он ещё раз зашёл в комнату Мамочки. Впервые после Корнуолла он был здесь вчера вечером, в семь часов, и ещё раз перед тем, как лечь спать, потом уже этим утром в семь. В отъезде он беспокоился, вдруг тут что-то изменится, что-то исчезнет или переместится; конечно, он сам занимался уборкой в доме, но у соседки-справа-Гленис были ключи, и, по её же словам, в его отсутствие она частенько заглядывала проверить, всё ли в порядке.

Но ничего не изменилось. На туалетном столике Мамочки всё, как было при ней. Два заткнутых пробками гранёных флакона духов по обе стороны от салфетки с кружевной каймой, расчёска в серебряной оправе на стеклянном подносе, рядом коробка для волос и розовая подушечка. Дверь шкафа всегда открыта, он держал на виду её наряды и дорогие его сердцу вещицы: вечерние платья, жакеты и юбки – Мамочка никогда брюк не носила – и тёплое пальто, и туфли-лодочки на высоком каблуке. Поверх двери шкафа перекинут его подарок – однажды он подсмотрел это в одном журнале – вдвое сложенное кремовое с белым жаккардовое покрывало, по её словам, слишком шикарное для каждодневного использования. А постель накрывало милое её сердцу, вышитое её матерью старое; и наконец, на его поблёкших, но чистейших узорах – её розовая шёлковая ночная рубашка. Он помедлил, глядя на неё.

Затем он опустил окно на пару дюймов сверху. Нужен небольшой приток свежего воздуха. Захватив свои письма, он закрыл за собой дверь и спустился вниз. Впереди насыщенный день. Поправив галстук, расстегнул одну пуговицу из трёх на льняном пиджаке, включил охранную сигнализацию. Код 1852, год первого издания «Тезариуса» Роджерса – это весьма полезный справочник в его деле. Он вышел и захлопнул за собой наружную дверь точно в тот момент, когда завыла сирена тревоги. Затем подождал, прижав ухо к замочной скважине, когда она замолкнет (до момента вторжения злоумышленника), и тут раздался крик соседки-Гленис: «Приве-е-ет!» (Появившись в доме 23 по Гроув-Грин-Авеню пятнадцать лет назад, она так и представилась: «Привет, я соседка Гленис».)

Риббон терпеть не мог такое обращение, но ничего с этим не поделаешь. Как и с тем, что она зовёт его Амби. Он сдержанно улыбнулся и пожелал ей доброго утра. Соседка-Гленис объявила:

– Завтра придёт мойщик окон, это его день, вам надо его впустить.

– Это ещё зачем? – с неудовольствием спросил Риббон.

– Раз в две недели он моет окна позади дома, Амби. Если в понедельник он мыл фасад, тогда за домом – через две недели, а внутри и снаружи он моет в последний понедельник месяца.

Как человек интенсивного умственного труда, Риббон с трудом выносил домашние хлопоты. Но ещё меньше ему хотелось видеть свободно разгуливающих по саду посторонних.

– Ну ладно, пусть так.

Он никогда не звал, и звать не собирался соседку-Гленис по имени.

– Вы же знаете код, миссис Джадд.

Он был в ужасе, когда пришлось сообщить ей код, но ведь теперь Мамочки нет, так что увы, без этого не обойтись.

– Неужели вы забыли код?

– Восемь один пять два.

– Нет-нет, нет.

Не стоит однако психовать. Оглядев улицу и убедившись, что в пределах слышимости никого нет, он прошептал:

– Один восемь пять два. Сможете запомнить, надеюсь? Я бы не хотел записывать. Никогда не знаешь, кому бумага попадёт в руки.

Соседка-Гленис рассмеялась.

– Ты старый зануда, вот что, Амби. Знаешь, кого я видела в твоём саду вчера вечером? Лисицу. Как тебе это? В Лейтонстоне.

– Неужели?

Лисы копают, подумал он.

– Знаешь, они просто пытаются спастись. Бегут от охотников. Какая жестокость, правда? Ты идёшь на работу?

– Да, уже опаздываю, – сказал Риббон, поспешно уходя прочь. «Старый зануда»... надо же. Он лет на десять моложе её.

Эта женщина понятия не имела, чем он зарабатывает на жизнь, и он не собирался её просвещать. «Работает в СМИ, наверное?» – сказала она однажды Мамочке.

Конечно, «зарабатывает на жизнь» – не совсем верно, ведь это подразумевает оплачиваемую работу. Ему не платили не потому, что он был против денег. В письмах к ведущим издательствам он объяснял, что, указывая на ошибки их авторов и плохую подготовку книг к печати, он потенциально экономит издательствам сотни тысяч фунтов в год. Как минимум, он достоин некоторого вознаграждения. Писал он и в четыре отечественные газеты, с просьбой освещать его труды на своих страницах, писал в Министерство по делам культуры, СМИ и спорта, в надежде на признание своих заслуг. Нужны изменения в законах, указывал он, чтобы он получал часть дохода от выдачи книг, (хотя ему не совсем понятно, как), или с налога на добавленную стоимость. Никто не ответил, только из Министерства прислали открытку, извещая, что его обращение принято. Однако вместо подписи госсекретаря стояла какая-то закорючка.

Это было делом принципа. Благодаря Папочке, который умер молодым и завещал свои авторские отчисления Мамочке, а следовательно и ему, он не нуждался в деньгах. Не бог весть что, но такому расчётливому и экономному человеку, как он, вполне хватает. Папочка написал три учебника перед тем, как смерть настигла его в прискорбно молодом возрасте сорока одного года, и все они до сих пор в ходу в бизнес-школах. Однажды, прячась от Мамочкиных глаз, он привычным образом просмотрел его учебники, выискивая ошибки. Как он ни противился этому предательскому желанию, он не устоял, подобно тому, как другие не могут не заниматься такой нелепостью, как самоудовлетворение. Наедине, в ночи, заперев дверь спальни, он внимательно просмотрел все три книги – и ничего не нашёл.

Эти поиски самое постыдное, что он когда-либо делал. Стыдно не только за проявленное недоверие к уму и опыту своего Папочки, но ещё потому, что он не понимал прочитанного, и не нашёл бы ошибок, даже если они там были. Кончилось тем, что он отнёс книги в чулан, и, как ни странно, Мамочка об их отсутствии не сказала ни слова. Возможно, теряя зрение, она ничего не заметила.

Риббон вошёл на станцию метро «Лейтонстон» и в ожидании поезда присел на скамью. Он решил выйти на станции «Холборн», пересесть на линию «Пиккадилли» и доехать до «Пиккадилли Сёркус». Там почти рядом «Диллонс», а чуть дальше и «Хатчардс». Он знал, что «Хатчардс» лучше, но «Диллонс» гарантирует анонимность своим клиентам. Казалось, продавцы демонстрируют полное безразличие к покупателям, игнорируя их большую часть времени, и вряд ли замечая, пять минут ты тут ходишь, или полчаса. Риббону это было по душе. Нравилось подать себя как человека сдержанного, занятого исключительно своим делом, ведущего замкнутый, спокойный образ жизни. Он бы посоветовал другим следовать его примеру. По его мнению, продавец должен взять с вас деньги, дать сдачу и сказать спасибо. Вытеснение магазинчиков с торговых улиц безликими супермаркетами было одним из тех немногих новшеств, которые он от всей души приветствовал.

Появился поезд. Как обычно, на три четверти пустой в это время. Он прочёл в газетах, что Транспортная администрация Лондона намерена пустить в подземке вагоны «Только для женщин». Почему не «Только для мужчин» тоже? А как подумаешь, какая нынче молодёжь, хорошо бы выделить особо вагоны «для учёных мужей среднего возраста». Поезд долго простоял в туннеле между «Майл-Энд» и «Бетнал-Грин». Естественно, никаких объяснений задержки. Долго ждал поезда на линии «Пиккадилли», кажется из-за проблем с сигнализацией после конечной «Кокфостерс»; но наконец-то в одиннадцать тридцать он был на месте.

Выглянуло солнце, и стало очень жарко. Запахло мазутом, кухней и пивом, это же не их Лейтонстон, что рядом с лесом «Эппинг-Форест». Когда Риббон вошёл в «Диллонс», его появление не вызвало интереса, зато он сам испытал шок перед огромной пирамидой из «Демогоргонов» Кингстона Марла. Каждый том размером с приличный словарь, двух оттенков красного с серебром переплёт. Из дыры в форме пятиугольной звезды на лицевой стороне обложки виднелось забинтованное лицо какой-то мумии. Роман уже получил отзывы, и плакат над рекламной стойкой снабжён хвалебной фразой из «Санди Экспресс» крупным шрифтом: «Читатель упадёт в обморок ещё до десятой страницы».

Цена 18.99 фунтов просто чудовищная, но с этим ничего не поделаешь. Законные издержки, если этому можно верить. Риббон взял книгу, а из контейнера для ходового товара ещё две в мягкой обложке – в твёрдом переплёте он их уже рецензировал. Но «С благими намерениями в ад» Эрика Оулберга он нигде не нашёл. Спросить или не спросить – вот в чём вопрос. Девушка за стойкой сложила книги в пакет, и он протянул ей «Визу», карту Мамочки. Затем небрежным тоном, как бы между прочим, с коротким смешком спросил о новой книге Оулберга.

– Уже распродана, наверное?

– Ожидается завтра. – Её лицо осталось бесстрастным.

Он подписал чек – «Б.Дж. Риббон», и без улыбки вернул девушке. Пусть не надеется, что завтра он снова проделает тот же путь. Он пойдёт в «Хатчардс», выбросив по пути пакет «Диллонс» в мусорный бак, а книги он переложил в безликий пакет, который всегда носил в кармане. Демонстрировать персоналу «Хатчардс» надпись «Диллонс» ему как-то неловко. А так можно подумать, что он был в аптеке или фотоателье.

Одна дама устремилась к нему, едва он вошёл в «Хатчардс». Менеджер маркетинга, насколько он помнил, рослая, симпатичная темнокожая женщина. Она тоже узнала его, к удивлению и недовольству Риббона назвав его по фамилии.

– Доброе утро, мистер Риббон.

Вот досада, а ведь именно этого он тогда опасался. Был случай, когда он так хотел пораньше получить какую-то книгу, что пришлось назвать себя и даже оставить телефон. Он ответил на приветствие ледяным тоном.

– Рада видеть вас, – сказала она. – Если не ошибаюсь, вы ищете новую книгу Кингстона Марла? «Демогоргон»? Сегодня пришёл тираж.

Риббону было не по себе. Хотя пакет скорее непрозрачный, но может серебряное с красным можно угадать и через его мутную плёнку. Он постарался держать пакет за спиной самым естественным образом.

– Я собственно хочу купить «С благими намерениями в ад», – промямлил он. Интересно, какие законы обязывают его сообщать менеджеру маркетинга свои желания?

– Который у нас конечно же есть, – с широчайшей улыбкой она взяла книгу с полки.

Ну а теперь его менторским тоном спросят – ведь насколько она помнит, он покупал эту книгу в твёрдом переплёте – так зачем же ему ещё одна? Но вместо этого она сказала:

– Мистер Оулберг сейчас как раз здесь, надписывает свои книги. Это не публичное мероприятие, но он будет рад подписать экземпляр такому преданному читателю, как вы.

Риббон надеялся, она не заметила, как он содрогнулся. Нет-нет, он спешит, важная встреча в двенадцать тридцать на другом конце города, совсем некогда, возьмите с меня за книгу... В голове толкались фразы из его письма Оулбергу касательно его книги, разумеется, стопроцентно обоснованные, но оскорбительные для автора. Конечно, автор помнит его имя так же твёрдо, как и он имя автора. Представляя реакцию писателя, когда тот услышит фамилию своего беспощадного судьи и взглянет ему прямо в лицо, он ещё раз содрогнулся. И почти бегом поспешил из магазина. Да, поездки в лондонский Вест-Энд стали слишком опасны! В следующий раз, если понадобится, надо ехать в Сити или в Блумсбери. Есть отличный «Уотерстоун» на Грейс-Инн-Роуд. Собираясь пройтись до «Оксфорд Сёркус» и обойтись без пересадки, он по пути решил снять денег в автомате. Ввёл Мамочкин пин-код – день её рождения, 1 5 27 – и вынул из прорези сто фунтов новыми хрустящими купюрами.





Большинство из тех, кому он письменно излагал свои претензии, либо не отвечали вовсе, либо писали вполне миролюбиво, признавая свои ошибки и обещая их исправить, если книга будет издана в мягкой обложке. Лишь один из, если не тысяч, то сотен его адресатов ответил угрозами. И это была женщина, по имени Сельма Ганн. Письмо он послал ей через издателей, не слишком сурово критикуя её роман «Блюдо из змей», советуя не употреблять подряд множество предложений без глаголов; кроме того он писал, что считает нелепой идею, что Шекспир был не английским поэтом и драматургом шестнадцатого века, но итальянским астрологом и близким другом Леонардо да Винчи. Спустя четыре дня он получил в ответ отборнейшую брань, включая четыре слова на «ё», угрожая его, тупоголовое ничтожество, привлечь к суду. Потом пришло письмо юристов мисс Ганн, считавших, что его высказывания дают все основания для судебного преследования, поэтому они с интересом будут ждать его ответа.

