Подарок от Людовика

     Нет, что не говорите, а правильно Илюшка сделал, что Катьку побил, когда вернулся с отсидки.  Мало того, что нагуляла, да еще и ребенка не уберегла.
     Илюшка бил ее монотонно, настойчиво, с той страстью, которая была предназначена совсем для другого. Сначала он оттаскал Катьку за волосы, потом повалил и попинал ногами, а когда она поднялась, оттрепал по лицу. Но главное было – в глаза ей заглянуть, понять – чего ей не хватало, без чего не могла обойтись…
     Когда Илюшку увели в конце тридцать девятого, Катька подумала, что навсегда. За что, почему увели, никто не объяснял. Но Катька-то знала за что: язык у Илюшки был без костей. А как выпьет лишнего, вообще удержу нет, так понесет, только держись.
     Поначалу Катька пыталась передачки носить, куда сказали, просовывать их в заветное окошко, но передачки не брали, сказали, что не положено.
     – Тебе еще повезло, – сочувствовали девчонки из столовой. – Могла бы вслед за ним отправиться. А так еще поживешь…
     И Катька пожила.
     Все началось с того, что в столовой, где она работала официанткой, Катька украла коляску краковской колбасы. Не то, чтобы она была сильно голодная, просто колбаса так блестела и так вкусно пахла, что Катька не удержалась.
     Спрятав колбасу под передник, Катька хотела незаметно прошмыгнуть в раздевалку, но была застукана поваром Василь Василичем.
     – И что ты, Катерина, на кухне забыла? – спросил он как всегда строго.
     Официанткам вообще не разрешалось на кухню заходить, особенно в отсутствие поваров.
     –Да я так, только посмотреть, – не нашлась,  что ответить Катька.
     – И много высмотрела? – не отставал Василь Василич.– Или ты, может, думаешь, что я запах краковской на лету не отличу?
     Катька поняла, что попалась.
     – Ну, Василь Василич…– промямлила она.
     – Вот тебе и ну, – ответил повар и демонстративно прошествовал мимо Катьки на кухню.
     Катька все-таки донесла колбасу домой, но есть не стала – не было аппетита. Она тихо сидела за столом, пила пустой чай и гадала, что теперь будет. А ровно в половине девятого в дверь осторожно постучали. Катька открыла. На пороге стоял Василь Василич.
     – Ну что, Катерина, чем за колбасу платить будешь? – начал он без обиняков.
     Катька и пикнуть не успела, как Василь Василич завалил ее на кровать. Потом было то, что обычно бывает, с той лишь разницей, что Василь Василич сильно и натужно пыхтел. Оно и понятно: за многие годы работы в столовой поднаторел он в дегустации разных блюд, поднакопил  лишнего жирку.
     Когда Катька после того случая вышла на смену, она не могла поднять глаз, ходила по залу как вареная, едва замечая, что стоит у нее на подносе.
     Василь Василич, напротив, чувствовал себя чрезвычайно уверенно и даже иногда сам, минуя подавальщиц, водружал на Катькин поднос самые красивые и аппетитные блюда. Да еще и подбадривал ненароком:
     – Неси, Катерина, неси, публика ждать не любит.
     Василь Василич почему-то всегда называл посетителей столовой «публикой». И ведь, действительно, как их называть? Клиентами? Как-то двусмысленно и неприлично. Пациентами? Пациенты вроде как у докторов бывают. Столующиеся? Совсем смешно. Публика так публика – пусть будет так.
     Катькина публика обслуживанием была довольна, Василь Василич тоже был доволен, особенно после того случая. А Катька?
                2
     Катька жила в бывшем барском доме, на казенной квартире, которую ей дали от производства. Хоть и невелика была у нее комната с общей кухней, зато в придачу – теплый туалет. А случись что, возвращаться бы Катьке к матери в деревню, где и без нее четыре рта, да и укромное место за сараем на ветру.
     А уж если Василь Василич откроет рот по поводу краденой колбасы, то не миновать Катьке лет пяти в местах совсем отдаленных. Да еще и Илюшку, что  в отсидке находится,  припомнят.  Вот и думай: как быть – ходить тише воды и ниже травы или нрав свой веселый показывать.
