Книга 3. С войны не возвращается никто. Глава 1

             Глава 1 Из огня да в полымя (или наоборот)

С войны не возвращается никто,
Причём не важно, живы, иль убиты.
Одни спокойно спят в земле сырой,
Вторые, вроде живы,но изранены, разбиты.
Их души покалечила война,
И прежними они уж не вернутся,
Однажды, когда кончатся бои,
Совсем другими поутру проснутся.
Придут домой, где многих уж не ждут,
Но то придут совсем другие лица.
Тела их в дырах словно решето,
Душа там неизвестно где таится.
Кричат они ночами, дико, страшно,
Как будто вновь идут в бой рукопашный,
Где выжил лишь один из десяти,
Но враг так и смог сквозь них пройти.
Они все разучились веселиться
А иногда им хочется напиться.
Но выпив чарку, чаще не одну,
Хоть в петлю, либо утопиться.
Ночами вспоминаются всегда,
Друзья их не пришедшие с заданья.
На огонёк заходит смерть с косой,
На самое последнее свиданье.
Не долго длится мирный их кошмар,
И мало кто из них себя находит.
Они ведь умерли на той войне,
Лишь бес тела их в этой жизни водит.
С войны не возвращается никто,
Таким же, как на ту войну уходит.




Сознание моё вернулось неожиданно, как вроде кто-то вылил на голову ведро ледяной воды. Открыв глаза, я ничего сначала не увидел, кроме мутной, густой черноты, но постепенно зрение восстановилось, и неожиданно надо мною обнаружилось небо, причём, полное крупных южных звёзд.

Следом за зрением вернулся и слух, и на удивление приятно было услышать, как где-то монотонно тарахтел двигатель, который перед тем, как мне потерять сознание, последний раз громко фыркнув, замолчал навеки, скорее всего залитый забортной водой из пробоины в корпусе.

Особенно удивило и даже обрадовало то, что я теперь уже не висел кверху ногами, а находился в горизонтальной плоскости, что вселяло даже некоторый оптимизм. Память с трудом собирала по крупицам недавние события, и чем дальше она их собирала в единое целое, тем сильнее шевелились волосы на голове. Стала понятна теперь и причина этого леденящего душу холода. Время было где-то под утро, на востоке слегка брезжил рассвет, и предрассветный холодный туман, казалось, заползал прямо в мою покалеченную душу.

Повернув голову назад, я понял почему мы до сих пор не кормим в море рыб. Два спасательных буксира пришвартовались по обоим бортам нашей посудины, и своими насосами, работающими на полную мощность, с огромными фонтанами, откачивали воду, поступающую в наши трюмы. Двигатель нашего судна видимо затопило всё же окончательно, он молчал, но буксиры тащили наш корабль вперёд, к спасительному берегу, звук их моторов меня и обрадовал.

Фашистский, недобитый люд, то ли добил друг друга в своей беспощадной и отчаянной борьбе за спасательные жилеты, то ли их перегрузили на другие суда, но никого не было видно на палубе, и лишь мы, совсем недавно служившие живым щитом, грустно лежали на палубе, теперь уже мёртвым грузом. При чём «мёртвым» этот груз был в большинстве своём именно в прямом, а не в переносном смысле.

Судно наше, видимо, затаскивали уже в порт, потому что вокруг поблескивали огни портальных кранов и слышался натуженный шум большого города, гудящего как потревоженный улей.

«Интересно, что с нами делать теперь будут? Наверно утилизируют за борт за ненадобностью. Танкисту, похоже, легче это будет перенести, для него все земные проблемы уже закончились. А вот мне надо как-то попытаться выкарабкаться» - пронеслось в моём полузамёрзшем мозгу под дробный стук зубов, которые стучали от дикого холода, ползущего с моря.

Как только нас пришвартовали к пирсу, на палубе пошло какое-то движение, и вскоре в поле моего зрения попал тот же мордатый румын с клещами, приковывавший нас когда-то при погрузке.