Риббон испугался. Он не мог работать, думая только о письмах мисс Ганн и Иванса Ричлера Сабатини. Поначалу он ничего не сказал Мамочке, но ей хватило проницательности почуять неладное. Два дня спустя пришло второе письмо от Сельмы Ганн. Она грозила ему оккультными силами и намекала на некие астрологические предсказания, согласно которым через год, по пророчеству Нострадамуса, он будет уничтожен в грядущем конце света. И потребовала извинений.

Хотя Риббон не верил в мистику, но как и многих, его смущали колдовские проклятия и угрозы. Он сел за компьютер и решил оправдаться. Он не желал ей вреда. Мисс Ганн вправе выражать своё мнение, а её теория происхождения Шекспира оправдана в той же степени, как идентификация его с Бэконом или Беном Джонсоном. Это стоило ему таких сил, что Мамочка, заметив его бледный вид и дрожащие руки, пожелала узнать, что происходит. Он рассказал ей всё, и показал письмо с извинениями.

Властным жестом она выхватила письмо из его рук и порвала на части.

– Полнейшая чушь, – возмутилась она. – На каких основаниях эта дура будет с тобой судиться, хотела бы я знать? Не обращай внимания, просто забудь. Это скоро прекратится, помяни моё слово.

– Но может лучше написать, Мамочка?

– Жалкий трус, – припечатала она. – Ты мужчина, или мышь?

Риббон вежливо, но твёрдо попросил её не говорить с ним в таком тоне. Это была едва ли не первая их ссора – но не последняя.

Как почти всегда, он подчинился её указаниям. И она была права, больше они о Сельме Ганн или Ивансе Ричлере Сабатини не слышали. Пережив неприятную историю, Риббон усвоил урок – надо быть решительней и смело идти вперёд. Но встреча лицом к лицу с Оулбергом – совсем иное дело, пусть даже автор «Благими намерениями в ад» обещал ему исправить ошибки в следующем тираже. Его издатели, писал он, были рады получить столь обоснованные критические замечания. Рады, не смешите меня! Какой вздор! Риббон презрительно фыркнул. Всё ложь, от начала до конца. Какой там рад, он унижен и напуган, как тому и следовало быть.

Риббон пошёл в гостиную проверить, сделаны ли так лихо обещанные ему исправления. Дома он читал внизу, а писал наверху, где всё было почти как при Мамочке. Изменилось количество книг и книжных полок – и стояли другие фотографии в серебряных рамках. Он убрал свои детские и школьные снимки, поставив на их место свадебное фото родителей: Папочка в форме лётчика, Мамочка в костюме и шапочке кремового цвета; рядом фото Папочки в университетской робе и шапке с квадратным верхом. Никогда не будет у него у него такого снимка. Мамочка решила, что университет ему без надобности, лучше остаться дома и жить с ней в тишине и покое. Жалел ли он об этом? Зачем нужен диплом, говорила Мамочка, когда есть деньги, а к твоим услугам все ресурсы общественных библиотек для самообразования.

Он открыл «Благими намерениями в ад». Было предчувствие ещё в начале первой главы, где он заметил первую ошибку, что исправлений не будет. Все ошибки на месте, обещания Оулберга ничтожны, вряд ли он вообще переслал замечания Риббона издателям; а на его письмо они не ответили. И всё же он был зол, убедившись в своей правоте. Этому человеку всё равно? Деньги и немного известности – славой это ведь не назовёшь – это всё, что ему нужно? Ничего не сделано. Хотя нет, на странице 99 исправлено нелепое утверждение Оулберга, что Башня Свободы Центра международной торговли в Нью-Йорке является высочайшим зданием мира. Риббон отметил оставшиеся ошибки, решив завтра же написать Оулбергу крайне ядовитое, оскорбительное письмо о его безграмотности, нерадивости и презрении к читателям. Тот опять трусливо ответит пустопорожними обещаниями, он же не Сельма Ганн.
 
Риббон налил себе немного разбавленного виски. Было шесть часов. Голова на подушке, ноги на скамейке с вышивкой Мамочки, теперь скрытой пластиком: он открывает «Демогоргон». Он ещё не читал книг Кингстона Марла, но представление о предмете его писаний уже получил. Убийства, насилие, преступления, но вместо расследований и разгадок – вмешательство сверхъестественных сил, демоническая одержимость, призраки, плюс ко всему изрядная доля извращённого секса, каннибализма и истязаний. Проявления оккультизма соседствовали с событиями не совсем иррациональными. Так называемые адепты завлекают простодушных людей в колдовские сети, бывает и обманным путём. Риббон почерпнул это из рецензий на книги Марла, как ни странно, часто положительных даже в периодике с хорошей репутацией. То есть серьёзные критики, уважаемые люди, привлечённые литературными редакторами, считали прозу Марла качественно выше общей массы подобной писанины. Его персонажи убедительны, опираясь на духовно-богословский сюжет, автор способен внушить читателю настоящий ужас. Отмечают правда его слишком серьёзное отношение ко всякой чепухе вроде злобных духов и некромантии, но это пожалуй мимоходом, без энтузиазма. Прочитав рекламную аннотацию с внутренней стороны лицевой обложки, Риббон приступил к первой главе.

И уже на второй странице нашёл ошибку. Сделал пометку. Следующую – на седьмой странице. Хороша ли проза Марла, он едва ли замечал, погружённый в поиски искажений фактов, орфографических ошибок и грамматических ляпов. По крайней мере поначалу. Первая часть романа знакомила его с одиноко живущим в Лондоне человеком в сходной с его собственной ситуации, мать которого умерла не так давно. Вот и другая параллель: его звали Чарльз Амброуз. Что ж, данное ему при крещении имя встречается реже, чем оно же в качестве фамилии, и лишь параноик найдёт в совпадении какой-то умысел.

Чарльз Амброуз был богат и влиятелен, у него был дом в Лондоне, имение в провинции и квартира в Париже. По-видимому, привидения в этих местах обычнейшее дело, но как ни странно, Риббон понял, что критики имели в виду, обещая читателю обморок ещё до десятой страницы. Терять сознание он не собирался, но где-то внутри нарастала нешуточная тревога. «Напуган», однако, было бы слишком сильно сказано. Но он едва ли не поминутно озирался на закрытую дверь, или всматривался в тёмные углы комнаты. Такой начитанный человек считал себя застрахованным от влияния подобного рода вещей. В самом деле, в своё время он перечитал сотни книг о привидениях. В детстве он увлекался Деннисом Уитли, затем книгами Стивена Кинга, и конечно же М.Р. Джеймса. А «Демогоргон» – просто коллекция нелепостей, пища для любителей мистических пошлостей, и он давно бы прекратил чтение, если бы не ошибки почти на каждой странице.

Спустя какое-то время он встал, вышел в холл и включил свет. Его не пугал роман «Блюдо из змей» Сельмы Ганн, и не волновали словоизлияния Джой Энн Форчун. Что с ним происходит? Он вернулся в гостиную, включил верхний свет и настольную лампу под абажуром с собственноручно засушенными Мамочкой цветами. Так уже лучше. Прохожим с улицы он теперь хорошо виден, что обычно его раздражало, но задёргивать шторы сейчас почему-то не хотелось. Прежде чем сесть к столу, он налил себе ещё виски.

Эпизод книги с мумией, привезённой Чарльзом Амброузом с раскопок в Египте, был ему крайне неприятен. Почему он не замечал, что уменьшительное от слова «мать» в английском языке звучало так же, как и набальзамированное тело? Особенно жутким был эпизод с подругой Амброуза Кайсой, чью протянутую в шкаф руку в полутьме схватила некая чешуйчатая лапа. Это на него так подействовало, что он едва не пропустил ошибку в слове «чешуйчатая». Ему показалось, что стало темнее, будто лампы собирались погаснуть. И действительно, одна лампа перегорела у него на глазах – вспыхнув, зашипела и погасла. Конечно, Риббон прекрасно знал, что ничего сверхъестественного в этом нет, просто срок её жизни, каким долгим бы он не был, подошёл к концу. Он выключил лампу, вынул остывшую колбу, потряс – дребезжит, значит перегорела – и отнёс в мусорное ведро. На кухне было темно. Он зажёг свет здесь и снаружи, заодно немного осветив сад. Так будет лучше. Внезапный вой полицейской машины, летящей вниз по Гроув-Грин-Роуд, заставил его подпрыгнуть. Он налил себе ещё виски, редкое потакание слабостям с его стороны. Он не был любителем выпить.

Теперь ужин. Было почти восемь. Даже ужиная один, Риббон всегда накрывал на стол здесь или в столовой; полотняные салфетки в серебряных кольцах, кувшин с водой и стакан, серебряный набор для соли и перца. Строго по правилам Мамочки; любое отступление в его понимании было бы предательством. Но сейчас, поджарив тосты и два крупных яйца кур, выросших на вольном выпасе, залив сгущёнкой консервированные мандарины в маленькой миске, перейти в столовую он не решился. В ней всегда был полумрак, небольшие окна тонули в глубине книжных полок. Обстановку того серо-буро-зелёного цвета, который Мамочка нарекла «крокодиловым», она не меняла лишь потому, что этот крокодилово-зелёный выбрал Папочка, когда они только поженились. Здесь был один верхний свет, лампа в пергаментном абажуре, висящая над центром стола красного дерева. Книги заполняли пока две стены, но купленные новые полки уже ждали своего часа. В детстве одна литография на противоположной окну стене была особенно неприятна Риббону – сцена из Ветхого завета «Встреча св. Павла с ведьмой из Аендора». Мамочка настаивала, что изображений чертовщины не следует бояться, и ведьму не снимала. Но сегодня жевать яичницу с такой картиной над головой он не имел ни малейшего желания.

Не очень хотелось и на кухню. Пару раз, когда он сидел здесь, из окна на него смотрел кот соседки-Гленис. Чёрный кот, совершенно чёрный, с большими светло-жёлтыми прозрачными глазами. Конечно он его знал, и раньше никогда не опасался, но было ощущение, что теперь всё может быть иначе. Чёрная морда с жёлтыми глазищами соседского Тинкса может его серьёзно напугать. Поставив тарелки на поднос рядом с порцией виски, он понёс его обратно в гостиную.

Это его долг, не бросать работу над «Демогоргоном», однако было и нечто иное, признался себе Риббон в редком приступе честности. Он хотел продолжить чтение, хотел узнать, что будет дальше с Чарльзом Амброузом и Кайсой де Флорис, чьё это набальзамированное тело, и как его извлекли из архетипически архаичного (писатели любят путать такие слова) саркофага, и в самом ли деле загадочный праведник и спаситель – реинкарнация Иосифа Аримафейского, а сосуд в его руках – Священный Грааль. Висящие в холле часы Мамочкиной бабушки пробили одиннадцать, значит, ему уже полчаса как пора спать. Добравшись до середины книги, теперь он бы не сказал, что лишь слегка встревожен. Он был напуган. Настолько, что не мог читать дальше.

Дважды за последний час он наполнял свой стакан в надежде, что крепкий алкоголь поможет уснуть, и в четверть двенадцатого наконец лёг в постель. Он провёл ужасную ночь. Было даже хуже, чем в первые недели после смерти Мамочки. Начать с того, что не стоило брать с собой наверх «Демогоргон». Зачем, он сам не понимал, ведь читать его этим вечером, а может и вообще, он не собирался. Трудно сказать, что больше поразило его в последней из прочитанных глав, оргия ли посреди Аравийской пустыни, в разнообразных извращениях которой Чарльз и Кайса охотно принимали самое деятельное участие, или вторжение демона Кабадеуса в обличии кочевника-бедуина, который позже, обнажившись, демонстрировал огромные груди и свой разветвлённый тройной член гермафродита.

Как обычно, Риббон оставил свои шлёпанцы рядом с кроватью. Книгу он чуть задвинул под кровать, но забыть, что она здесь, не получалось. Казалось, в темноте он слышит звуки, которых раньше не слышал – или не замечал: скрип ступеней на лестнице; вот кто-то сделал первый шаг, потом второй; дребезжание оконных рам, хотя не было ни ветерка; слабый шорох у спальни, словно мертвец в саване гниющей рукой царапает филёнчатую дверь. Он включил лампу у постели. Её слабый свет не прогнал зловещую темноту в углах комнаты. Он велел себе не валять дурака. Привидения, демоны, злые духи не существуют, их нет. Если бы он не брал с собой проклятую книгу! Ему стало бы лучше и он бы уснул, если бы этой мерзкой книги здесь не было. Но его словно парализовало. Он не мог избавиться от неё, не мог отнести вниз, подальше отсюда. Не хватало смелости. Не мог заставить себя взять книгу, открыть дверь, спуститься вниз.

Излишек виски напомнил о себе, устроив в его голове свистопляску. Острая боль пронзила лоб от бровей к уху. Вылез из кровати, с колотящимся сердцем побрёл через комнату и включил свет. Так уже лучше. Он раздвинул шторы спальни и вскрикнул – закричал в голос, напугав себя собственным криком. На подоконнике сидел соседкин-Тинкс, бесстрастно глядевший на штору. А теперь прямо ему в лицо. Не обращая внимания на крик, кот поднял лапку, полизал её, и стал намывать свою мордочку.

Риббон задёрнул шторы. Тяжело дыша, присел на край кровати. Было два часа ночи, за окном лишь рассеянный во тьме жёлтый свет фонарей. Ему захотелось прочь отсюда по коридору, и мигом, не раздумывая – в комнату Мамочки, на всю ночь зарыться в её постель. Там, словно по-прежнему в её объятиях, он в безопасности, он мог бы успокоиться. Но нет, это невозможно. Во-первых, это оскорбление святости комнаты, неприкосновенности постели с последней проведённой ею здесь ночи. А во-вторых, выйти за дверь на лестницу он просто не в состоянии.