     А нрав у Катьки, действительно, был веселый. И спеть, и сплясать – это все про нее. Девчата из столовой раньше часто собирались на посиделки, и кавалеров знакомых приглашали.
     Поначалу Катька стеснялась. И как петь, а тем более плясать, когда надето на тебе материно перелицованное платье, а на ногах – стоптанные баретки. В таких топнешь лишний раз, они и развалятся на бегу.
     А как познакомили девчата Катьку с Нелей Ивановной, и как купила она у нее модное крепдешиновое платье с крылышками да лодочки на каблучках, так и понеслось.
    – Ой, мороз, мороз,
     Не морозь меня,– смело заводила приятным низким голосом Катька.
     – Не морозь меня,
     Моего коня, – подхватывали девчата.
     А как плясать пойдут под патефон, Катька тоже первая. То левой ножкой топнет, то правой. А новые каблучки звонко этот притоп на полу отпечатают, чтобы красиво  было. Да еще эту звонкость удвоят, а то и утроят…
     И еще на стройных ножках у Катьки – атласные чулки, купленные по случаю у той же Нели Ивановны.
    Чем Катька не невеста. Чем не красавица?.. На одной из таких посиделок и приметил Катьку Илюшка. Сидел он поначалу на другом конце праздничного стола, а как Катька распелась, а потом еще и сплясала, пересел поближе.
    Что скрывать: Илюшка Катьку давно приметил. Приметил, да издалека присматривался. Внешность у нее была какая-то нездешняя – цыганистая. Волосы, что смоль – иссиня-черные, глаза тоже черные – глянет, как одарит. И фигура у Катьки тоже была нездешняя, не крестьянская, с тонкой талией да узким бедром…
     Вот и посуди: столовские девки все, как на подбор – широколицые да припухлые, как и положено на хороших харчах, а  Катька…
     Илюшка  Катьке тоже приглянулся – русоволосый, высокий да статный. Одет,  правда, слишком по-простому, но это ничего, это поправимо – Неля Ивановна всегда найдет, чем помочь.
    Сидя за столом в окружении захмелевших товарок и их кавалеров, Катька уже прикидывала, что можно купить для Илюшки у Нели Ивановны: пиджак и  рубаху, лучше голубую, а к зиме  непременно белые бурки – они как раз входят в моду.
     – Как оденутся они с Илюшкой во все новое, как пройдутся по главной улице,  –  прикидывала  втайне Катька. – Все будут  оглядываться и от зависти падать.
                3
     Повела Катька Илюшку после того застолья в свою комнатку, где они, прежде чем приступить к самому главному, долго сидели за столом и о чем-то  толковали. И вот тут-то Илюшка сплоховал. Нет, не во время того, а до…  Видно цену себе хотел набить. Сказал, что неподалеку, в ближайшей деревне, у него с родителями есть свой дом и хозяйство, а еще два коня.
     Одного коня Катька, действительно, видела. Это была старая заезженная кляча, на которой Илюшка, подрабатывающий извозом, доставлял  в их столовую крупу и макароны.
     – Ну ладно, Елка (клячу почему-то звали Елка) свой век уже отжила, – подумала Катька. – Ну,  уж второй-то конь должен быть Илюшке под стать – такой же молодой да резвый.
     Потом уже, когда стали жить вместе, поехала Катька с молодым мужем в его родовое гнездо, чтобы, как положено, с родителями познаться. И оказалось, что у Илюшкиных родителей, кроме него самого, еще есть брат и три сестры. А дом, где все они в настоящее время проживали, был и не их вовсе, а дальних родственников, которые из милости пустили неудельное семейство поквартировать. А сами они, родители то есть, были беженцами с Украины,  и из всей живности имелся у них десяток кур да две козы.
     А конь…Конь, правда, тоже был, но от бескормицы он так отощал, что конем его можно было назвать только очень условно.