Только на этот раз во второй руке у него была кривая турецкая сабля. Похоже это была развязка. Он начал, зайдя с противоположного от меня борта, шлёпать наших ребят по щекам. Кто ещё подавал признаки жизни, тому перекусывал проволоку-кандалы, и откатывал на середину палубы как бревно, толкая тело ногами. Кто был мёртв, либо безнадёжно покалечен, тупо отрубал руку и выбрасывал тело за борт, под радостные вопли кружащих вокруг, в утреннем тумане, кровожадных румынских чаек, предвкушающих лёгкую добычу.

Подойдя ко мне и увидев, что я ещё жив, хотя и трушусь как заячий хвост от холода, тот откусил мои кандалы, и вытряхнув мёртвое тело танкиста из его робы, бросил мне комбинезон, как какой-то собаке, а братишку-танкиста с отрубленной конечностью небрежно вытолкнул за борт.

Я с трудом заполз в эту, явно не моего размера одежду, с ядовитым запахом горелого мяса и солярки, и сразу по всему телу разлилось спасительное тепло. Похоже поживём ещё, если так уж всё удачно сложилось.

Отсортировав живых от мёртвых, мамалыжник пинками поднял нас на ноги и погнал как стадо баранов на причал по шаткому трапу. Ноги занемели и почти что не слушались, но так оно было видать со всеми выжившими, и поэтому я не особо выделялся в общей толпе. Осталось живых нас, человек не больше десяти. «Наверное, каждый пятый только и выкарабкался», - грустно подумалось мне.

На причале нас неожиданно встретил, тот фриц из блиндажа, припечатавший меня при первой нашей встрече ногой в живот, и новая встреча с ним явно не предвещала мне ничего хорошего, как мне это сначала показалось.

Но в этот раз я сильно заблуждался, как впоследствии выяснилось.

Фриц на ломаном русском прошепелявил: «Кто из вас, русский свиньи, есть кузнец?»

Я не сразу врубился в смысл его заковыристого вопроса, а потом вдруг понял, что судьба даёт мне снова малюсенький шанс, и хриплым голосом просипел: «Ну я, кузнец, и что с того?»

- Ты есть поехать со мной, остальных отправлять в концлагерь – вторую часть своей фразы он уже адресовал румыну.

- Поехать, так поехать. Выбора особого у меня нет.

- Ты есть, что там бормотать, шпион Кулинич? Ты есть что-то недовольный?

- Да нет фриц. Доволен я всем, даже счастлив, если можно, так выразиться.

- Я ни есть Фриц, я есть Ганс.

- Да мне насрать, я всё равно доволен.

- Что есть такой «насрайт» по-русски?

- Ну это когда русский человек очень доволен, он так делает обычно на голову своему благодетелю.

- Йа, Йа! Я есть твой благодетель. Если ты будешь карашо арбайтен, ти будешь кушайт белий булька. Если плёха – ты будешь умирайт – последнюю фразу он произнёс со зловещей улыбочкой, типа как тот, ныне покойный, с визгливым голосом, прежде чем его к палубе винтом штурмовика прикололо, и это сходство меня очень позабавило.

Ганс повёл меня к выходу из порта, где нас уже ждала легковая автомашина. Выскочивший из кабины водитель, услужливо распахнул перед ним переднюю дверцу, но увидев меня, видимо со страха, побледнел и даже попытался нащупать трясущейся рукой пистолет в кобуре на поясе.

- Свяжи этому русскому руки, он будет поехать с нами. Хочу своему папа подарок сделайт. Он недавно пристрелил свой кузнец, теперь пишет, что подковы лошадям некому делать.

Потом обратившись ко мне, сказал: «Бегать тебе русский некуда. Если будешь сидеть тихо, то может быть поживёшь ещё совсем мало-мало, пока мой папа тебя не будет пристрелить, как и твоего предшественника».

