Каверна. Часть первая. Глава 26

26

Наступил декабрь, но зима была лишь на календаре. Погода стояла осенняя, снегом и не пахло, не было даже намека на зиму. Я смотрел в окно с сожалением о долгожданной зиме, и убеждал себя в том, что осень, конечно, надоела, но и померзнуть еще успеем.

В один пасмурный день, когда от скуки не знаешь куда себя деть, дежурная медсестра вызвала меня на пост. Вручила конверт со снимками, историю болезни с посыльным листом. Сказала, чтобы я шел в поликлинику на комиссию МСЭ.

Снимков и томограмм было больше дюжины, да и папка истории болезни распухла за одиннадцать месяцев.

Я пришел за час до начала заседания комиссии и был одним из первых в очереди, что оказалось бессмысленным, потому что комиссия вызывала больных сама, по непонятному критерию.

Меня попросили довольно-таки быстро. Я прошел в кабинет, присел на предложенный стул в углу. Стул стоял как-то на отшибе, на приличном расстоянии от стола так, что уважаемой комиссии частенько приходилось переспрашивать ответы больных. Но это было понятно, потому что на этот стул присаживались инфекционные туберкулезники, и контакт был не желателен.

Комиссия состояла из четырех врачей, одного мужчины и трех женщин.
Мужчина был председатель комиссии – Владимир Владимирович, коммуникабельный и контактный человек. Поговаривали, что после мединститута его каким-то ветром занесло в нашу республику, где он успешно прижился.

По правую руку от него сидела Галина Ивановна – заместитель председателя комиссии. В основном она вела опрос больных и серьезно разбиралась в бумагах.

Владимир Владимирович вел себя играючи, балагурил и постоянно шутил. Но, тем не менее, его нельзя было упрекнуть в несерьезности и дилетантизме.

По левую руку от него сидели еще две женщины в белых халатах. Судя по тому, что одна постоянно писала, это была секретарь. В предназначении четвертой, я так и не разобрался.

Полистав бумаги, Галина Ивановна стала задавать вопросы разного характера, но, как я понимал, имеющие отношение к делу: В каких условиях я проживаю? Имею ли заработок? Сколько лет болею?

После ответа, что болею с осени 1998 года, Галина Ивановна серьезно посмотрела на меня и стала листать историю более энергично, как бы что-то искать там.

В этот момент Владимир Владимирович встал из-за стола, деловито вставил фонендоскоп в уши и подошел ко мне. Предложил приподняться, чтобы меня послушать.

- Дыши. Так. Глубже, - слушал он, переставляя холодную раковину по моей грудной клетке. Задержался на правой стороне под ключицей, попросил подышать с разной глубиной и интенсивностью. – Ага, понятно, - проговорил он, вынул фонендоскоп из ушей и вернулся к столу, - можешь одеваться.

Галина Ивановна громко спросила:
- Посыльной лист кто писал?

Я, заправляясь, помотал головой в ответ, мол, не знаю.

Она снова полистала посыльной лист и сказала:
- Людмила Мухадиновна, да, – потом посмотрела на меня и сказала как бы всей комиссии. – Если ты десять лет болеешь, надо было это более подробно описать, – покрутила она рукой над бумагами, будто бы выкручивая из них суть. – Как поступим, Владимир Владимирович? Вернем, пусть завтра приходит?

- Н-н-да, - согласился председатель, подумав долю секунды. – Сейчас мы вернем тебе посыльной лист и историю болезни, передашь Людмиле Мухадиновне с нашими пожеланиями, и чтоб завтра все было в порядке. Придешь в это же время. Понял?
- Да. До свиданья.
- Всего хорошего!

Я возвращался в больницу и думал: «Я такой фартовый, что не могу пройти комиссию как все, меня обязательно должны вернуть. И как получилось, что к посыльному листу приложила руку эта злополучная Мухадиновна? Почему не Заур? И естественно, что эта маразматичная Мухадиновна написала не так, как надо. Было бы странно, если бы она написала правильно, это была бы не Мухадиновна».   

В немного подпорченном настроении, я поднялся на этаж. Дверь отделения захлопнулась, звякнув расшатанными стеклами. Тут же я столкнулся с выходившей из кабинета Марией. Старшая медсестра была чему-то довольна и потирала руки, как при удачно провернутом деле. Заметив меня, она резко повернулась на каблуках босоножек, которыми мастерски владела, как Маленький Мук скороходами, и так же резко спросила:
- ЗэфIэкIащ? (Разрешилось?) – имея в виду комиссию.