     Посмотрела на все это Катька, но обижаться не стала – обманул ее Илюшка, не обманул – назад ничего не вернешь. Да  надо ли возвращать? Она при работе в столовой  – там с голоду не умрешь, даже если очень захочешь, Илюшка – на извозе, тоже килограмм-другой макарон или крупы припрячет, никто и не заметит. А то, что его  родители  кочевыми людьми оказались, это даже хорошо:  не нужно будет со свекрами  жить да во всем им угождать.
     Поселились молодые (оно и понятно!) в Катькиной комнатке. Начальство столовское поначалу недовольство высказывало: мол, приютила чужака.
     – Какой же он чужак? – не давалась в обиду Катька. – А если он в ответ на ваши  обидные слова перестанет столовским макароны возить и людей голодными оставит, тогда как?
     В конце концов, начальство сдалось и даже прописало Илюшку в Катькиной комнате, правда, пока временно. Оно и понятно: временно – значит только на время работы. А там как повезет…
     Катька не возражала – она и сама была здесь  жильцом временным, поэтому за работу так и держалась.
     Короче, расписались  Катька  с Илюшкой, прописались, казалось бы – вот она, жизнь настоящая, только и начинается…
     Но была у Илюшки одна беда – любил он с устатку, а тем более с морозу заглянуть в местный чепок, где продавали водку на разлив. Привяжет свою Елку неподалеку, а сам – юрк туда. И  было совсем  не тепло в том чепке, и даже пар изо рта валил, если зимой или поздней осенью, да и  не прибрано там было – какие-то объедки валялись по полу, а вот, поди ж ты – так и норовил мужик туда попасть, чтобы нутро согреть.
     А чем там можно было нутро согреть? Ну, выпьешь ты рюмку-другую, а на закусь предложат тебе бутерброд на сухом хлебе да с сыром залежалым, который от старости уже крылышки поднял, улететь захотел…
     Катька  и ругала Илюшку, и уговаривала, чтобы он этот чепок лишний раз не посещал. Спрашивала, почему дома у него душа не греется – она и котлеток из столовой принесет, что публика не доела, и гарниры разные к ним, которые тоже в дело не пошли. А еще салаты бывают, иногда целые порции, никем не тронутые: ешь –  не хочу…
     А Илюшка слушать-то слушал, а делал по-своему – никак не удавалось ему на своей тощей кобыле этот чепок вовремя обогнуть. Вот и дочепокался – то ли анекдот кому какой рассказал, то ли пожаловался на что, выясняй теперь.
                4
     Пришли за Илюшкой  спозаранку, сказали вещи на сменку собрать, а что, зачем и куда увозят – молчок. Оно и так понятно – не в санаторий везут на месяц-другой, а дальше и на дольше.
     Когда за Илюшкой  пришли, Катька даже испугаться не успела. Правда, белье с носками кое-как собрала, в узелок завернула. А дальше – молчок. Стоит как вкопанная, даже не попрощалась по человечески.
     А когда Илюшку из дома увели, стала она думать-рассуждать, как такое могло случиться.
     Сначала грешила  на соседей. Может быть, кто из них куда бумагу написал? Но кто? Варька? Ей-то зачем? Или Маруська? Той уж точно не к чему, живет своей семьей тихо и спокойно.
     Правда, жениха у Варьки  нет, а ей уже под тридцать…Но если бы Варька на Илюшку Катькиного позарилась, то стоило бы ей на саму Катьку бумагу писать, а не на него. Оттого, что Илюшку спозаранку увели, ей проку нет.
     После начала Катька своих столовских перебирать – может они? Сразу подумала на повара, Василь Василича – он давно ей втихаря подмигивал. А Катька делала вид, что намеков не замечает.
     – Нет, это не Василь Василич, – заключила Катька. – Скорее всего, кто-то из чепка.
     Катька давно подметила: Илюшка, как выпьет, сильно распаляется. И все его подмывает правду кому-нибудь рассказать. А правда была в том, чтобы поведать случайным друзьям, как сильно их, и мать, и отца, и самого Илюшку, и даже младшего брата и сестер, в этой жизни обижали.