Пытаясь вогнать себя в сон, он думал о Мамочке и о себе, вспоминая последний год её жизни. Стало чуть легче. Они вдвоём ужинают за столом в столовой, белая свеча горит на столе, в мягком её свете легче не замечать мрачное убожество вокруг. Мамочка любила посмотреть телевизор, если что-то действительно стоящее показывали, «Возвращение в Брайдсхед» например, или что-то по Джейн Остен. Она всегда любила задёрнуть шторы ещё до темноты, это была его обязанность, затем он приносил сухой херес для двоих. Иногда при мягком свете лампы они читали друг другу вслух, Мамочка – кого-то из своих излюбленных викторианцев, он брал книгу, над которой работал, исправляя при чтении ошибки. Или она рассказывала о Папочке, как они впервые встретились в библиотеке, она там искала книгу, автора которой не могла вспомнить, а он предложил свою помощь и конечно нашёл: миссис Генри Вуд, «Ист-Линн».

Но мысли о книгах и чтении безжалостно вернули его к «Демогоргону». Больше всего его ужасала костлявая рука, и ещё шарообразный сгусток тьмы среди бела дня комнате, когда Чарльз Амброуз бросал асафетиду с солью в магический пятиугольник. Поискав рукой выключатель на шнуре прикроватной лампы, он наткнулся на что-то холодное и кожистое. Это были его шлёпанцы, он всегда оставлял их у кровати, но он вскрикнул, не успев понять, что это. Потом включил лампу и тихо лежал, глубоко дыша. Лишь около шести на рассвете, когда серенькое утро забрезжило в щелях между гардин, он погрузился в беспокойный сон.

Утро не время для страхов и депрессий. Какой же ты дурак, думал он про себя. Теперь Риббон винил в бессоннице виски и яичницу, а не Кингстона Марла. Но дочитывать «Демогоргон» он не будет. Как бы ни хотелось ему знать, что ждёт Чарльза и Кайсу, и кто таился в вонючем забинтованном свёртке, он больше не намерен искать ошибки в безвкусной белиберде Марла.

Контрастный душ с успехом привёл его в чувство. Он позавтракал, хотя и на кухне. Потом пошёл в столовую, взглянуть на «Встречу св. Павла с ведьмой из Аендора». Много лет он избегал смотреть на неё, и видимо поэтому не замечал, насколько ведьма похожа на Мамочку. Конечно, она не носила чуть прозрачных серых одеяний, и все зубы у неё были целы, но эти характерные рот и нос, пронзительный взгляд и указующий перст напоминали её несомненно. Он прогнал от себя непочтительные мысли, и вдруг снял картину, опустил её на пол и прислонил лицом к стене. Остался бледный квадрат на обоях цвета охры, но и его скоро закроют новые книжные полки. Риббон поднялся наверх в свой кабинет, поработать. Первым делом – письмо Оулбергу.

Гроув-Грин-Авеню,21
Лондон E11 4ZH
Дорогой сэр,
Вопреки своему обещанию исправить ошибки при издании книги в мягкой обложке, я вижу, Вы отважились на единственное исправление. Что, конечно же, любой сочтёт вопиющим неуважением к своим читателям, выражением презрения к ним, и к ИСТИНЕ. Я посылаю копию этого письма Вашим издателям, и буду ждать объяснений как от Вас, так и от них.
Искренне Ваш,
Амброуз Риббон.

Выпускание пара всегда поднимало ему настроение. Надо использовать вброс позитивного адреналина для поздравительного (на сей раз) письма в адрес администрации «Диллонс Букшоп», Пиккадили, Лондон W1.

21 Гроув-Грин-Авеню
Лондон E11 4ZH
Дорогой сэр, или мадам. [Множество женщин в наше время в мужских профессиях суёт свой нос, куда не следует]
Спешу поздравить Вас с превосходными организаторскими способностями – ныне увы, старомодными – в обращении со своими читателями. Я имею в виду почтительную дистанцию между ними и менеджментом. Это здравая перемена в сравнении с излишней фамильярностью большинства ваших конкурентов.
Искренне Ваш,
Амброуз Риббон.

Прежде чем писать автору романа, лично ответственному за его бессонницу, Риббон должен был кое-что проверить. Царя Египта седьмого века до нашей эры звали Псамтик Первый, он уже встречался ему в какой-то книге. Марл называет его Псамметикус Первый, что вряд ли правильно. Но это следует уточнить, то есть заглянуть в «Британскую энциклопедию».

Многие воспользовались бы интернетом. Но поскольку Мамочка презирала всякие электронные новшества, Риббон относился к ним так же. Он ни разу не выходил в сеть, и начинать не собирался. Проблема однако в том, что искомое было в восьмом томе «Микропедии» – от «Пираньи» до «Перхоти». После смерти Мамочки ему пока не приходилось брать его в руки, хотя иногда он со страхом бросал взгляд в этом направлении. Чёрно-синий с золотом том всё так же стоял на полке слева от окна, между «Монпель – Пиранези» и «Скёрлок – Тира». До сих пор он избегал прикасаться к нему, теперь придётся. Мамочки нет на этом свете, но её предписания и наставления живы. Не останавливайся, часто говорила она, не давай сбить тебя с толку ни усталости, ни равнодушию, ни сомнениям. Гни свою линию, режь правду-матку, и пусть им будет стыдно.

Как он и ожидал, на восьмом томе не было никаких отметин, могли конечно быть отпечатки его пальцев, но они невидимы. Книгой воспользовались, и поставили на место в прежнем виде. Он осторожно приблизился к полке, на которой стояли десять томов Микропедии, и девятнадцать – Макропедии, и положил руку на восьмой том. Снимая его с полки, он заметил некоторое его отличие от остальных. Никаких следов, пятен или шрамов, лишь слабая рыхлость тысячи его страниц, словно кто-то когда-то непочтительно с ним обошёлся – грубо встряхнул например, или что-то в этом роде. Так и было. Он поёжился, однако открыл книгу и пролистал страницы до буквы «П». Разочарованно убедился, что Марл был прав. Псамтик конечно правильно, но и греческая форма Псамметикус Первый допустима. Тем не менее, и без того ошибок в романе более чем достаточно. Риббон сел за письмо, умолчав о своих страхах, бессоннице и особом интересе к персонажам «Демогоргона»:

21 Гроув-Грин-Авеню
Лондон E11 4ZH
Сэр,
Ваше новое собрание нелепостей (не стану называть это «романом», или хотя бы «триллером») – позор для Вас, Ваших издателей и тех продажных рецензентов, которые нахваливают Ваши писания. Что до книжного рынка, которому Вы служите, Вами нанесён столь сокрушительный удар традициям английской литературы и благородству нашего языка, что я сомневаюсь, долго ли читатели сохранят Вам верность. Лучшее, что Вы можете сделать для художественной литературы, это уйти, исчезнуть, унося в забвение свои отвратительные словоизвержения.

Ошибок я нашёл у вас множество. Только на тридцатой странице их три. Не говорят «меньше человек». Правильно – «меньше людей». Только безграмотный мог написать, «Он отдал его Чарльзу со мной». Под «вмешиваться против» Вы видимо имели в виду «бороться против». Ещё больше ошибок на страницах 34, 61 и 105. Не стоит писать «встретить с...». Довольно слова «встретить». Писать «копия чего-либо» – правильно, «копия с чего-либо» уже чепуха.

Вы вообще где-нибудь учились? Или Вы из тех, кого нерадивые или вечно странствующие родители не отправляют в школы? Вы, как кажется, толком не знаете, где ставится апостроф, уж не говоря о том, когда следует использовать двоеточие. Я настолько устал от Вашей книги, что не в силах писать о ней далее. Дочитывать до конца не стану тоже. Слишком велика опасность её дурного влияния на мою собственную прозу.

Он написал «Сэр» без обычных комплиментарных добавлений, и был вправе подписаться «Ваш покорный слуга...». Он перечёл свои письма, задержавшись на третьем. Написано мощно и беспощадно. Не было в нём ни единой фразы, в которой он не был искренне уверен (хотя это «искренне» опустил в своей подписи), и надо помнить, что неуверенность ведёт к поражению. Зачастую ругательные письма он отправлял лишь утром, на свежую голову, изредка не отправлял вовсе. Но тут он быстро разложил письма по конвертам, надписав адреса; Кингстону Марлу – на адрес издательства. В почтовый ящик он их отнесёт сейчас же.

Пока он был наверху, принесли почту. Два конверта ждали его на коврике. Адрес на одном был печатным, на другом он узнал почерк Сьюзен, жены его кузена Фрэнка. Его он прочёл первым. Сьюзен напоминала ему, что в следующие выходные он гостит у них с мужем в Котсволдсе, как обычно каждый год примерно в это время. Фрэнк, или она сама обязательно встретят его на станции в Кингхеме, и отвезут домой. Если он поедет на поезде Паддингтон-Херефорд, отправлением в час пятьдесят, то будет в Кингхеме в двадцать минут четвёртого. Если у него иные планы, она надеется, что он ей об этом сообщит.

Риббон негромко хмыкнул. Как обычно, ехать ему не хотелось, но они всегда так рады его видеть, что после стольких лет трудно отказываться. Это будет его первый визит без Мамочки – или тётушки Би, как они её звали. Им конечно тоже будет её не хватать. Он открыл второе письмо – надо же, какой приятный сюрприз. Письмо от Джой Энн Форчун, она даёт ему свой, а не агентов или издательства адрес в Борнмуте. Должно быть письмо отправлено с обратной почтой.

Ответ был беззлобным, в извинительном тоне. Сначала она благодарила его за найденные ошибки в «Ужасной ночи». В некоторых она винила свою невнимательность, в других свой принтер. Подобное Риббон слышал уже не раз, и не воспринимал всерьёз. Мисс Форчун заверила его, что все ошибки исправит, если книга выйдет в мягкой обложке, что впрочем считала маловероятным. С этим Риббон был вполне согласен. Впрочем, такого рода письма редки, и потому особенно приятны. Это означало, что его нелёгкий труд не был напрасен.

Он наклеил марки на письма Эрику Оулбергу, Кингстону Марлу и в «Диллонс», потом понёс их в почтовый ящик. Он чувствовал себя неловко, глядя на конверт с письмом Марлу, память подсказывала его слова и выражения в нём. Но потом вспомнил угрозы Сельмы Ганн, и свой смелый вызов. Не стоит заниматься этим делом, если ты не готов к враждебности. Мамочки больше нет, он обязан продолжать их дело в одиночку, вспоминая слова апостола Павла: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил». На пару секунд он задержал конверт, пока два других письма не скользнули в ящик. Насколько легче было бы бросить его в мусорное ведро! А с другой стороны, разве трусости он обязан репутацией бескомпромиссного критика и неподкупного судии? И всё же он не мог сказать, почему колеблется сейчас. Обычно такого не бывало. Что с ним происходит? Среди бела дня, под ярким солнцем, он боится, что, едва он просунет конверт в щель, костяная рука схватит его за запястье. Неужели он так глуп? Совсем сбрендил? Вспомнив последнюю ссору с Мамочкой и её ужасные слова, он бросил письмо в ящик и зашагал прочь.





По крайней мере им не придётся терпеть эту старую мегеру, ответила Сьюзан Риббон мужу, отправляясь на станцию Кингхем. Старина Амброуз просто лапочка в сравнении с тёткой Би.

– Для тебя конечно, – ответил Фрэнк, – не тебе же развлекать его в пабе.

– Зато мне терпеть его бесконечное нытье: то ему слишком жарко, то слишком холодно, и хлеб не тот, и птицы поют слишком рано, а мы так вообще ложимся слишком поздно.

– Это всего пару дней, – сказал Фрэнк. – Вообще-то я это делаю только ради дядюшки Чарльза. Отличный был мужик.

– Учитывая, что тебе было четыре, когда он умер, не представляю, откуда ты это знаешь.

Сьюзан приехала в Кингхем в двадцать две минуты четвёртого, и Амброуз уже торчал у дороги к станции, с недовольным видом крутя головой направо-налево.

– Я было начал беспокоиться, куда ты подевалась, – сказал он. – Точность есть вежливость королей, как известно. Полагаю, ты слышала эту фразу от моей матери. Это было её любимое изречение.

Ей показалось, что вид у него был неважный. Обычно весьма пухлые щёчки обвисли.

– Я плохо сплю, – сказал он, проезжая Мортон-ин-Марш. – Мучают дурные сны.

– Это всё твои заумные книжки. Перегружаешь свой мозг.

Сьюзан так и не знала толком, чем Амброуз зарабатывает себе на жизнь. Фрэнк считал, чем-то вроде внештатной редактуры. Тем, что можно делать дома. Это небольшие деньги, но Амброузу наверно хватает, ведь тётка Би получала авторские отчисления дяди Чарльза.

– И потом, такая ужасная потеря. Всего несколько месяцев, как умерла твоя мать. Но здесь свежий сельский воздух, тишина и покой вдали от Лондона. Скоро тебе станет лучше.

Она сказала, что завтра они поедут в Оксфорд, пройтись по магазинам, в книжный «Блэквеллз» зайдут тоже, потом может ещё в колледжи, и напоследок у них обед в «Рэндольфе». А вечером в шесть придут выпить по рюмочке соседи, потом ужин и видео. Амброуз кивал, но без интереса. И на том спасибо, думала про себя Сьюзан. Сейчас хотя бы нет тётки Би. В прошлый совместный с Амброузом визит старой ведьмы, за год до её смерти, она заявила её подруге из Стоу, что в её возрасте пора бы прикрывать колени. А потом, в половине одиннадцатого, велела пришедшим на ужин гостям отправляться по домам.