И при этом, нагло хохотнув, выпустил мне в лицо облако вонючего дыма от своей эрзац-сигаретки, видимо скатанной из куриных перьев и пропитанной ослиной мочой, настолько отвратным был этот запашок.

Бежать, даже если бы у меня и появилось такое желание, сил категорически не было, поэтому я рухнул на заднее сиденье, где водитель предусмотрительно расстелил какой-то брезент, дабы я не испачкал своим замасленным танкистским комбинезоном его машину. Похоже я вырубился уже на подлёте к этому брезенту, так меня вымотало это заморское путешествие, полное грустных приключений.

Это был не сон, а скорее некое кошмарное забытьё. Иногда сон прерывался, и пред мои очи появлялся светлый лик Яшки, иногда, на кочках жутко ныли раны, и от дикой боли тоже было не до сна, но в целом жить было можно.

Машина сбавила ход и в окно я увидел полосатые пограничные столбы. Наверное, мы пересекали границу с Румынией. Машина остановилась, и немец, выскочив наружу начал с кем-то громко спорить и ругаться, похоже с пограничниками. Ругань ещё продолжалась, когда моя дверь резко распахнулась, и двое румын одним рывком выдернули меня за ноги наружу. Я плашмя шлёпнулся головой об асфальт, под их радостные визги.

«Вот мерзкие животные. Как обычно в своём репертуаре. Обезьяны черномазые» - грустно промелькнуло в моём, потревоженном, от соприкосновения с дорожным покрытием, мозгу.

Но это ещё было не всё. Один из мамалыжников демонстративно перезарядил свою винтовку и направил ствол мне в живот. «Ну вот и отмучился» - проскочила дежурная грустная мысль, «Который это раз уже? Раз десятый как минимум». Румын, радостно улыбаясь громко хохотнул: «Пууух! И нет больше русский собака» - при этом довольно заржали оба.

Но радость их была недолгой, из караулки выскочил Ганс и отвесил самому весёлому увесистый подсрачник. Этот шутник попытался было возмутиться, но рядом с немцем стоял, видимо их начальник пропускного пункта, счастливо улыбаясь в свои янычарские усы, и услужливо открывающий немцу дверь автомобиля. Тот, уже падая на сиденье, раздражённо бросил мне на лету фразу: «Залазить русский обратно, холодно лежать на мокрый земля».

Я с трудом поднявшись с дороги, рухнул на своё сиденье, и застонал от боли в голове, на что фашист выругался и ехидно прошипел: «Если ты будешь там стонать, то я тебя буду сам пристрелить. Ты мне сейчас обошёлся в сто!!!, запомни это грязная русская свинья, в сто рейхсмарок. Моя любовница мне дешевле обходится. Я уже начинать жалеть, что с тобою связался. Гнусные румыны! Похоже коррупция всё-же сожрёт эту гнилую страну жадных кучерявых идиотов.»

Немецких пограничников на удивление прошли быстро и без всяких эксцессов. Вежливый оберст заглянул в салон, рядовой солдат проверил багажник, и отдав нашему фрицу честь, оба пожелали нам счастливого пути.

В какой-то чистенькой придорожной деревушке, как вроде сошедшей с картинки из книжки сказок братьев Гримм, затарились продуктами. Мне кинули краюху эрзац-хлеба, неизвестного происхождения, с явным привкусом бумаги и полыни, но на удивление мягкого и пушистого. Похоже немцы тут не сильно то и шикуют, хотя конечно до наших условно-съедобных жаб, да с личинками жука-короеда, им ещё далеко, но война явно вытянула и из их крестьянина последние жилы. Вот уж свинью им подложил придурковатый фюрер. Жили себе не тужили, в тридцатые к нам приезжали по обмену опытом, да двигатели свои учили нас делать. Вроде неплохими ребятами были, а тут неожиданно кроме как «русская свинья» к тебе по-другому и не обращаются. Ох, похоже, добром для них эта звёздная болезнь не закончится.