Я отрицательно покачал головой, прямиком направляясь в кабинет заведующего.

- Сыт щхьэкIэ? (Почему?) – бросила вдогонку с видом искреннего удивления.
- Мухадиновна что-то не дописала, - коротко объяснил я.

И Мария осталась стоять с таким видом, будто этот год только и жила мыслью о моей пенсии.

Я зашел к Зауру. Он капался в мобильнике. Я протянул ему папку бумаг и сказал, что комиссия попросила более подробно описать, что я болею десять лет, и еще, что перенесли на завтра на это же время. Заур кивком головы показал на край стола и, не отрываясь от мобильника, сказал:
- Положи сюда. Все напишут и передадут. Завтра сразу иди на комиссию.

На следующий день, я явился на комиссию намного позже, но ждать все равно пришлось. Я показался на глаза комиссии, заглянув в кабинет и поздоровавшись, на что председатель сказал:
- А-а, пришел. Жди, мы вызовем.

Я сел в кресло, которые стояли в коридоре вдоль стен, и стал ждать. Кресла были дерматиновые, как в советских кинотеатрах, с откидывающимися сиденьями. Если не заметил, как сопрела задница, значит, интересное кино. Прошел час, но меня не вызывали, за ним второй.

Пришла Ира, смеясь и болтая с каким-то встречным знакомым. Я узнал её голос, доносившийся из-за угла с конца коридора. Она появилась в тусклом коридорном освещении, разглядела меня и подошла.

- Я пришла тебя поддержать. Что-то ты долго тут, - присела она рядом. 
- Да, долго. Сказали подождать.

К нам подошел какой-то мужик, высокий и худощавый, лицо было знакомое, я встречал его где-то. Он поздоровался и завел разговор о том, что хотел получить вторую группу третью степень инвалидности, но сомневался, могли дать вторую степень. Третья степень приравнивалась почти к первой группе, по ней больше платят, да и льгот побольше.

От мужика разило табачными смолами такой интенсивности, будто он жил в пепельнице. Он говорил по-кабардински, и только цифры произносил по-русски. Я его не слушал, один черт половину сказанного не понимал, но, глядя на него, подумал: «Брось себя травить и на тебе пахать можно, а не вторую группу третью степень тебе давать».

Меня вызвали в кабинет, но даже не пригласили присесть. Владимир Владимирович попросил расписаться в нескольких местах и протянул справку об инвалидности.

- Так, Тенгиз Юрьевич, мы присуждаем вам вторую группу инвалидности. Степень ограничения способности к трудовой деятельности - вторая. Через десять дней с этой справкой пойдешь в пенсионный фонд. Раньше не ходи. Документы отсюда все равно раньше не поступят.
- Понятно, - ответил я, разглядывая розовую справку. – До свиданья.
- До свиданья! Не болей!

Мы с Ирой вышли из поликлиники. Тихий вечер опускался на больничный городок, съедал серостью дневные краски. Болела голова от голода и усталости, но я был доволен, что спустя одиннадцать месяцев все-таки добился группы инвалидности и этим самым приблизился к квоте, к Москве и к выздоровлению.               

Я сообщил дяде, что прошел комиссию и получил инвалидность. Дядя сказал, чтобы я во всем положился на него и не переживал, он приедет и поговорит с главврачом.

На днях я спустился на этаж к Ире и застал её в коридоре в таком виде, будто началась война. Она не смотрела мне в глаза, делая над собой усилия, чтобы не разреветься.