Амброуз поздоровался с Фрэнком, и она отвела его в ту же комнату, что всегда, но кажется, уже который год он не мог запомнить туда дорогу. Перемены впрочем были. Она обновила обстановку, заменила книги на полке у кровати. Сама любительница чтения, она бы умерла от скуки с одними и теми же книжками в гостевой комнате.

Спустившийся к чаю Амброуз глядел букой.

– Ты большая поклонница мистера Кингстона Марла, Сьюзан?

– Это мой любимый писатель, – удивлённо ответила она.

– Понятно. Значит, мне можно не продолжать, верно? – Но он продолжил. – Меня совсем не обрадовала целая полка его книг у кровати. Я их перенёс на лестничную площадку. – И помедлив, добавил, – Надеюсь, ты не против.

После такой отповеди Сьюзан передумала сообщать кузену своего супруга главную цель завтрашнего визита в Оксфорд. Она передала ему чай с куском лимонного бисквита. Как настоящий мужик, Фрэнк предложил Амброузу сначала полюбоваться лошадьми, потом пройтись по Кросс-Киз, где и подкрепиться чем-нибудь.

– Не виски, я надеюсь, – сказал Амброуз.

– Лимонадом, если хочешь, – парировал Фрэнк с несвойственным ему сарказмом.

Когда оба ушли, Сьюзан поднялась наверх и подняла с пола стопку книг Кингстона Марла, которые Амброуз выставил за дверь своей спальни. Больше всего ей нравилось «Воплощённое зло», и она заметила, что обложка книги справа внизу с лицевой стороны надорвана. Чего точно не было два дня назад, когда она расставляла книги на полке. А суперобложка книги «Порок в высшем обществе» выглядела так, словно её в ярости смяли в кулак, а затем вернули на место. Но с какой стати Амброузу делать такие вещи?

Она отнесла книги в свою спальню. Конечно, Амброуз странный тип. А чего ждать от человека, прожившего жизнь почти взаперти с таким ископаемым монстром вместо матери. И что бы Фрэнк ни говорил, никакой он не внештатный редактор, скорее всего он вообще не работает и живёт на гроши. Никогда не был женат, даже девушек у него не было, насколько Сьюзен могла судить. Чем он занят целый день? Его визиты, пусть всего раз в год, ужасно скучны и утомительны. Год назад он разбудил их с Фрэнком в три часа утра с жалобой на тиканье часов в его комнате. Потом была перепалка из-за спрея для сухой химчистки. Крошечная капля оливкового масла попала на его (уже не слишком чистый) тёмно-синий пиджак. Он утверждал, что от пятновыводителя, который Сьюзан взяла из шкафчика, не было никакой пользы, хотя Сьюзан и Фрэнк не заметили никаких следов пятна, он потребовал отвезти его за каким-то особым средством в Челтнем. Был шестой час, и, когда они туда добрались, все места, где можно было купить спрей, уже закрылись до понедельника. Амброуз продолжал бубнить об этом пятне аж до того момента, когда воскресным днём Фрэнк высадил его в Кингхеме на станции.

Вечер прошёл без происшествий и катастроф. Впрочем, Амброуз не удержался от язвительного замечания по поводу шёлковых брюк Сьюзан, напомнив этим их тётку Би, что, как ни жаль, но по-видимому юбки скоро вовсе выйдут из моды. Большую часть фазаньей запеканки он оставил в горшочке, но промолчал. Сьюзан и Фрэнк ещё долго не спали, пересмеиваясь в ожидании стука в дверь, но никто не пришёл. Тишину в ночи нарушало лишь унылое уханье сов.





Было прекрасное, ещё не жаркое утро, и освещённый солнцем Оксфорд был особенно красив. Поставив машину на парковку, они прошлись по Хай-стрит до уютного стильного кафе со столиками на тротуаре. Однако Риббоны зашли внутрь, где царил мрачноватый полумрак. Амброуз посетовал на внедрение в английский общепит континентальных обычаев, совершенно неприемлемых, как он выразился, «в нашем островном климате». Он заговорил о своей матери, отсутствие которой образовало в их компании ощутимую брешь, потом ворчливым тоном поинтересовался: и зачем это Сьюзан частенько посматривает на часы?

– Кажется, у нас нет условленных встреч, верно? Мы, как говорится, свободны, как ветер.

– Ну да, конечно, – сказала Сьюзан. – Именно так.

Так, да не совсем. Она постарается не смотреть на свою руку. В конце концов, часы в кафе висели на стене. Если они выйдут отсюда где-то без десяти одиннадцать, у них будет ещё уйма времени. Ей бы не хотелось до полудня торчать в очереди. Амброуз продолжал бубнить о тётке Би, которая прожила жизнь в неторопливом благодатном мире, и потому, хотя он скучает по ней, пожалуй лучше, что она не дожила до нового, без сомнений худшего тысячелетия.

Они вышли без восьми одиннадцать и пошли в «Блэквеллз». Амброуз был как рыба в воде среди книг, поэтому, хотя лишь отчасти поэтому, они сюда и пошли. Реклама раздачи автографов была и в витринах, и внутри, правда, без громогласных призывов по радио покупать и подписывать книги у автора. Но вот и он, сидящий в конце стола, заставленного экземплярами его новой книги. Очередь была, но небольшая. Сьюзан прикинула, что, пока возьмёшь и оплатишь экземпляр «Демогоргона», окажешься дальше в очереди человек на восемь, то есть потеряешь всего минут десять.

Но она не учла реакции Амброуза. Конечно – его же стараниями – она знала о его нелюбви к книгам Кингстона Марла, но такой дикости не ожидала. Поначалу автор, как и его имя, были скрыты от глаз Амброуза спинами собравшихся вокруг него людей. Но потом толпа как-то рассеялась, она пошла за отложенной книгой, Фрэнк повернулся что-то сказать своему кузену, и в этот момент Кингстон Марл поднял голову. Он глядел прямо на Амброуза и Фрэнка.

У него была необычная, но не отталкивающая внешность: высокий рост, удлинённое лицо и впалые щёки, высокий лоб и небольшой подбородок. Густая тёмная масса закинутых назад длинных волос роскошными, не очень опрятными локонами спускалась сзади на воротник. Широкий рот с чувственными губами ожидаемо прибавлял сексуальности его лицу. Взгляд тёмных глаз скользнул от Фрэнка к Амброузу, но остановился на ней. Он улыбнулся. Его ли улыбка, или выражение глаз произвели такое впечатление на Амброуза, Сьюзан так и не поняла. Он издал невнятный звук, похожий на недовольное ворчание. Она слышала, как он пытался что-то сказать Фрэнку:

– Извините меня... душно здесь... дышать нечем... я пойду... на свежий воздух. – И он исчез, умчался быстрее, чем она могла от него ожидать.

Будь она моложе, из чувства долга обязательно бросилась бы вслед, узнать что с ним, чем помочь, и всё такое. Забыла бы о книге, по вине Амброуза упустив шанс получить автограф. Но она уже не так юна, чтобы всегда в первую очередь думать о других. Из-за его поспешного бегства она оказалась десятой в очереди. Подошёл Фрэнк.

– Что собственно случилось?

– Какая-то чушь насчёт духоты, ему нечем дышать. Чудит старина, ерунда в голове, прямо как у его мамаши. Похоже, он её полная реинкарнация, правда?

Сьюзан рассмеялась.

– Тогда он должен был превратиться в младенца, верно?

Она попросила Кингстона Марла написать на титульном листе её книги: «Для Сьюзан Риббон...» пока он писал это, добавив «с наилучшими пожеланиями от автора, Кингстона Марла», он заметил, что у неё не совсем обычная фамилия. Знает ли она каких-нибудь других Риббонов?

– Нет, не знаю. Кажется, мы здесь единственные в округе.

– И немногочисленные, – сказа Фрэнк. – Наш сын последний из Риббонов, ему всего шесть лет.

– Как интересно, – вежливо произнёс Марл.

Сьюзан сделала глубокий вдох, набираясь решимости:

– Мне очень нравятся ваши романы. Могу я прислать вам несколько моих книг – то есть ваших, с компенсацией почтовых расходов – чтобы вы подписали их для меня тоже?

– Конечно, с удовольствием.

Марл наградил её ослепительной улыбкой. Хотел бы он с ней пообедать в «Лемон-Три», а не в «Рэндольфе» со своим нудным книготорговцем. Конечно, Сьюзан об этом не имела ни малейшего представления, когда она, опустив книгу с автографом в фирменный пакет магазина, пошла на поиски Амброуза.

Он стоял снаружи на тротуаре, глядя на дорогу и сцепив за спиной руки. Когда она коснулась его руки, он вздрогнул.

– У тебя всё в порядке?

Он развернулся, почти толкнув её.

– Конечно всё в порядке. Там было слишком жарко и душно, вот и всё. Что это в пакете? Надеюсь, не его последний роман?

Сьюзан начинала злиться. Спрашивается, почему она должна терпеть всё это год за годом, видимо пока все они не перемрут. Она молча достала из пакета «Демогоргон» и протянула ему. Сморщив нос и приподняв брови, Амброуз держал его пальцами, словно пакет гниющих отбросов перед мусоросжигателем. Но потом всё же открыл книгу. При взгляде на титульный лист его лицо исказилось, покрывшись красными пятнами, глаз задёргался в нервном тике. Сьюзан испугалась, что он швырнёт её в поток летящих мимо машин. Но нет, он вернул книгу и сказал отрывистым голосом:

– Я бы хотел вернуться домой. Плохо себя чувствую.

– Почему бы нам не пойти в «Рэндольф», – предложил Фрэнк, – мы же там обедаем; немного выпьем, Амброуз, отдохнём, и конечно, скоро тебе станет лучше. Сегодня правда жарковато, а там ещё и слишком людно. Я сам не люблю толпу, я знаю, что ты чувствуешь.

– Ты понятия не имеешь, что я чувствую. Это ясно из твоих слов. Я не пойду в «Рэндольф», я хочу домой.

Здесь они уже бессильны. Сьюзан, которая редко обедала вне дома и порой очень уставала от готовки, была разочарована. Но попробуй затащить упрямца в отель, заставь его пить херес, если он не хочет. Они вернулись на парковку, и Фрэнк повёз их домой. Обычно, когда у них с Фрэнком был единственный гость, Сьюзан любезно уступала ему пассажирское кресло, а сама устраивалась сзади. Так и было на пути в Оксфорд, но сейчас она села рядом с Фрэнком, Амброузу пришлось пересесть назад. И он устроился посередине, блокируя Фрэнку обзор в зеркало заднего вида. Однажды, когда Фрэнк остановился на красный свет, ей даже показалось, что Амброуза бьёт дрожь, хотя может это была вибрация давно не нового мотора.

По приезде он без слов прошёл в свою комнату и сидел там, без еды и питья, даже без чая. Сьюзан взяла долгожданную книгу и скоро полностью погрузилась в чтение. Теперь ей понятно, почему рецензент предвещал обмороки при чтении, хотя чувств она не теряла, ощущая лишь приятно щекочущий нервы страх. И тем не менее хорошо, что рядом была внушительная фигура Фрэнка, с «Таймсом» в руках следящего за трансляцией матча по гольфу. А Сьюзан удивлялась, и как только археологи не боятся раскапывать могилы в Египте, рискуя навлечь на себя проклятья, а может привезти домой демонов. Куда разумнее копаться здесь в Оксфордшире, как тот отряд студентов чуть дальше отсюда по дороге. А Чарльз Амброуз – как смешно, что у столь разных мужчин одинаковое имя! – каков смельчак, и как близки ей слова Кайсы де Флорис, сказанные ему в ночи на горе Арарат, «я бы никогда не отдалась душой и телом трусу».

Но история со шкафом оказалась чересчур даже для неё. Вечером ей пришлось освещать фонариком шкаф, чтобы развесить в нём одежду. При условии, что Фрэнк был рядом в комнате. Пусть себе смеётся над ней, она не против. Эта ужасная глава, в которой Чарльз впервые видит тёмное свернувшееся клубком нечто в углу комнаты! Сьюзан легко могла понять чувства героя книги. Всё-таки ужасно (или прекрасно), что Кингстон Марл так здорово умел писать. Считается, что в этом жанре важны лишь сюжет, драки, интерес и тревога ожидания, но хороший литературный язык делает эти страхи-ужасы неизмеримо реальнее. В шесть Сьюзан пришлось отложить чтение, через полчаса должны прийти гости.

Она надела длинную юбку и шелковый пуловер, предусмотрительно захватив с собой наверх Фрэнка, чтобы он открыл гардероб и, трясясь от смеха, показал ей, что никакой костлявой руки там нет. Потом она постучалась к Амброузу. Дверь тотчас открылась, он сменил спортивный жакет на тёмно-серый, почти чёрный костюм – возможно купленный на похороны тётки Би. На эту церемонию ни её, ни Фрэнка не приглашали. Вероятно он был при этом один.

– Я не забыл о сегодняшнем сборище, – сказал он трагическим тоном.

– Тебе уже лучше?

– Немного.

Внизу первым делом он увидел «Демогоргон».

– Сьюзан, сделай одолжение, убери эту книгу. Потому что любая дискуссия о ней участников сборища будет мне крайне неприятна. Надеюсь, я прошу не слишком многого.