     Обижали так, что вынуждены были они, погрузив на подводу нехитрое свое добро, бежать из родной Украины куда глаза глядят. А еще помнил Илюшка, какой там, на Украине  в 30-х годах был страшный голод и как оголодавшие соседи съели своего младенца. И как долго он не спал по ночам, в ожидании того, что родители могут съесть и его самого.
     Когда Илюшка затевал подобные разговоры, то очередной собеседник ему, как правило, объяснял, что во всем виноваты баре и проклятые буржуи, но Илюшка по этому поводу сильно сомневался: он хорошо знал по рассказам отца, что последнего барина, пана Куцько, увели из их украинской  деревни еще в двадцать первом. И по всему получалось,  что в недавнем голодоморе пан Куцько был  вроде как не виноват.
    А  еще Илюшка любил рассказывать анекдоты. Опасное это было занятие во все времена. Но почему-то считалось: кто расскажет анекдот, тот вроде как смелый, по крайней мере,  смелей других.
    – Нет, мог и Василь Василич  из столовой на Илюшку написать, – продолжала рассуждать Катька. – И ему, Василь Василичу,  прибыток: вроде как и врага в стройных советских рядах приметил, и она, Катька, теперь одна, можно лишний раз на огонек заглянуть.
    Несмотря на поздний час по-прежнему не  спалось.
     – Нет, что не говори, а странный у нас народ, – думала  Катька, скучая темной ночью в холодной одинокой постели. – У нас самая большая радость, когда у соседа околеет корова. И то, что другому народу на пользу, нам вроде как  во вред.
     Неожиданно захотелось пить.
     Катька встала с кровати, налила из чайника воды и выпила ее в один присест.
– Нет, действительно, – продолжила свои рассуждения Катька, снова угревшись под одеялом. – Сами едва читать-писать научились, буквы еще не все распознают, а уже бумагу на соседа строчат. А ведь,   казалось бы, грамота, ученье – они должны быть во благо. А у нас только во вред.
     Катька накинула байковый халат и прошествовала в туалет – нет, не надо было на ночь воду пить…
– Наверное, оттого у нас все нескладно получается, что нас на земле много, – подытожила свои мысли засыпающая Катька. – И земли у нас много, и людей. Вот ничего и не бережем…
                5
     После того случая с колбасой Василь  Василич заходил еще пару раз. И всякий раз, как бы в шутку, спрашивал, вкусная ли была краковская. Катька  хотела, было, ответить, что с испугу колбасу не ела, отдала соседям, но потом поняла – к чему он клонит,  и сдавалась без боя.
     На третий раз Василь Василич заявился не пустой – достал из-за пазухи нагретую бутылочку наливки  и банку консервов.
     Катька принесла из кухни еще  теплую картошку, нарезала соленых огурцов, которые мать прислала из деревни.
      – Так-то лучше, когда домашняя еда. А то столовское меню  у меня уже вот где сидит, – сказал Василь Василич. Открывая наливку,  он характерным жестом, будто невзначай,  чиркнул себя  ладонью по горлу, как бы подтверждая, что готов немного принять.
      – А что, Василь Василич – очень даже ничего, чистенький, аккуратный, – пыталась успокоить себя  Катька, когда гость ушел. – Не был бы он чистенький, в столовую бы точно не взяли, тем более в повара.
     Катька вылила в рюмку остаток наливки и  выпила ее залпом.
     – Правда Варька, соседка, его в общем коридоре приметила, – вспомнила Катька. –  Ну, что Варька? Может он по делу заходил…
     Второй Катькин грех, помимо Василь Василича, случился поздней промозглой осенью, когда она, замерзшая, с обновками в руках, возвращалась из города домой. На остановке, где она ожидала автобус, вдруг резко затормозил грузовик, а из открытого окна показалось знакомое лицо Володьки, шофера из потребкооперации.
     – Девушка, – крикнул он вконец одеревеневшей Катьке.– Поедем или будем дальше стоять?
     Катька села в кабину и сразу разомлела. И не мудрено – там,  на улице дождь, а в кабине тепло, и даже уютно.
     Что не говорите, а в тот раз  Катьке по-своему повезло – она уже в пути, а придет ли автобус, еще неизвестно.