- Что случилось? – спросил я.
- Да… - смотрела Ира в сторону и раскачивалась от обиды, – Меня выписывают.
- Как выписывают? Ты всего месяц назад легла.
- Вот, месяц прошел, и меня послали на рентген. Вчера я ходила.
- Ну и что?
- А сегодня меня вызвал заведующий и сказал: «На снимке все чисто. Я не могу тебя здесь держать, не имею права. И вообще, зачем тебя сюда направили?»
- И когда тебя выписывают?
- Сегодня. Сейчас. Принесут выписку и все, - сказала она с надрывом, и в глазах блеснула слеза.
- Ладно, не расстраивайся так, - попытался я успокоить её. – А действительно, как тебя сюда направили? Что там у вас в Тереке врачи совсем… - покрутил я пальцем у виска.
- Я пуговицу проглотила, - рассекретилась Ира. – Еще с колонии это знала. Одна там рассказывала, что можно пуговицу на нитке проглотить перед рентгеном, и на снимке пятно получиться.
- И как ты проглотила? - мне казалось, она шутит.
- Примерно отмерила, - показала Ира пальцем на середину груди. – Проглотила пуговичку, а нитку к зубу привязала, чтоб не провалилась совсем. Потом вытянула.
- Так ты замастырилась?
- Да.
- Зачем?! – удивился я.
- Хотела к тебе приехать. Побыть с тобой, - проговорила она, как нашаливший ребенок. – А как иначе я могла попасть к тебе? Там находиться было невыносимо, - крепко прижалась она ко мне. – Не ругайся, пожалуйста. Я не могу без тебя.
- Почему не можешь? Не сгущай…
- Тебе не понять, ты никого не любишь. Просто я задыхаюсь без тебя. У меня ни на что глаза не смотрят. Я не могу там находиться, зная, что ты тут. Мне никто не нужен. Я тебя люблю, – всхлипнула она, и по щекам покатились слезы.   

Мы стояли в коридоре, не стесняясь, ведь Иру выписывали и так. Я гладил ей волосы и успокаивал, как малыша.

Все сходится, - подумал я. – Она выглядит здоровой, во всяком случае, на туббольную не похожа. Она замастырилась. Вот сумасшедшая! Не побрезговала лечь в больницу на четвертом месяце беременности. Я не знаю, как отсюда вырваться, забыть все это, а она сама сюда лезет. Зачем? Из-за меня? Неужели она и впрямь меня так любит? Глупая. Просто она не встречала нормального человека, который понял бы её и принял такой, какая она есть.

Позже Ира собралась, и я помог ей перенести вещи ко мне в палату. Она не хотела уезжать и просила разрешить ей остаться еще на одну ночь.

- Я сегодня побуду с тобой, а завтра поеду, хорошо? Вечером на обход я спрячусь где-нибудь и все.

Я согласился, и настроение её сразу поднялось.

Аслан давно не появлялся, где-то загулял. А деда я опять попросил переночевать у соседа. Он никогда не отказывал, охотно шел к Васе, ведь, кроме того, что они соображали на двоих, у Васи был большой цветной телевизор.

Но и на следующий день Ира не захотела уезжать. Утром она говорила, что поедет после обеда, после обеда стала говорить, что поедет вечером. А вечером, прогулявшись по корпусу, объявила, что останется и знает, где мы будем ночевать.

- Лифтер пообещал дать ключи от своей комнаты, - сказала она, довольная своей находчивости. – Там мы переночуем, и завтра я поеду. Хорошо?

Я знал, что Ира та еще пройдоха, знается со всеми, даже с лифтерами, дворниками и сторожами. И когда ей надо, может уговорить кого угодно.

- Хорошо, - пошел я на поводу. – Только надо посмотреть еще эту комнату.
- Ты что, лифтерную не знаешь?
- Не знаю, я там ни разу не был, - огрызнулся я. – Я же не лажу по лифтерным.

Ира позвонила кому-то и сказала, что сейчас придет за ключами.

- Пойдем со мной, - позвала она меня. – На лестнице лифтер даст ключи, и мы сразу посмотрим комнату.

Комната лифтера была на пятом этаже, дверь прямо с лестницы. Ира, озираясь, передала мне ключи, я открыл и вошел внутрь.

Ударило в нос запахом шахты и пыли ремней двигателя. Ира прошла в комнату следом за мной. В комнате было темновато, я пощелкал выключатель и убедился, что свет не работает. Окно было выложено стеклоблоками, которыми так любили украшать все поликлиники и больницы в советские времена. Источником света в этом помещении являлись: луч, выбивавшийся из шахты лифта и замерший на желтоватой известке потолка, как подсветка памятника; и вечерний скупой сумрак, просачивающийся через бутылочного цвета стеклоблоки и преломляющийся в тянущую глаз массу.