Она отнесла книгу к себе наверх и оставила на шкафчике у кровати.

– Должны прийти всего четверо, Амброуз, – сказала она. – Это вряд ли сборище.

– Разумеется, – парировал он, – семеро уже сборище.

Много лет она гадала, на какой книжный персонаж похож Амброуз Риббон. Это должна быть детская книга. «Алиса в стране чудес»? «Ветер в ивах»? Вдруг она поняла. Это же Иа-Иа, печальный ослик из «Винни-Пуха». Он даже внешне похож на него, своим унылым серым лицом и покатыми плечами. В первый раз, может вообще впервые в жизни, ей стало его жаль. Бедняга Амброуз, пленник своей эгоистки-матери. Хотя похоже, что после её смерти пресловутый доход от учебников всё же достался ему. Сьюзан отчётливо помнит сцену во время одного их визита, когда тётка Би вдруг заявила, что собирается завещать всё ей принадлежащее Королевскому национальному обществу спасения на водах. Похоже она передумала.





Вечером в постели Сьюзан поделилась своими мыслями с мужем, разговор в интимной обстановке зашёл конечно об их «сборище», об унылом скучном ужине и потом ещё обманувшем ожидания видео. К несчастью, несмотря на отсутствие книги в гостиной, Билл и Ирен заговорили о «Демогоргоне» почти сразу после приезда. Так совпало, что в тот день в одной газете начали печатать роман по частям. Первую из них они проглотили с жадностью, Джеймс и Рози тоже. Зная одержимость Сьюзен Кингстоном Марлом, Рози спросила, нет ли у неё этой книги, и не может ли она одолжить им. Когда прочтёт, конечно же.

Сьюзан боялась взглянуть на Амброуза. Поспешно согласившись, сменила тему на более безопасную, заговорив о раскопках в Хейбери Мидоуз и о протестах против них местных защитников окружающей среды. Но чёрное дело было сделано. За весь вечер Амброуз не произнёс почти ни слова. Казалось, Кингстон Марл и его книга подразумевались в каждой фразе, ежесекундно угрожая прорваться на поверхность, подобно безобразной Драгосоме с головой и грудью женщины и телом морской коровы, восставшей под конец романа из моря Азовского. В какой-то момент бледное лицо Амброуза явственно покрылось мелкими каплями пота.

– Бедолага, – сказал Фрэнк, – кажется, он совершенно раздавлен смертью старушки.

– А о других можно не думать, так что ли?

Они были подчёркнуто добры к нему на следующий день, собственно, не зная, почему это необходимо. Амброуз не пошёл в церковь, прочтя им лекцию о смерти Господа и атеизме как единственном пути для просвещённого человечества. Они снисходительно выслушали его. Сьюзан приготовила особо вкусный обед из его излюбленных блюд: курица, разные колбасы, жареный картофель с горошком. Фактически это было единственным кулинарным достижением тётки Би, Амброуз был вскормлен бутербродами с сардинами или спагетти из банки, а курица была по воскресеньям. Он выпил больше вина, чем обычно, напоследок ещё добавив бренди.

Они отвезли его к дневному лондонскому поезду. Сьюзен поцеловала его, чего раньше никогда не делала. Его реакция была впечатляющей. Угадав её намерения, он резко отвернулся от приближавшихся губ, и поцелуй пришёлся в щетину у правого уха. Они помахали ему, стоя на платформе.

– Это был просто кошмар, – сказал Фрэнк в машине. – Неужели придётся терпеть это опять?

Сьюзан удивилась самой себе:

– Придётся потерпеть. – Она вздохнула. – Зато дома я наконец спокойно дочитаю свою книгу.





Всё могло бы изменить письмо Кингстона Марла с признанием ошибок в «Демогоргоне», может с объяснением причин и обещанием всё исправить в следующем издании. Злополучный визит забудется, а с ним и глупые гости Фрэнка. Как и его идиотка жена – говорят, очаровательная, но он видел лишь необразованную дуру – она тоже растворится в тумане прошлого. И тогда эта длинная голова со злобной челюстью и выпуклым лбом, царящая над кроваво-красными стопками его книг, перестанет быть опасной, оставшись в памяти гримасой напускной надменности. Но ещё вдали от дома, ещё в поезде Амброуз, размышляя об этом – а ни о чём ином он думать не мог – был готов смириться с тем, что такого письма не будет. Ни на следующий день, ни в дни последующие. В безрассудном порыве слишком смело исполняя свой долг, он перегнул таки палку.

И всё же вряд ли он один. Если бы только этой недалёкой тётке с кукольным личиком хватило ума не просить Марла написать «Сьюзан Риббон», а только «Сьюзан», вред был бы невелик. Он не мог понять, зачем она это сделала, если не из вредности, ведь увы, но в наше время вошло в привычку звать всех по имени с первой же встречи или разговора по телефону. До этого Марл знал его адрес, но не не видел его лица, не знал, как он выглядит, он не был для него реальной, и потому уязвимой личностью.

Писем не было. Вообще никаких писем у двери на коврике, только реклама пиццы на вынос и две карточки проката машин. Было ещё рано, всего около шести. Риббон заварил чайник настоящего чая – эта женщина пользовалась пакетиками – и решил в нарушение традиции немного поработать. Обычно воскресными вечерами он отдыхал, но ему хотелось отвлечься от Кингстона Марла чем-то позитивным. Войдя с чашкой чая в другую комнату, он увидел на кофейном столике книгу Марла. Это было первое, на что упал его взгляд. Книга. Проклятая книга, испортившая ему выходные. Должно быть на полпути он бросил «Демогоргон» из отвращения. Однако он не помнил, чтобы клал книгу на стол. Он мог поклясться, что сунул её в ящик шкафа, с глаз долой – из головы вон. Кошмарное мертвенно-бледное между бинтов лицо злобно пялилось на него из пятиугольной дыры на красно-серебряном переплёте. Он вытянул ящик шкафа, куда, как ему казалось, он положил книгу. Ничего там не было, кроме нескольких листков писчей бумаги и старого дневника Мамочки. И не могло быть, второго экземпляра этой мерзости не было, но теперь лучше пусть лежит здесь...

Зазвонил телефон. Обычное дело у других людей, очень редкое в доме Риббонов. Он бросился в холл и замер, глядя на звонивший аппарат. Вдруг это Кингстон Марл? Он осторожно поднял трубку. Если это Марл, её можно сразу бросить. Голос той женщины произнёс:
 
– Амброуз? Ты в порядке?

– Конечно в порядке. Я только что приехал домой.

– Просто мы переживали за тебя. Но раз ты дома, в безопасности, мы рады.

Риббон вспомнил наставления Мамочки о хороших манерах.

– Большое спасибо за приглашение, Сьюзан. Я прекрасно провёл время.

Он конечно напишет ей. Так будет лучше. Наверху в кабинете он сочинил три письма. Первое адресовано Сьюзан.

Гроув-Грин-Авеню, 21
Лондон E11 4ZH
Дорогая Сьюзан,
Я очень доволен проведёнными у вас с Фрэнком выходными. Было так приятно прогуляться с Фрэнком и зайти по дороге в «тот самый паб». Достаточно обильная вкусная пища. Ваши друзья очаровательные люди, хотя я не собираюсь одобрять круг их чтения!
Здесь у нас всё в порядке. Похоже, ожидается очередной период жаркой погоды.
С уважением и любовью, искренне ваш,
Амброуз

Риббон был не вполне доволен написанным. «Очень» он заменил на «чрезвычайно», а «приятно» на «чудесно». Уже лучше, пожалуй, пусть будет так. Ещё лучше, если его весьма жёлчное замечание касательно тех глупцов станет им известно.

За те выходные, в основном в субботний вечер, он проштудировал у себя в комнате обе купленные в «Диллонс» книги. Автор «Понимания» Люси Гривз позаботилась, чтобы издатели исправили все отмеченные им ошибки, вплоть до «об» вместо «о». Риббон был вполне доволен. Хотя и не настолько, чтобы похвалить её за это в письме. Но он написал Чаннон Скотт Смит, в переиздании книги которой «Карол Конвей» остались всё те же ляпы и ошибки, что были раньше. Откинувшись в кресле по завершению, если так можно выразиться, своего презрительного панегирика, Риббон глубоко задумался.

Можно ли письмом Кингстону Марлу, избегая унизительных извинений, как-то разрядить ситуацию? Просить прощения за прямоту и правду он не станет. Но если без извинений написать Марлу что-то успокоительное, и хорошо бы ему понятное? Может тогда ему станет легче, он лучше будет спать. Две ночи в доме Фрэнка были ужасны, вторую ночь он провёл почти без сна.

Чего он боялся? Боялся написать, или не писать? Просто боялся? Марл ничего не мог ему сделать. Риббон говорил себе, что бояться наёмных убийц, преследований или угрозы судом просто глупо. Не в том же дело. Тогда в чём? А ни в чём. Избитое, но точное определение: его охватил безотчётный ужас. Если бы Мамочка была здесь, если бы могла дать совет! В острой тоске по ней он чуть не заплакал. Хотя прекрасно знал, что она бы ему сказала. Ровно то же, что и в тот последний раз.

Тогда тот же самый том «Британской энциклопедии» лежал на столе. Он только что показал Мамочке своё письмо Десмонду Эрбу с извинениями за исправленное выражение «структура хинона». Конечно, сперва следовало бы заглянуть в словарь, но он был совершенно уверен, что правильно будет – «хинин». Эрб был справедливо возмущён, как все писатели, когда он исправляет в их книгах то, что по сути ошибкой не является. Ему никогда не забыть вспышку материнского гнева, все детали их ссоры; как его руки, будто помимо его воли, потянулись через стол к синей с золотом книге...

Но теперь её нет, некому его остановить, и он написал следующее:

Дорогой мистер Марл,
Моим письмом от 4-го июня, в котором я указал на некоторые фактические и грамматические ошибки в вашем последнем романе, боюсь, я мог нечаянно причинить вам боль. Я решительно не имел подобных намерений. Если я чем-то задел ваши чувства, спешу заверить, что я глубоко сожалею об этом. Надеюсь, вы не склонны придавать случившемуся особое значение и сможете меня простить.
Искренне ваш...

Перечитывая текст, Риббон решил, что «придавать значение» и «прощение» не годятся. «Сожалею», впрочем, тоже. К тому же здесь не было названия книги, похоже он странным образом он избегал слова демогоргон. Словно боялся его материализовать, дать толчок чему-либо, спровоцировать какие-то действия. Но это же безумие. Должно быть он просто устал. Тем не менее, он сочинил второе письмо.
 
Дорогой мистер Марл,
В связи с адресованным вам письмом от 4-го июня, в котором я указал на некоторые ошибки в вашем последнем, весьма высоко ценимом романе, боюсь, я мог нечаянно задеть ваши чувства. Я не имел подобных намерений. И вполне осознаю – а кто в этом сомневается? – ваше высокое положение в литературе. Предложенные мной исправления при издании в мягкой обложке – и несомненно сотнями тысяч копий – имеют целью не критику, но помощь и желание сделать хорошую книгу ещё лучше.
Искренне ваш...

Подхалимаж. Но что лучше для разрядки напряжения, чем лесть? Более получаса Риббон пребывал в агонии сомнений и самобичевания с самооправданием, прежде чем написал третий, окончательный вариант.

Дорогой мистер Марл,
В связи с адресованным вам моим письмом от 4-го июня, в котором я посмел критиковать ваш последний роман, боюсь, я должен признать недостаток в нём уважительности. Надеюсь, вы поверите тому, что у меня не было намерения оскорбить вас. Ваше высокое положение в литературе вполне вами заслужено. Было бестактностью писать вам в таком ключе. С наилучшими пожеланиями,
Искренне ваш,

Самоуничижение довело Риббона до тошноты. К тому же это всё враньё. Конечно, он не собирался оскорблять, обижать или злить этого человека. Хотел бы он в точности вспомнить то первое письмо – перефразируя библейские, весьма уместные здесь строки – “что начертит перстом бессмертный рок, уже не смоет слёз твоих поток”. Что значат полчаса унижений, если это положит конец его страданиям? Только благодарение небу, что Мамочка не может этого видеть.

Он писал так долго, что уже почти стемнело. Слишком темно, подумалось ему, для девяти вечера в середине июня, когда стоят самые долгие дни. Он продолжал сидеть в полумраке, глядя на жёлтые стены домов, размеченные яркими квадратами окон, на разлапистые деревья, на свой сад с квадратом травы в пятнах больших и малых кустарников. Раньше он не замечал, какие странные фигуры в сумерках образуют кусты кипарисов и бирючины, если они не высажены в ряд, а стоят на расстоянии, каждый сам по себе. Причудливые силуэты, отбрасывающие вытянутые тени – высокие и стройные, или округлые и приземистые, с похожими на протянутые конечности ветвями.

Внезапно он встал и включил свет. Сад с кустами исчез во тьме за блеском оконных стёкол. Он поспешно погасил свет и поднялся наверх. Лежащий на кофейном столике «Демогоргон» вынудил его подпрыгнуть. Что он здесь делает? Как он здесь оказался? Он же положил его в ящик... теперь открытый, словно в насмешку.

Не мог же он сам выбраться из ящика и вернуться на стол. Или мог? Конечно нет. Риббон включил весь имевшийся в комнате свет. Шторы он не закрыл, чтобы видеть свет с улицы. Наверное он сам оставил книгу на столе. Может он только собирался положить её в ящик, но что-то ему помешало. Однако, как известно, ничто и никогда не мешало ему делать задуманное, верно? Остывший чайник и чашка холодного чая стояли на подносе рядом с книгой. Он не помнил, чтобы заваривал чай.