     Когда Володька положил Катьке на колено руку, она ее не убрала, хотя и немного отодвинулась в сторону. А когда Володька предложил заехать в придорожный лесок и выпить по маленькой, согласилась.
     Потом захмелевший Володька, смеясь, толковал Катьке, что теперь она ему ничего не должна и он, стало быть, тоже ей ничего не должен.
     Если всерьез, то это означало только одно: если будут какие последствия от их слишком тесных взаимоотношений, то должна будет она, Катька, справляться с ними сама.
     Но, к счастью, никаких последствий после общения с Володькой не возникло, чему Катька была несказанно рада. Не то что в следующий раз, когда в их столовую неожиданно зачастил молоденький летчик. Да не простой летчик, а офицер. А звали его Виктор. Победитель значит. Он так Катьке и объявил при знакомстве: я, мол, победитель! Беру все, что люблю!
                6
     Уже два года, как шла война, и летчики у гражданского населения были контингентом особо уважаемым. Да еще если учесть, что мужчины в те времена на улицах встречались все реже и реже, и  только те, что остались дома по броне или для фронта совсем непригодные.
     Был Виктор видный да статный, а самое главное – холостой. Катька втайне даже подумывала о том, что может быть ей с Илюшкой, горе-сидельцем, втайне развестись, да за летчика замуж пойти. Вот бы все  столовские обзавидовались. И было чему: раньше была она просто Катька, и вдруг та самая Катька, да офицерова жена…
     Видно сильно приглянулся Катьке летчик Виктор, так приглянулся, что ответило на его призывы все ее дремавшее нутро. Да не просто ответило, а воскликнуло звонким возгласом, да таким, что Катька уже и не помнила себя.
     – Все, что раньше было, это ерунда, – сделала вывод осоловевшая от любовных ласк Катька. – И Василь Василич, и Володька, и даже Илюшка. Вспомнишь, как что было, и кажется, что только воду в ступе толкли: вроде все так, а на самом деле – не так.
     То, что  Виктор ее окончательно победил,  Катька поняла после февральских праздников, после того, как они бурно отметили  День Красной Армии. Сначала, как и все глупые бабы, Катька сомневалась  в этой «победе» – надеялась, может,  пронесет. А как стала она каждое утро проводить в туалете, склонившись над унитазом, чем вызвала живейший интерес соседей,  все сомнения отпали сами собой.
     Катька потом долго вспоминала, как бежала по завьюженной дороге в лесную глухомань, туда, где стояла воинская часть, и как ее туда не впустил суровый  часовой. И еще вспоминала,  как сжалился над ней какой-то офицерик,  который выскочил на мороз в одном кителе, и сообщил, что Виктор на учениях, а потом,  может быть, отправят его  сразу на фронт.
     Катька почему-то засомневалась в столь скором отъезде Виктора, и ей даже показалось, что из окон казармы, стоящей напротив КПП, за ней наблюдают  любопытные глаза. Но что в этом случае скажешь и кому пожалуешься, когда у самой в паспорте обозначен муж, а ты пришла на свиданье к  чужому  молодцу?..
     – Кать, может тебе к тетке Дарье, повитухе, сходить? – посоветовала Катьке соседка Машка. – Я ходила, когда третьего понесла. А куда нам третий, двоих бы как-нибудь прокормить.
     – И что тетка Дарья? – поинтересовалась расстроенная, больная Катька.
     – А что тетка Дарья? Берет маленькую пророщенную  луковицу, высаживает  тебе внутрь – сама понимаешь, куда. А когда луковица прорастет, вытаскивает ее вместе со всем.
     – И ты тоже луковицу высаживала?
     –Я – нет. Меня тетка Дарья иглой ковыряла. Взяла иглу, которой вяжут носки, подержала ее над огнем, ну и…
     – Иглу – тоже внутрь? – не поверила Катька.
     – Нет, вокруг поводила, и все прошло,  – отшутилась Машка.
     – А потом?
     – Что потом? Потом три дня покряхтела, и вышло все, что туда положили…
                7
     Всю следующую ночь Катьке снилась большая проросшая луковица, которую ее заставляли есть почему-то без хлеба.
