Храм Сокола и Крокодила. Часть 2

Два дня на воде прошли на удивление спокойно. Великая река, вызывавшая, несомненно, почтение у их команды, была намного спокойнее моря. Фемистокл засыпал и просыпался под звуки едва ощутимой волны, бьющейся о борта дахобеи, плеск рулевого весла и какое-то непонятное ему пение. Возможно, оно и не было таковым, но мальчик, сидя в отведённом ему плетеном гамаке, решил считать непривычный ему говор именно песней. Он начал понимать отдельные слова, что чаще всего слышались через тонкие доски, но больше всего удивляло именно то, что отец проводил с ним все свободное время.
Не отходил, заставлял есть, держал за руку, когда они поднимались на палубу, должно быть в тысячный раз пустился в рассказы о великой Трое и о битве в Фермопилах, о Демаде и Демосфене, о том, что новые язычники, не почитающие богов, заполонили собой все. И именно это заставило Фемистокла подозревать что-то неладное. Мальчик гнал от себя прочь эти мысли, утешаясь тем, что отец, должно быть, так выражает свою тоску по сошедшей к Аиду матери, что он устал от этой чужой грубоватой речи, от этих людей, которых, однако, похоже, видел не впервые, что ему просто хочется рассказать сыну как можно больше, что он пытается успокоить, прогнать страхи... Но все это было лишь тенью. Невесомой вуалью, как та, что окутывала его гамак от летающих паразитов. К утру второго дня, когда дахобея достигла Свенета, Авделай сделался совсем мрачен. Молчала даже команда. Стоя у мачты, Фемистокл ловил на себе сочувствующие взгляды и никак не мог набраться храбрости спросить, в чем дело. Хотя внутри маленькой груди все клокотало, как кипящее масло в котле: кто они такие, чтобы его жалеть? Он не нуждается в жалости. Ничьей. Почему-то вдруг захотелось, чтобы дахобея остановилась, чтобы путь их закончился в этом городе, что с воды казался ещё более странным и чужим, чем Александрия.
Людей с чёрными лицами на пирсе он не увидел, зато взгляд зацепился за другое - мужчину в одежде, совершенно не похожей на ту, что он видел прежде. Её нельзя было назвать ни греческой, ни римской, ни восточной - никакой. Какая-то тонкая, скорее обозначающая свое наличие, чем в самом деле прикрывающая что-то, белая повязка на бёдрах, вся в складочках, убранных так изысканно и тонко, что человеческим рукам определённо понадобилось немалое время для того, чтобы покорить непослушную ткань. Грудь его, безволосая и обнажённая, была украшена тяжёлым ожерельем, что переливалось на солнце всеми цветами. И зелёный сверкал там, и синий, и алый. Браслеты его, тоже золотые, были такими массивными, что продай или расплавь один из них - можно было бы безо всяких забот прожить пару лет, только изредка гоняя овец на пастбище. Голова его тоже была обритой и блестела на солнце не хуже драгоценного ожерелья. Фемистокл замер на месте, не в силах отвести взгляда, хотя все то же чувство, шевелившееся у него в груди, велело бежать в каюту, накрыться тряпками, всем, чем только можно, забраться в корзину для хлеба и сидеть там, не дыша, тише, чем любая амбарная мышка. Но этот странный человек своей волей, даже оттуда, с пирса, будто бы приковал его к месту, хотя они даже не встретились взглядами. Мальчик хотел было позвать отца, но голос не шёл, запертый в сведенной от животного страха гортани; у него вырвался только какой-то недостойный писк. Руки потяжелели, ладони намокли от пота, но не было сил даже вытереть их о тунику. Казалось, что это отвратительное, тянущее чувство будет длиться вечность, но Фемистокл заставил себя вдохнуть, с силой проталкивая горячий влажный воздух в грудь и с усилием едва ли не большим выталкивая обратно. Пара таких мучительных вздохов - и все кончилось. Тогда тот, непонятный на берегу, наконец поднял голову и будто бы встретился взглядом со злыми и испуганными глазами мальчика. Мгновение - и отвернулся.
Фемистокл ощутил, как к нему возвращаются голос и чувства, и, сумев оглянуться, с некоторым облегчением отметил, что все, кто был в этот момент на палубе, испытали похожие ощущения. Один из грузчиков, что вчера таскал корзины с финиками и хлебом, обмочился и теперь, ругаясь, пытался прибрать за собой.
Однако же над ним никто не смеялся.
- Что... Кто? - Ему не хватило знаний, чтобы задать простой вопрос «что это было?», однако же его поняли. Рулевой, проведя по своему лицу каким-то, видимо, охранным жестом, с неприязнью оглянулся на удаляющийся пирс и будто бы выплюнул всего лишь одно слово:
- Жрец.
Жрец.