Он убрал поднос с чайником, вылил холодный чай в раковину, взял словарь «Чеймберз» и устроился в кресле. Он вдруг подумал, что не знает значения слова демогоргон. Нашёл в словаре определение: Мистическое зловещее божество, впервые упомянутое в 450-м году нашей эры. [Предпол. греч. демон, божество, и горгон – пожирающий, ужасный ]. Он содрогнулся, убрал словарь и открыл переиздание романа Чаннон Скотт Смит. Книга вышла четыре года назад, но Риббон не читал ни этот, ни другие ранние романы Скотт Смит, однако этот толстый том сулил богатый урожай, если судить по «Карол Конвей». Однако вместо «Властителя судеб» он держал в руках «Демогоргон», услужливо открытый на первой из ещё не прочитанных им страниц.

Парализованный изумлением и страхом, он стал читать. Поразительно, но он не мог остановиться, хотя каждая строка была ударом по нервам, он с содроганием вспоминал и письмо Марлу, и взгляд, которым тот наградил его в в Оксфорде. Позже он задавал себе вопрос, почему он вообще продолжал читать, почему не швырнул книгу в мусорный бак, откуда утром её увёз бы мусоровоз.

Тёмный силуэт впервые появится в углу палатки Чарльза Амброуза, затем в спальне отеля, в усадьбе в Шропшире, в квартире в Мейфейре. Некое маленькое, свернувшееся клубком существо вроде мартышки. Бесформенное нечто, лишь намёком руки-лапы, сидело, вернее просто было, злобно сверкая точками глаз из тёмной массы. Риббон на минуту оторвался от страницы. Ярко освещённая комната. Держась за руки, смеясь и болтая, по улице шла парочка. Обычно его это бесило, но сейчас действовало успокаивающе. Он здесь не один, он в реальности. Завтра же он отправит письмо, и всё будет хорошо.
 
Он прочитал ещё две страницы. Мистика начала проясняться со страницы 423. Демогоргоном была собственная мать Чарльза Амброуза, убитая и похороненная им в его шропширской усадьбе. Позже, в образе кипариса, покинув изгородь, она пришла сказать ему правду. Риббон ахнул. Это же о нём, его история. Откуда Марл знает? Он бог или колдун, раз способен на такие вещи? У него возникло ужасное подозрение, что конец «Демогоргона» не всегда был таким, но что в Оксфорде Марл, узнав в нём автора оскорбительного письма, каким-то дистанционным устройством или волшебством изменил концовку исключительно в его экземпляре.

Он поднялся наверх и переписал письмо, добавив следующее: Пожалуйста, простите меня. Я не желал вам зла. Не терзайте меня, я больше этого не выдержу. Прошло какое-то время, прежде чем он решился лечь в постель: зачем ложиться, если знаешь, что не заснёшь? Он не гасил свет, горели лампы во всём доме, и хотя он не мог видеть сад, кусты на лужайке и клумбу, он всё равно задёрнул шторы. Наконец он заснул в кресле беспокойным сном, проснувшись четыре-пять часов спустя с пугающей мыслью, что первое письмо Марлу было его первым оскорбительным письмом после смерти Мамочки. Был ли в этом какой-то смысл? Может без неё он ни на что не годен? Или, хуже быть не может, он убил и былую уверенность в себе?
 
Он поднялся, принял освежающий душ, но завтракать он не мог. Три вчерашних письма до девяти опущены в почтовый ящик, и Риббон зашагал к метро, собираясь в «Уотерстоунз», в Леденхолл-Маркет. Там он купил «Что мне сказал мой любовник» Клары Дженкинз в твёрдом переплёте, а также «Усмешку кочевника» Реймонда Коббо и «Клещ» Наталии Дредноут в мягкой обложке. Повсюду был «Демогоргон», в стопках или эффектно составленных композициях. Он заставил себя коснуться одной из книг, и взять её в руки. Оглянувшись через плечо и убедившись, что никто из продавцов за ним не следит, Риббон отыскал страницу 423. Так он и думал, не решаясь облекать надежду в слова. Ни слова о матери Чарльза Амброуза, о похоронах в саду близ Монпелье Холл, и никаких ходячих кипарисов. Здесь совсем другая концовка. Чарльз Амброуз женится на Кайсе, церемония проходит на воздушном шаре над Гималаями, но, проснувшись в брачную ночь, он видит свернувшегося клубком демона, сверлящего его глазами из угла спальни. Он следовал за ним из Египта в Шропшир, из Лондона в Россию, из России в Нью-Орлеан, из Нью-Орлеана в Непал. Он никогда его не покинет, и будет рядом, пока он жив, а может даже после.

Риббон взял другой экземпляр. И тут без убийств, похорон, ходячих деревьев, только ужасный демон в углу спальни. Значит, он был прав. Марл изменил концовку только в его экземпляре. Как наказание, как месть за оскорбления, которыми его осыпал Риббон. На пути к «Ливерпул-Стрит-Стейшн», обернувшись на крик и звук удара – это такси врезалось в заднее колесо мотоцикла – он вдалеке увидел идущего за ним Кингстона Марла.

Он оцепенел от страха, боясь упасть в обморок, его бросало то в жар, то в холод. Он нырнул в магазин, который оказался кондитерской – и словно попал в огромную коробку шоколада. От острого запаха перехватило дыхание. Трепеща, он смотрел на улицу сквозь розовые оборочки на окнах. Целую вечность спустя показался Кингстон Марл. Он спокойно рассматривал сладости – а Риббон, ни жив ни мёртв, увидел в окне незнакомца с чертами лица, причёской и глазами пусть и знакомыми, но иными, не зловещими, а мягкими и спокойными. Пульс его замедлился, кровь отлила от лица. Пробормотав продавщице «Ничего, благодарю вас», он вышел на улицу. Что с ним творится? Теперь жди костлявую лапу в гардеробе. Задумчиво прижимая к себе пакет с книгами, он вошёл в вагон.




 
Было бы лучше добавить приписку с просьбой известить его о получении письма. Одну лишь строку, например, Будьте добры подтвердить получение. Только уже поздно. Завтра издатели Марла получат письмо и отправят его кому следует. Риббон знал, они не всегда делают это, но тут речь идёт об особом авторе, одном из самых прибыльных в их списке...

Письмо успокоило бы его страхи, хотя многовато их накопилось, они толкались в его мозгу локтями, борясь за первенство. Мужчина, преследовавший его на Бишопсгейт, например. Он конечно знал, что это не Кингстон Марл, но он был так же сложен, имел тот же рост и сходные черты – между ними слишком много общего. Наиболее вероятное предположение, что его преследовал младший брат Марла, а если так, его взгляд уже не казался Риббону мягким, скорее хитрым и коварным. Получив письмо, Марл может и отзовёт этого брата, но ведь раньше среды письмо он не получит. И потом, проблема самой КНИГИ. Ящик в шкафу, где он её прятал, оказался ненадёжным местом. Этот хорошо отполированный шкаф красного дерева, бывший кажется частью приданого Мамочки, не может быть прозрачным. И тем не менее, красный с серебром переплёт «Демогоргона» словно светился сквозь дерево, подобно тому, как кусок радия рисует прямоугольник света за капитальной стеной. Но вблизи яркие краски бледнели, и вновь проступало дерево, гладкое, блестящее, снова обыкновенное.

Вечером в понедельник он пытался немного поработать в кабинете наверху, но его взгляд как магнитом притягивало к окну. Нет сомнений, что кусты перемещаются по лужайке. Тот низкий и тощий был рядом с двумя высокими и пышными, между ними несколько ярдов. С прошлой ночи он переместился ближе к дому. С задёрнутыми шторами стало легче, но затем он снова их раздвинул; проверить, отошёл ли дальше круглый куст, или вернулся на прежнее место. Он был там же, где и десять минут назад. Казалось бы, всё в порядке, но нет. Теперь и сама комната внушала ему тревогу, и он решил работать за компьютером внизу, пока не получит ответ Марла.

От звонка в дверь он так резко подпрыгнул, что болью пронзило тело. Он сразу подумал о брате Марла. Что, если тот здоровяк там, за дверью, а если открыть, он будет здесь? А может просто проверяет, дома ли он, и, заслышав его шаги, он скроется? Риббон спустился вниз. Он глубоко вдохнул и открыл дверь. Это соседка-Гленис.

Со словами «привет Амби», без приглашения шагнув в дом, она объявила, что пропал её кот, соседский-Тинкс. В последний раз его видела соседка-справа-Сандра, кот сидел в саду Риббона и ел птичку.

– Ты же понимаешь, Амби, я с ума схожу от беспокойства.

В том-то и дело, что этого он не понимал. Не слишком большой любитель певчих птиц, хищников кошачьего рода Риббон любил ещё меньше.

– Я дам вам знать, если он попадётся мне на глаза. Однако, – усмехнулся он, – он знает, я далеко не его поклонник, так что показывается здесь редко.

Зря он это сказал. Иногда в низкопробной литературе ему встречался глагол «взбрыкивать» – «она взбрыкнула», даже «молодая женщина взбрыкнула». Наконец-то он увидел, что это означает.

Соседка-Гленис вскинула голову, подняла брови и эдак свысока поглядела на него.

– Мне жаль тебя, Амби, правда жаль. В плане общения у тебя полная засада. В социальном, я имею в виду. Все эти годы я пыталась ничего не замечать, но настало время сказать, что я об этом думаю. Нет, не беспокойся пожалуйста, я уйду сама.

Эта ночь не обещала быть спокойной. Он знал это, ещё не погасив свет. Во-первых, он всегда читал в постели перед сном. Всегда читал и будет читать. Но он почему-то забыл захватить наверх «Властителя судеб», и хотя спальня сплошь заставлена книгами, все они уже прочитаны. Конечно, можно спуститься вниз и взять другую, или сходить в кабинет, где тоже полно книг. Здесь все стены в книгах, а не в обоях, верно? Он мог бы сходить – теоретически – однако войдя в спальню, он запер за собой дверь. Почему? Несколько раз он задавал себе этот вопрос, но ответить не мог. Их небольшой, хорошо освещённый дом стоял на улице в ряду полутора сотен себе подобных. Лежа в постели, он представлял, как вставит ключ, откроет дверь, и сюда проскользнёт нечто. Может, тот маленький куст? Нелепые, недостойно ребяческие мысли напугали его до такой степени, что он оставил настольную лампу гореть всю ночь.

Во вторник принесли два письма. Эрик Оулберг писал, что он, Риббон, «малость резковат», и что принтеры, знаете ли, не всегда нас слушаются. Письмо Джин Феттл было собственно от секретаря, а сама мисс Феттл совершает длительный рекламный тур, но по возвращении несомненно ознакомится с такой «интересной информацией». И ничего от «Диллонс». А кусты конечно же были там, где и всегда. Или там, где были перед тем, как большой круглый куст вернулся на своё место?

– Возьми себя в руки, – вслух сказал Риббон.

Настал день домашних дел. Начал он, как всегда, с комнаты Мамочки, смахнув пыль веничком из розовых и голубых перьев, укреплённых на рукоятке – сперва с прутка, на котором развешаны картины, с люстры в центре комнаты, затем уже с орнаментов чистой мягкой жёлтой щёткой. Книги он снимал и чистил через раз, сейчас была не та неделя. Пропылесосил ковёр, открыл настежь окна и заменил розовую шёлковую ночную рубашку на голубую. Каждые две недели он всегда руками стирал её ночнушки. Затем его комната и кабинет, потом вниз, в столовую и передние комнаты. Издатели Марла получат его письмо утром с первой почтой, и заведующие этим делом службы может как раз сейчас пересылают его дальше. Риббон понятия не имел, где живёт этот человек. Лондон? Девоншир? Иногда кажется, что почти все эти деятели живут в Котсволдсе, в таком случае его зелёные холмы и долины просто наполнены подобным людом. Но скорее всего, вероятнее всего Шропшир. Он писал о Монпелье Холле так, словно в самом деле знал это место.

Риббон вытер пыль со шкафа красного дерева и перешёл к столику для шитья, но что-то повлекло его обратно; с щёткой в руке он стоял и смотрел на тот самый ящик. Ярким солнечным днём он не становился прозрачным, ничего не светилось изнутри. Внезапно он рывком открыл ящик и схватил КНИГУ. Вгляделся в пятиугольник на переплёте. После всего случившегося за эти дни он бы не удивился, если бы лицо в бинтах как-то сместилось, закрыло рот или глаза. Нет, конечно удивился бы, ужаснулся, был бы шокирован. Но демон был всё тем же, КНИГА такой же – заурядным дешёвым триллером в пошлом переплёте .

– Что со мной происходит? – спросил Риббон у КНИГИ.

Он отправился за продуктами. В очереди на кассе за ним оказалась соседка-справа-Сандра.

– Вы очень огорчили Гленис, – сказала она. – Вы меня знаете, я люблю говорить начистоту, и я всерьёз советую вам перед ней извиниться.

– Когда мне понадобится знать ваше мнение, миссис Уилсон, я у вас его спрошу, – парировал Риббон.