     Утром Катька вскочила раньше обычного и направилась в туалет, решившись вытошнить ненавистную луковицу, но потом поняла, что это был всего лишь сон. А вечером, уже в сумерках, она все-таки потопталась возле повитухиного дома, но войти не решилась – то ли испугалась чего, то ли передумала, не поняла сама.
     – А если вдруг Виктор объявится, что я ему скажу? – успокаивала сама себя Катька. – Ведь он, наверняка, поинтересуется, куда я дела его дитя.
     Но Виктор так и не объявился, про дитя не поинтересовался, зато в самом конце сорок пятого прибыл с отсидки законный муж Илюшка, но это было потом, а пока…
     Глубокой осенью, в сорок четвертом, у Катьки родилась дочка, которую тоже назвали Катькой.
     Катька-старшая почти до последнего дня ходила на работу, а чтобы она не попадалась на глаза начальству или не шокировала публику  большим животом, Василь Василич прятал ее на кухне или в чулане с продуктами. Тут и работа нехитрая находилась – картошку почистить или моркошку обшкурить. Единственное, от чего отказывалась Катька – чистить лук, говорила, что ее от него тошнит.
     Надо отдать ему должное, Василь Василич Катьку не обижал, видно чувствовал какое-никакое родство – ведь и он когда-то то место осваивал, из которого Катькина дочка потом произросла.
     Покормить младенца Катьку-старшую  с работы тоже отпускали – благо, было недалеко. А как девочка немного подросла, Василь Василич начал выделять для нее неучтенное печенье. Нажует Катька печенья, завернет его в тряпицу, сунет ребенку в рот – вот тебе и еда, и лакомство на целый день.
     К Катьке-младшей Катька-старшая относилась хорошо, но на этом ее душевное расположение к ребенку почему-то заканчивалось. Хотя упрекнуть ее по большому счету было не за что: малышка была сыта, одета – что еще ребенку можно было желать?
     Чтобы принарядить подрастающую дочку немного пофасонистей, пригласила как-то Катька  к себе  в гости Нелю Ивановну.
     Неля Ивановна была на Катькиной квартире впервой – прежние сделки совершались обычно дома у подруг. Она придирчиво оглядела домашнюю обстановку и остановила свое внимание на маленьком резном столике, доставшемся Катьке в наследство от прежних хозяев.
     – Какая милая вещица! – неожиданно громко воскликнула Неля Ивановна.
     – Столик, что ли?– уточнила Катька. – По-моему, так совсем бесполезная в хозяйстве вещь. Только и делаю, что с места на место его переставляю.
     Столик и вправду был необычный и в Катькином хозяйстве малопригодный  – с витыми ножками, круглой столешницей, к которой, вдобавок ко всему, зачем-то были приделаны четыре острых угла, будто мастер неожиданно для себя вдруг пересмотрел  первоначальный замысел и переиначил его на  другой.
     – И поставить на него ничего нельзя, и с обедом не расположишься – очень он низкий да неустойчивый, только и ждешь: вот-вот ножки отвалятся, – продолжила свою мысль Катька-старшая.
     –Такие столики были в моде при дворе французского короля Людовика, – объяснила Неля Ивановна.
     – А Вы откуда знаете, – поинтересовалась Катька.
     Неля Ивановна хотела было рассказать, что не во все времена она занималась дефицитным тряпичным промыслом, но про это смолчала. А в ответ только и добавила:
     – Я, деточка, прожила долгую жизнь.
     Помолчали. Поняли, что больше говорить не о чем (все, что было нужно себе и ребенку,  Катька уже примерила и купила).
     – Так что этот славный столик Вам, Катя, достался как подарок от короля  Людовика, чтобы Вы научились ценить красоту, – сказала на прощанье Неля Ивановна. – На него можно поставить вазу с цветами или положить книги, чтобы почитать перед сном.
     Но ни вазы с цветами, ни книг в хозяйстве у Катьки не нашлось. А бесполезный столик она  одно время даже хотела выбросить на помойку, но не решилась – и так в комнате мебели практически  никакой.