Простое короткое слово, которое несло с собой столь многое. Фемистокл, разумеется, видел жрецов дома, но ни один из них не выглядел так пугающе. Обычно это были мужи мудрые, спокойные, несомненно, достойные того, чтобы какой-либо из богов избрал такого человека для толкования своей воли. Жрецы лили вино и молоко, жгли ладан и мирру, толковали по дыму, по дуновению ветра, по бегу волн. Некоторые читали внутренности убитой курицы или барана, некоторые пили какой-то настой и покидали свое тело, позволяя божеству говорить чужими устами. Фемистокл знал, что боги настолько величественны, огромны и могущественны, что вздумай кто-то из них сойти с Олимпа - произошла бы беда.
Отец рассказывал ему, как в далёком городе Геркуланум терпеливый Гефест разгневался на жителей, что были, должно быть, слишком грешны или непочтительны с ним. Авделай говорил, что все кончилось для несчастных за два дня. Потоки гнева и пепла поглотили город. Но это - наказание. Это случалось не со всеми, и именно для этого нужны были жрецы: чтобы суметь избежать такой ужасной судьбы.
Но этот жрец был совершенно другим. От него веяло силой так, словно он сам был одним из богов. Силой, страхом, желанием подчинять и повелевать. Фемистокл обхватил себя руками за плечи, велев зубам не стучать - он только сейчас заметил, что, несмотря на жару, зубы у него никак не желали смыкаться спокойно. Он что-то сделал, чтобы привлечь внимание этого... человека? Или это было его службой - вот так стоять на пирсе. Но зачем?
Вдоль кормы дахобеи что-то скользнуло. Что-то, похожее на сырое старое дерево, не первый день пролежавшее в воде. Заставляя себя отвлечься, Фемистокл обеими руками оперся о борт и уставился на воду. Показалось? Нет, вот снова. На этот раз мальчик сумел разглядеть длинный хвост, шипы, покрытые зелёной тиной, и массивное тело.
- Что... - Он помедлил, вспоминая слово, и, чтобы было понятнее, показал пальцем, - это?
- Тимсах, - один из матросов, что сидел на небольшом возвышении под мачтой и приглядывал за мальчиком, пожал плечами и отложил нож, которым чистил яблоко. - Поешь.
Фемистокл с благодарностью принял угощение, кивнул и чуть было не икнул от удивления, когда матрос перешёл на плохой, но греческий:
- Неизвестно, когда теперь тебе придётся есть.
- Почему? - Мальчик моргнул, с наслаждением вгрызаясь в сочную мякоть. Яблоко было таким спелым, что сок брызнул ему на подбородок, рядом тут же зажужжала оса. И как только залетела так далеко по воде?
Матрос помрачнел, хлопнул мальчика по плечу и ничего не ответил. Яблоко тут же потеряло всякий вкус, даже навязчивая оса перестала раздражать и вызывать желание отогнать её подальше как можно скорее. Подозрения, от которых, пусть и таким неприятным образом, он избавился час назад, вернулись с новой силой. Оставалось только одно: подойти, наконец, к отцу и спросить о том, что происходит. Но Фемистокл все никак не мог решиться. Вертел в руках надкусанное яблоко, слушая все тот же мерный плеск воды о борт, и смотрел на плывущее рядом существо с непривычным названием. Оно, казалось, сопровождало дахобею, вело куда-то, утягивая за собой. Мальчик заметил ещё один шипастый хвост. И ещё. Огромную широкую спину ещё чуть подальше. Внезапно пришедшая на водопой корова забилась в мутно-белом водовороте и исчезла в считанные мгновенья. Мальчик размахнулся и, в бессильном желании отбить несчастное животное, изо всех сил запустил яблоком туда, где, как ему показалось, он успел заметить копыта. И тут же пожалел о своем поступке, вспомнив сказанное. Гордость не позволила ему идти, признавая свою глупость, и просить ещё одно угощение, потому он просто отошёл туда, где до этого сидел матрос, устроился на нагретых досках и сидел, не шевелясь, обхватив колени руками. Он не знал, сколько времени провел так, не считал - просто старался вспоминать стихи Гомера, поэмы, которые отец читал ему по вечерам, песни о давних героях. Вдруг на лицо ему упала тень. Росла, ширилась, накрывая не только его, но и воду, и дахобею. По палубе, стараясь одновременно свернуть парус, поднять весло, подтянуть канаты, заметалась команда.
Решив встретить новые испытания лицом к лицу, как мужчина, Фемистокл поднял голову и уставился прямо в каменное лицо высеченного прямо в скале тимсаха. Обведенные чёрным глаза смотрели бесстрастно и прямо, голова зверя венчала массивное, но стройное тело человека, что был исполнен так искусно, что если бы не его размеры - и нельзя было бы сказать, что это камень. Статуя была убрана цветами, одета в такую же повязку и ожерелье, как жрец на том уже почти забытом пирсе. Фемистокл медленно поднялся, глядя в холодно-равнодушные глаза, и с острой ясностью понял: вот теперь его путь закончен.