Брат Марла вошёл в автобус и сел позади него. Вообще-то это был не он, ему на миг со страху так показалось. Поразительно однако, сколько здесь было похожих на него людей, и мужчин, и женщин. Он не замечал этого прежде, не представлял такого сходства до той встречи с Марлом в книжном магазине. Если бы он мог вернуться назад. «За знаком знак пусть начертит бессмертный рок, вернувшись, всё сотру, и напишу сто вариантов строк…» Была бы впрямь волшебная коррекционная жидкость, он бы всё переписал заново. Хорошо бы ещё понять, зачем этой глупой бабе, жене его кузена, так нужно было в Блэквеллз; догадавшись по книгам в спальне, что она поклонница Марла, он бы не поехал в Оксфорд, а её мог бы предупредить, что Марлу не следует знать их фамилию. Однако – в том сомнений нет – Марл знает его домашний адрес, он в его письме. “Бессмертный рок” обязан вернуться на неделю назад и стереть в начале его письма строки Гроув-Грин-Авеню 21, Лондон E11 4ZH. Тогда, и только тогда, он мог быть спокоен...

Иногда по будням почту приносят второй раз, но сегодня ничего не было. Риббон отнёс пакеты на кухню, разложил продукты, прошёл в комнату открыть окна – и увидел на кофейном столике «Демогоргон». Тело скрутило судорогой. Он сел и закрыл глаза. Он помнил, что не вынимал его из ящика. С какой стати? Он ненавидел эту книгу, ни за что не прикоснулся бы к ней без крайней необходимости. Теперь не осталось сомнений, что она живёт своей жизнью. Какая-то двигательная сила таилась за переплётом, подобная той, что перемещала ночью по лужайке кусты кипариса. Этой силой наделил их Кингстон Марл, колдун, способный творить чудеса даже за пределами своих писаний. Только этим можно объясняет то, как автор посредственных книг, начинённых массой грамматических и фактических ошибок, достиг феноменального успеха не только у невежественной публики, но и среди знатоков. Он либо занимался колдовством, либо сам был одним из тех демонов, о которых писал – злой дух таился за этими пугающе впалыми щеками.

Дрожащей рукой Риббон медленно потянулся к КНИГЕ, и разумеется чисто случайно открыл её на странице 423. Съёжившись, отведя книгу подальше настолько, что с трудом различал слова, он читал о брачной ночи Чарльза Амброуза, о том, как он проснулся в полутьме рядом со спящей Кайсой и увидел свернувшегося клубочком демона в углу комнаты... Значит Марл отозвал свою магию, вернув первоначальную концовку? Ни слова о смерти матери и её похоронах, ни слова о ходячем дереве тоже. Значит ли это, что он прочёл извинения Риббона? Наверное. Издатели вряд ли успели бы переслать ему письмо, но может Марл был в их офисе – скажем, во время рекламного тура – и письмо ему вручили лично. Это пожалуй единственное не противоречащее фактам объяснение. Прочитав письмо, Марл принял его извинения, и, торжествуя, отозвал своих адских псов, или кто там у него на побегушках.

Риббон всё так же держал в руках КНИГУ. Хотя теперь всё в порядке, оставлять её дома он не собирался. Тщательно завернув её в газету, он положил свёрток в пластиковый пакет, связал его ручки вместе и бросил в мусорный бак.

– Надо избавиться от этого, – сказал он вслух, – надо попробовать.

Почудилось ли ему исходящее из пакета зловоние? Он побрызгал мусорный бак дезинфекцией и открыл кухонное окно.

В соседней комнате, раскрыв «Что мне сказал мой любовник», он не мог сосредоточиться. После полудня потемнело, приближалась гроза. Он немного постоял у окна, глядя на скопища тёмных, тяжёлых от воды туч. Когда он был маленьким, Мамочка говорила, что гроза – это сражение туч. Кажется он впервые за долгие годы вспомнил об этом, и может впервые с ней не согласился. Разве можно обманывать детей?

Полил дождь, струи воды сметало порывами ветра. Интересно, подумал Риббон, что, если Марл способен вызывать ветер, высекать молнии с помощью дьявольского огнива, или подобно Юпитеру производить гром. Как знать, чего угодно можно ждать от этого человека. Он обошёл дом, закрывая окна. В кабинете задвинул оконные шпингалеты. Из своей спальни он осмотрел сад. Кусты на лужайке стояли как обычно, никуда не убежали, и не смогли бы бежать, их хлестал дождь, гнул и трепал ветер. Внизу на кухне открытое настежь окно раскачивало ветром, а мусорный бак лежал на боку. Пакет валялся рядом, пластик разорван словно той самой костлявой рукой. Весь мусор, объедки и банки из под сардин, разбросан по всей кухне.

Риббон застыл неподвижно. Сквозь порванную упаковку видна словно светящаяся красно-серебряная обложка. Что такое могло проникнуть сюда через окно?

– Спущенный с цепи демон Марла вышел из-под контроля? – Спросил он вслух, спросил Мамочку, хотя её давно уже нет.

Он испугался собственного искажённого ужасом голоса. Может оно явилось уничтожить... он опасался выразить мысль словами: итог своих деяний? Вздор, всё вздор, сказала бы Мамочка, приказав ему быть сильнее и не валять дурака. Скрипя зубами, он собрался с духом. Переложил свёрток в чёрный мусорный пакет и отнёс в сад, вымокнув по дороге. С порывом ветра самый большой куст потянулся к нему алчной рукой и хлестанул по лицу.

Чёрный пакет он там и оставил. Запер все двери, и даже когда гроза прошла и небо очистилось, окна открывать не стал. Вечером взглянул из окна на лужайку. КНИГА в пакете была там, где он её оставил, но меньший тощий кустик кажется вернулся на место, встав в один ряд с двумя большими и толстыми, и теперь они, как грозные пришельцы, смотрели на его окно. Риббону досталась половина флакона снотворных Мамочки. На всякий случай, на чёрный день. По освещённому снизу доверху дому он прошёл в её комнату, нашёл флакон и проглотил две таблетки. Подействовали они быстро. Не раздеваясь, он рухнул на кровать и погрузился в небытие. Впервые в жизни он принял наркотическое снотворное.

Утром он отыскал в «Жёлтых страницах» местную фирму по вырубке деревьев. Могут они прислать кого-либо срубить кусты в его саду? Могут, но не раньше понедельника: в девять утра они будут у него дома. При свете дня он спросил себя, что могло проникнуть в окно и вынуть КНИГУ из мусорного бака? Теперь, более здраво рассуждая, он решил, это могла быть лиса, которую видела соседка-Гленис. Солнце сияло, трава блестела после дождя. Он взял лопату в сарае и подошёл к большой клумбе. Только не справа, нет, туда ни в коем случае. Как можно левее, у забора, отделяющего сад от соседки-справа-Сандры. Занятый делом, он гадал, как часто люди закапывают за домом ненужные, ненавистные или опасные вещи. Может все пригородные сады Лейтонстона, Лондона, да и всего королевства, всего мира полны тайно захороненных предметов, ожидающих...

Он опустил в яму «Демогоргон». Забросав его влажной землёй, яростно утрамбовал заметную выпуклость. Если неведомое нечто вернётся и выкопает КНИГУ, он этого не переживёт.





Без «Демогоргона» ему стало легче. Он написал Кларе Дженкинс на её домашний адрес – она оказалась в «Кто есть Кто» – указав, что в первой главе романа «Что мне сказал мой любовник» у Хамфри Немо голубые глаза, а в двадцать первой – карие. На странице 20 у Теклы Паттисон на руке обручальное кольцо, а на странице 201 она утверждает, что никогда его не имела. На странице 245 Джастин Армстронг участвует в соревнованиях по лёгкой атлетике, несмотря на то, что пять дней назад – на странице 223 – он сломал ногу. Однако Риббон писал с какой-то новой для него деликатностью, словно ошибки отзывались в нём приступами боли, а не гнева.

От «Диллонс» ничего не было. С горечью подумал, стоило ли хвалить их за отличное обслуживание, если на это даже не обращают внимания. Важнее однако, что от Кингстона Марла письма не было. Если бы он не получил его извинения, он бы не вернул оригинальную концовку. Но не факт, что он совершенно остыл от гнева. Могла быть ещё парочка камней про запас. А может он не станет отвечать ему вовсе.

Кажется, кусты опять стояли на старых местах. Если бы имелся план сада с расположением кустов, было бы ясно, перемещались они или нет. Надо составить такой план. Был тихий и солнечный, правда сырой вечер, а поскольку недавно было летнее солнцестояние, в восемь ещё совсем светло. Понадобится шезлонг, лист бумаги, вместо ручки лучше мягкий графитный карандаш. На чердаке были шезлонги или внизу, он не помнил, хотя заходил в сарай в пятницу, когда искал лопату. Он заглянул внутрь через окошко. В дальнем углу лежало что-то небольшое тёмное, свернувшись клубком.

От страха Риббон не мог кричать. Сильная боль в груди, переместившись в левую руку, сжимала его тисками какое-то время, постепенно ослабевая. Тёмный силуэт открыл глаза и взглянул на него, совсем как демон в КНИГЕ на Чарльза Амброуза. Риббон съёжился и закрыл глаза. А когда открыл, он увидел, как соседский-Тинкс встал, потянулся, выгнув спинку, и неспешно направился к двери. Риббон распахнул её настежь.

– Прочь! Вон отсюда! Марш домой! – Закричал он.

И Тинкс убежал. Мог этот паршивец прокрасться внутрь, пока он искал здесь лопату? Вполне возможно. Он сел в шезлонг, но желание чертить планы у него полностью пропало. По-разному бывает, когда острая боль сменяется тупой ноющей. Иногда сердечные приступы проходят почти бесследно. Мамочка говорила, у неё их было несколько, и некоторые – с горечью вспомнил он – потому что ему было так далеко до её идеала. Сердечное – часто наследственное. Надо бы поберечь себя несколько дней, не волноваться, избегать стресса.





Кингстон Марл надписал все полученные от неё книги и отправил обратно с сопроводительным письмом. Конечно, она оплатила упаковку и пересылку, написав в милой записочке, как ей нравятся его книги, и как она рада их встрече в «Блэквеллз». И всё же столь длинного любезного ответа она никак не ожидала, с таким подтекстом по крайней мере. Марл писал, как не похожа она на всех прочих фанаток – и умом, и внешностью. Он надеется, его не поймут превратно, если он скажет, что был сражён её красотой и элегантностью, выделявших её из толпы посредственностей.

Уже давно мужчины не расточали ей таких комплиментов. Раз за разом она перечитывала письмо; посмеявшись немного и вздохнув, показала письмо Фрэнку.

– Не думаю, что он сам пишет эти письма, – сказал Фрэнк, отложив письмо. – Для этого есть секретари.

– Ну, это вряд ли.

– Тебе виднее. Когда вы снова увидитесь?

– Ох, не валяй дурака.

Каждую надписанную Марлом книгу она обернула липкой плёнкой и перенесла в шкаф со стеклянными дверцами, откуда, чтобы освободить место, ей пришлось убрать книги Фрэнка – сочинения Шекспира полностью, поэмы Теннисона и Роберта Браунинга, и полное собрание опер Кобба. Кажется, Фрэнк ничего не заметил. Любуясь через стекло, буквально пожирая глазами свою чудесную коллекцию книг Марла с надписями внутри, скрытыми от чужих глаз, Сьюзан всё думала, стоит ли отвечать ему. С одной стороны, письмо лишний раз напомнит ему о ней, с другой, это испортит имидж недоступности. Не то чтобы она мечтала стать его «добычей», конечно нет, но ей была приятна мысль о том, что Кингстон Марл думает о ней и сожалеет, что не имел случая узнать её поближе.

В последующие дни она не раз украдкой брала какую-либо из книг, взглянуть на его подпись. В каждой было что-то особенное. В книге «Порок в высшем обществе» Марл написал – “Сьюзан, которую встретил одним прекрасным утром в Оксфорде”, а в «Невесте колдуна» – “Сьюзан, с величайшим почтением”. Но больше всего ей нравилась надпись на титульном листе книги «Воплощённое зло» – “Явилась леди, ангел красоты, меня пленили милые черты – навеки ваш, Кингстон Марл”.

Может он опять напишет, даже если она ничего не ответит. Или тем скорее напишет, если она не ответит.





Утром в понедельник почта пришла очень рано, сразу после восьми, принесли всего одно письмо. Набранный на компьютере адрес на конверте на миг обнадёжил Риббона возможным ответом Кингстона Марла. Но это оказалось очень гневным письмом Клары Дженкинз, хотя и без угроз. Разве ему не ясно, что её роман – художественная литература? Какая разница, что в нём правда, а что выдумка, если всё в руках всемогущего автора; будет так, как он захочет. В таких фантазийно-реалистичных романах, как «Что мне сказал мой любовник», лишь невежественный болван ждёт полного соответствия (в том числе фактов, грамматики, пунктуации) той унылой реальности, в которой пребывает он сам. Риббон отнёс письмо на кухню, скомкал и отправил в мусорный бак.
 
Он ждал, что в девять придут рубить кусты. Никто не пришёл ни в половине десятого, ни в десять. В десять минут одиннадцатого раздался звонок. Это пришла соседка-Гленис.

– Тинкс вернулся, – сказала она. – Я так обрадовалась, что дала ему целую банку кеты.

Похоже, она простила Риббону его, так сказать, «котофобию».

– И лучше попридержи язык, а то я вижу, ты уже приготовился. Мне придётся уехать к матери, она упала, сломала руку и ударилась лицом. Будь так добр, может впустишь мастера к стиральной машинке?

– Почему же нет.

У неё есть мать! Пожалуй ей самой под семьдесят.