Я присмотрелся к обстановке. Справа были: купол шахты лифта, механизмы двигателя в каких-то кожухах, огромные ремни, шестеренки… Короче говоря, это хозяйство возвышалось, как огромная недоделанная скульптура, понять которую было невозможно. И я почувствовал себя в мастерской Зураба Церетели или Эрнста Неизвестного.

Слева стоял стол и койка. Я пригляделся и различил на койке матрас и подушку противного серого цвета и однозначно сомнительной свежести. Одеяла и белья не было и казалось, сам лифтер здесь не ночевал, а постель лежала для проформы.

- Что, не нравится? – спросила Ира.
- Пойдем отсюда, - сказал я, морщась от запаха.
- Белье и одеяло можно принести, а свет… лифтер сделает, - она настойчиво уговаривала меня. 

Вдруг удар по ушам!.. Эфир сотряс резкий металлический вой! Я вздрогнул от испуга.

Заработал лифт и пошел по шахте. Я ужаснулся. Этот гигантский исполин был способен замирать на долгое время. И неожиданно оживать, оглушая завывающим грохотом железа. Уходить в шахту, поскрипывая стальными канатами.

Представилась перспектива, лежа в объятиях женщины рано утром быть разбуженным страшным ударом, воем и скрежетом железа, в сердце которого ты забрался. И я поймал себя на мысли, что, если бы повелся на авантюру женщины, которой чувство затмило разум, и согласился бы остаться здесь на ночь, несмотря на противный до тошноты запах шахты и неопрятную постель, и лифт не проявил бы себя сейчас, а ударил бы среди ночи или под утро, я бы стал заикой.

Шум поражал внезапностью появления в абсолютной тишине и, непосредственно, интенсивностью и силой. К такому шуму не привыкает ухо, тебя коробит, пока он не смолкнет.

- Пойдем отсюда! – закричал я и посмотрел на Иру, как на сумасшедшую.

Вернувшись в палату, я свалился на койку. Хотелось думать, что Ира меня разыграла. Я не мог поверить, что она рассматривала этот вариант как серьезный. А если так, то она… она… у меня просто не было слов, я чуть не заплакал от обиды. Лежал в страшном смущении, повернувшись к стене. Ира присела рядом и теребила меня.               

- Тебе не понравилась эта комната, да? Но нам больше негде остаться, а я не хочу уезжать сегодня.
- Понимаешь, Ира, - повернулся я к ней. – Я пытаюсь вырваться из этой грязи, а ты обратно тянешь. Ты, женщина, должна стремиться к чистоте, к уюту. Это мужчине, еще понят-но, свойственно бродяжничество. А ты?.. Ты пытаешься таскать меня по лифтерным. Завтра предложишь пойти в притон, потом на теплотрассу. Ты гонишь, Ира! Я хоть и отсидел одиннадцать лет, но я не бомж и не бич! Если тебе приемлемо таскаться по лифтерным, то мне нет! Извини!

Ира долго смотрела на меня молча, обижено выпятив верхнюю губу. Потом тихо проговорила:
- Это потому что я тебя люблю.
- У тебя одно объяснение. Все глупости объясняешь этим. Чтобы не сделала: «Это потому что я тебя люблю», - передразнил я её. – Не надо меня так любить. Лучше не люби, чем так.
- Я не могу без тебя, - она прилегла мне на грудь. – Не прогоняй меня, пожалуйста.

Мы полежали так немного и я, глубоко вздохнув, сказал:
- Ладно, сегодня оставайся. Но завтра точно поедешь домой. А-то перед дедом уже неудобно. Да и врачи с медсестрами все видят. Думаешь, они не понимают, что ты тут крутишься? Тебя выписали, а ты не уезжаешь.      
- Хорошо, я завтра уеду, - обречено согласилась она.

На следующий день я проводил Иру на вокзал, посадил в маршрутку и она уехала, до последнего выглядывая из окна и махая рукой.

Я возвращался в больницу с чувством досады. Было обидно и как-то жалко себя, что я, взрослый мужчина, не имею своего угла. У меня даже нет средств, чтобы снять квартиру, комнату, хоть номер в гостинице. И я вынужден мыкаться, видеть, как страдает моя любимая, через банальную бытовую несостоятельность. Успокаивал себя, что это временно, что поправлюсь, начну работать, и тяжелое время пройдет. У меня будет свой угол, семья и счастье. А пока нужно терпеть, терпеть и терпеть.