                8
     Уже позже  Катька признавалась себе: она будто чувствовала, что именно из-за этого Людовика и случится в доме что-нибудь неприятное, тем более что шаткая неуверенная походка начинающей самостоятельно ходить Катьки-младшей к тому сильно располагала.
     Сначала Катька задвинула Людовиков столик в самый дальний угол комнаты и заставила подходы к нему всеми стульями, какие только нашлись в хозяйстве, потом передумала и решила взгромоздить его плашмя на платяной шкаф, но он туда не поместился. А потом оставила всякую затею и  решила: будь, что будет и поставила  столик на его прежнее  место  у окна…
     – Безалаберная Вы мамаша, – высказала свое мнение Катьке-старшей пожилая фельдшерица, которую та вызвала, вернувшись с работы и обнаружив,  что  Катька-младшая уже перестала  дышать.
     Фельдшерица объяснила, что помочь уже ничем не сможет и что девочка, видимо, обо что-то споткнулась и ударилась виском об острый угол тяжелого стола. Она рассказывала об этом так подробно, как будто Катька сама не понимала, что произошло.
     Поначалу Катька стенала, заламывала руки, а потом, когда ее хитроватые черные глаза высохли от слез, она тяжело вздохнула и подумала о том, что, может быть, так даже  лучше.
     – Жалко, конечно, очень жалко, – рассуждала Катька-старшая  по прошествии  времени. – Но с другой стороны, что без толку горевать: маловероятно, что Виктор на горизонте появится, а кому  другому чужой ребенок  вряд ли  в радость пойдет…
     Виктор, действительно, не появился, мало того – и знать о себе никак не давал, зато перед самым окончанием войны вдруг вернулся с  отсидки Илюшка.
                9
     Ох,  как уж он эту Катьку метелил, как жестоко бил, что даже соседи за стеной, и те застонали. Ведь она, Катька, теперь вроде как во всем была виновата. Виновата была, что гуляла – это раз, виновата, что родила неизвестно от кого – это два, а самый большой ее, Катькин,  грех состоял в том, что малого ребятенка, хоть и чужого Илюшке по крови, не уберегла.
     В последнем грехе Илюшка и сам до конца разобраться не мог. С одной стороны, это и  хорошо, что лишнего рта, неизвестно от кого прижитого, в доме не будет, а с другой…Вроде как Катька специально, к его возвращению, все подгадала. Как будто это он, Илюшка, из своей отсидки, из лагеря Катьке письма писал или какие-то тайные знаки подавал, чтобы она этот злополучный столик на самое видное место поставила.
     И казалось Илюшке, что люди, знакомые и мало знакомые, которых он встречал на улице, как-то не по-доброму на него глядят, а некоторые и вовсе отворачиваются, чтобы руки не подать. А соседи, когда он на общую кухню заходил, даже разговор прерывают, чтобы во всеуслышанье их с Катькой непутевую  жизнь не обсуждать.
     Пожил так Илюшка, пожил, все пытаясь осознать свое противоречивое положение, а потом собрал нехитрые вещички  и подался в дальние края, сказывали – на родину поехал, на Украину. Даже смоляные кудри  Катьки-старшей и ее черные глаза не сделали свое важное  женское дело.
     Катька, опечаленная его отъездом, по вечерам сидела дома одна, ревела белугой, но в глубине души все-таки надеялась, что Илюшка передумает,   вернется  и, конечно же,  ее простит.
    – Если бы не погибла маленькая Катька, была бы у них с Илюшкой какая никакая семья, – думала она. – А теперь што? Теперь ништо.
     Почему-то особенно тяжело приходилось в сумерках, когда из чувства  экономии еще рано было включать свет, но уже  было понятно, что кроме света,  по крайней мере,  сегодня,  ее дом  никто не посетит.
     В один из таких вечеров, от тоски или по какой другой причине, отыскала  Катька в кладовой старый Илюшкин топор и изрубила злополучный столик…Как будто это он, случайный подарок от Людовика, а не она сама, Катька, был виноват в ее  бестолковой, противоречивой и до конца непонятной  даже ей самой,  жизни.