– Ты просто золото. Вот ключи, когда мастер уйдёт, оставь их в холле на столике. А ему скажи, в машинке уйма наволочек и воды, а дверца не хочет открываться.

Лесорубы пришли в одиннадцать тридцать. Старший, явно большой шутник, сказал:

– Я смешной-руб, а он славный-руб, да?

– Идите сюда, – сказал Риббон ледяным тоном.

– Зачем рубить такие симпатичные кипарисы, а? И смородина хороша, небось ведь плодоносит, да?

– Смородина воняет кошачьей мочой, Дамиан, – вмешался молодой. – Без разницы, обоссали её кошки или нет.

– Слыхали? Всё-то он знает, шеф. Зря киснет на этой работе, ему бы с компьютерами возиться.

Риббон пошёл к дому. Компьютер и принтер были теперь внизу, в столовой. Сначала он написал Наталии Дредноут о её книге «Клещ», объясняя, что термин «эпонимический» относится к герою или объекту, который дал чему-либо своё имя, а не наоборот. Следовательно, эпонимическим здесь является кровососущий клещ подкласса членистоногих, а не название её книги. В письме Раймонду Коббо он хотел исправить две ошибки в «Усмешке кочевника», но для этого надо заглянуть в восьмой том «Британики». Он был вполне уверен, что ливийский город на караванном пути пишется как «Сабха», а не «Себха», и более чем уверен, что арабское тростниковое перо пишется «салям», а не «калям». Он поднялся наверх и снял увесистый том с полки. Обнаружив, что Коббо был прав в обоих случаях – «Сабха» и «Себха» одинаково возможные написания, а «калям» совершенно верное – он расстроился. Мамочка бы знала, Мамочка вправила бы ему мозги ещё до того, как он поставил бы ногу на первую ступеньку. Он спрашивал себя, сможет ли он обойтись без неё, и мог поклясться, что слышал её резкий голос: «Тебе следовало бы подумать об этом прежде».

Прежде – чего? В тот февральский день она пришла сюда проследить за ним, проконтролировать. Это бывало часто, но в последние годы он был этому уже не так рад, как следовало бы. Она подошла к столу и сказала, что ему давно пора зарабатывать на жизнь своим трудом, в пятьдесят два уж точно пора. Она решила оставить деньги Папочки спасателям на водах. Но не это довело его до точки кипения, не это стало спусковым крючком – решайте, кому что больше нравится. Его взбесил её презрительный тон, каким она сказала, тыча ему в грудь пальцем, что он ничего не достиг, он неудачник. Десятки лет он жил в роскоши и комфорте, это она наставляла, учила его всему, что он знает, и всё без толку, он не смог ни повысить требовательность авторов к своему делу, ни хоть в чём-то улучшить английскую литературу. Так впустую тратить время и губить свою жизнь трусостью и малодушием может только мышь, а не мужчина.

Слово «мышь» стало последней точкой. Его руки через стол потянулись к восьмому тому «Пиранья-Перхоть», подняли его, и изо всех сил опустили ей на голову. Раз, второй, ещё, и ещё. При первом ударе она вскрикнула, потом уже молчала. Она зашаталась, опустилась на колени, а он бил её восьмым томом «Малой Британики» до тех пор, пока она не упала. Она была стара, не сопротивлялась, и скоро умерла. Он мог испачкать книгу – ведь книги священны, учила она его – но крови не было. Её кровь, если и пролилась, вся осталась внутри.

Сожаления нахлынули тотчас же. И угрызения совести. Но она была мертва. Ночью в полной темноте он похоронил её в большой клумбе в конце сада. Вдовые соседки, справа и слева от его дома, спали крепко, и ничего не видели. Плющ и другие тенелюбивые растения продолжали расти. Всё лето он наблюдал за их ростом. Только двое знали, что она умерла, соседка-Гленис и кузен Фрэнк. И желания участвовать в «похоронах» они не изъявили, так что, когда настал назначенный им день, в десять утра он вышел из дома, одетый в новый чёрный костюм, в чёрном галстуке Папочки, и с букетом весенних цветов. Заметив его из окна, соседка-справа-Сандра, скорбно улыбнувшись, одобрительно кивнула. Риббон печально улыбнулся в ответ. Оставив цветы на чьей-то могиле, он ещё с полчаса бродил по кладбищу.

С материальной стороны жизнь текла без проблем. Теперь у него было больше денег, чем ему когда-либо выделяла Мамочка. Дважды в год доход от учебников перечисляется банком на её счёт. Нужную сумму Риббон переводил на её дебетовую карту с прямой выплатой по коду – их почерк был настолько похож, что никто не замечал разницы. А её пенсию он уже много лет не расходовал, что собирался делать и впредь. Ему пришло в голову, что однажды Министерство социального обеспечения может проверить, жива ли она – банк впрочем тоже – но она родила его совсем молодой, и вполне могла бы пережить его. Так можно дотянуть до её столетия, и даже после. Но сможет ли он прожить без неё? Он «искупал свою вину» перед ней, превратив в святилище её спальню, храня её одежду так, словно однажды эти вещи ей понадобятся. И всё-таки он был едва наполовину жив, его потерянная душа, жертва страхов и сомнений, теперь не знала покоя.

Глянув вниз, он боялся увидеть на полу отпечаток её маленького хрупкого тельца. Ни следа однако не осталось, как и на восьмом томе «Британики». Он поднялся наверх и оттуда осмотрел сад. Кипарисы, хранившие частичку её души, уже лежали на траве, в жару их яркая зелень уже пожухла. Один из двух пышных кустов срублен тоже. Дамиан и молодой сидели на могиле Мамочки, отхлёбывая что-то из термосов и покуривая сигареты. Мамочка нашлась бы, что сказать, но у него не хватило духу. Он вноь подивился тому, что в английском языке его обращение матери звучит так же, как набальзамированное тело.

В полдень, впустив в соседкин дом мастера по ремонту стиральных машин, он решил позвонить издателям Кингстона Марла. После череды голосовых сообщений, после указаний нажать ту или эту кнопку, его наконец соединили с отделом по доставке писем. Недовольным тоном девушка ему ответила, что вся полученная корреспонденция в течение недели пересылается адресатам. Одолжив у Мамочки часть её силы духа, он заявил самым наистрожайшим тоном, что неделя слишком большой срок. Как насчёт чувств тех, кто с нетерпением ждёт ответа? Но, сказала девушка, «в течение недели» означает, что может быть и гораздо раньше. Пришлось довольствоваться этим. Прошло одиннадцать дней с тех пор, как он послал извинительное письмо Кингстону Марлу, и десять, как в издательстве его получили. Может быть, спросил он, они вручили письмо автору лично в руки? Она долго не понимала, о чём речь, потом ответила возмущённым «нет». Такого не может быть.

Значит, Марл не давал отбой своим псам-посланникам, он не получал его извинений. Тогда может его чары, заклинания, или что там ещё, действуют, скажем, не более суток? Пожалуй, это наиболее вероятное объяснение. В пять ушли лесорубы, оставив кусты на клумбе, не на могиле Мамочки, а там, где он закопал КНИГУ. Риббон выпил две таблетки снотворного, и хорошо спал ночью. Наутро письма не было, вообще не было почты. Внезапно, без всякого на то основания, он понял, что письма от Марла не будет. Никогда.

Ему нечего было делать, написано всем, кому нужно, не было больше книг для проверки, не было и желания покупать новые. Может он уже вообще никому писать не будет. Он отсоединил компьютер от принтера и закрыл крышку. Новые полки из ИКЕА, купленные для столовой, останутся без дела. Позже он поднялся в комнату Мамочки, накрыл ночную рубашку подушкой и лоскутным одеялом, снял покрывало с двери гардероба и запер комнату. Он не смог бы объяснить, почему проделал всё это, кажется, просто пришло время. Из окна он видел, как подъехало такси, из него вышла соседка-Гленис. Кто-то ещё был в машине, кому она помогала выйти, но кто это, Риббон не видел, не стал ждать.

Из спальни он оглядел сад за домом. Надо бы избавиться от этих веток, остатков кипарисов, смородины, остролиста и сирени. Конечно, за десять фунтов наличными те парни убрали бы всё, но Риббон как-то не подумал об этом. Унылый и безликий вид был у пустой теперь лужайки, осталась лишь в самом конце скучная клумба с побегами плюща. Зато сквозь сетку забора можно любоваться цветущим садом соседки-Гленис. Впервые хорошо видны кормушка-столик для птиц, небольшой рыбный пруд (то и другое любимые места охоты Тинкса), краснолистный японский клён. Он разведёт костёр и сожжёт эти ветки.

Конечно, этого не следовало делать. Насколько он помнит, здесь давно бездымная зона, жечь что-то не совсем законно. Но пока все раскачаются – а соседки слева и справа, Гленис и Сандра, обязательно пожалуются – древесина сгорит, и дело будет сделано. Но это чуть позже, пока надо вернуться в дом. Он чувствовал себя вполне неплохо, была лишь небольшая слабость и головокружение. Подниматься наверх он тоже пока не стал, чувствуя, что задыхается, чего никогда с ним не случалось. Подняв ноги повыше, решил выпить чашку чая. Интересно, что ещё может предпринять Марл? Бесполезно гадать. Риббон решил узнать, как только ему станет лучше, где живёт Марл, поехать туда и извиниться лично. Он спросит его, чем можно загладить свою вину, и сделает всё, что тот скажет. Если велит стать его слугой – пожалуйста, опуститься на колени и целовать землю у его ног – тоже, позволит даже отхлестать себя кнутом. Он всё сделает, всё, что угодно.

Всё же зря он закопал книгу. Дурацкий поступок. Теперь она испорчена, и лучшее, самое очищающее, что можно сделать, это её сжечь. Отдохнув, он поднялся наверх почти на четвереньках, опираясь руками на ступеньку перед собой, взял том «Пиранья-Перхоть» с полки и отнёс вниз. Его тоже надо сжечь. В саду он подложил под ветки скомканные газеты, сверху положил восьмой том «Британики», сходив за лопатой, выкопал «Демогоргон». От пакета мало толку, книга мокрая и грязная. Риббону стало стыдно. Что ж, огонь очищает. У них должен быть керосин, Мамочка покупала его для печки, которой обогревала свою спальню. Вернувшись в дом, он нашёл бидон, полил керосином бумагу, ветки и книги, и поднёс спичку.

Пламя мгновенно взметнулось вверх, затем опало, когда керосин сделал своё дело. Он взял прут, разворошить огонь. Ему что-то кричали, но он не обращал внимания, пусть себе соседка-Гленис ругается. Дым костра становился всё гуще, плотнее и темнее. Языки пламени подобрались к сырой бумаге увесистого тома в 427 страниц, и вокруг него завихрился едкий дым. Риббон неотрывно смотрел на клубы дыма, в которых формировалось нечто, постепенно принявшее облик невысокой худой старушки, закутанной в саван, словно мумия – голова и руки в белых полосках ткани, в промежутках мертвенно-белая кожа. Задохнувшись в крике, он упал, пытаясь рукой сжать своё сердце, поражённое непереносимой болью.





– Патологоанатом склонен думать, что он умер от испуга, – сказал Фрэнку полисмен. – Не слишком правдоподобно, я бы сказал. С любым может случиться сердечный приступ. С чего бы ему так пугаться, сами подумайте. Риск был разве что обжечься. Строго говоря, жечь костёр ему не следовало. Миссис Джадд и её мать всё видели. Для старушки случившееся стало большим шоком, ведь ей за девяносто, и сама нездорова, она приехала к дочери лечиться после падения.

Фрэнку были мало интересны проблемы матери Гленис Джадд, и он охотно обошёлся бы без подробностей. Серьёзно простудившись, он сомневался в том, что успеет поправиться к похоронам Амброуза. Так и получилось, и Сьюзан поехала одна. Кто-то же должен быть там. Ужасно, когда вообще никто не приходит.

Она полагала, что будет одна, и крайне удивилась, что это не так. В часовне крематория по другую сторону от прохода сидел Кингстон Марл. Она отказывалась верить своим глазам, пока он, улыбнувшись, не пересел на соседнее место. Позже, когда они стояли рядом, рассматривая оба венка – один его, второй её и Фрэнка, он сказал, что пожалуй обязан ей кое-что объяснить.

– Не стоит, – сказала Сьюзан, – Просто я думаю, как чудесно, что вы пришли.

– Я прочёл в газете извещение о его смерти, с датой и местом похорон, – пояснил Марл, переводя глубокий взгляд своих дивных глаза с цветов на неё. – Случилось нечто странное. Я получил письмо от вашего кузена – то есть, от кузена вашего мужа. Это было спустя несколько дней после нашей встречи в Оксфорде. В письме он очень сожалел о том, что написал мне ранее, и очень униженно умолял простить его за какую-то критику.

– Критику чего?

– Я не знаю. До этого я не получал от него писем. Но я вспомнил, однажды мне принесли письмо, адресованное книжному магазину «Диллонс» на Пиккадили, и подписанное им. Конечно, я переадресовал письмо туда, и забыл об этом. Но может он просто перепутал конверты, так что моё письмо отправилось к ним. Это бывает. Поэтому я предпочитаю емейл, он надёжнее.

– Во всяком случае, это не имеет отношения к его смерти, – засмеялась Сьюзан.

– Нет, конечно нет. Я здесь собственно не из-за письма, это ерунда, я пришёл в надежде увидеть вас снова.

– О-о...

– Вы не против пообедать со мной?

Сьюзан огляделась, словно за ними кто-то мог шпионить. Но они были одни.

– Не представляю, почему бы нет.