Брюхо довольно заурчало в ответ на угощение, хоть и искусственный, но всё-таки кусок хлеба, и снова меня сморил сон. Только утром мы прибыли в пункт назначения. Это видимо было поместье папаши фрица, который оказался Гансом. Меня в наглую растолкали и вывели, как какую-то лошадь, или козу, на смотрины к барину.

Хозяин был плотненький мужичок лет за пятьдесят, с немного беременным пивным брюшком и увесистым носом, с красными прожилками, что явно выдавало в нём не любителя огненной воды, а явного дипломированного профессионала по вопросам её употребления.

Звали толстячка Пауль, и он довольно сносно говорил по-русски, что меня сильно удивило. Речь, произнесённая этим любителем пива, изрядно приправленная запахом перегара, была примерно следующего содержания: «Ты, Иван, будешь работать кузнецом, и моим рабом. Я есть для тебья теперь и царь, и бог, и карающая десница. Если ты будет плёхо работайт, я тебя будет убивайт». Эту фразу он подкрепил здоровенным револьвером, вытащенном откуда-то из складок своего жирного брюшка. Ну а потом, он что-то долго ещё мне втирал про великую германскую нацию, и про её историческую миссию в мире, но так нудно и однотонно, что я не выдержал и зевнул от всей души, за что чуть не поплатился своей шкурой.

Пауль, взвёл демонстративно курок своего револьвера… и прицелившись сначала мне в лоб, потом чуть сместив мушку в сторону моего левого уха, нажал на спусковой крючок.

Прогремевший у меня над ухом выстрел, даже скорее взрыв, а не выстрел, настолько был велик калибр у его пистолета, сразу отбил у меня всё желание зевать в его присутствии ещё когда либо, и конечно же недвусмысленно подтвердил серьёзность его намерений. Пуля эта, либо пролетела в миллиметре от моего уха, либо даже чиркнула его, но боль была дикой. Видимо от этой боли и от неожиданности, я рухнул на землю как подкошенный.

Его сынок, видя, как тонко, в стиле специфического немецкого юмора, с немного садистским уклоном, наверное в стиле Шиллера и Гёте, пошутил его папаша, заржал как полковая лошадь и схватился за живот от смеха, а вот я как-то не особо оценил утончённость юмора этого толстопузого бандита и с трудом поднялся на ноги.

На звук выстрела прибежал какой-то клоун в квадратной польской фуражке и с винтовкой в руках, и на бегу пролепетал, коверкая польские с украинскими словами: «Что есть наш господарь желает? Можно я сам, лично пристрелю эту россиянскую пся крэвь?

- Пока не надо, пусть поживёт немного, да поработает. Отработает хотя бы те 100 марок, в которые он моему мальчику обошёлся.

- Как скажете герр Пауль. Но если что, вы только дайте команду, так я сразу эту москаляку на гиляку и подвешу. Причём с огроменным удовольствием.

- Много о себе возомнил! Холоп! Пока что, только я тут решаю, кому ещё пожить немного, а кого к стенке притулить уже пора. Смотри как бы самому не схлопотать пульку промежду глаз – злобно произнёс этот самый герр, весьма красноречиво размахивая стволом револьвера перед носом полицая, от чего последний с громким выхлопом выпустил в атмосферу скопившийся в его кишечнике сероводород и услужливо, но как-то немного кисло улыбнулся.

- А ты, Иван – обратился он ко мне.

- Я - Дмитрий – скромно потупившись ответил я.

- Нет. Ты есть нахал русский, и ты есть ничего не понимайт. Вы тут все мои рабы, и только я назначаю вам имена. Ты есть меня плохо понимайт? – ехидно прошипел фриц, снова взводя курок своего слонобойного револьвера.

- Да неее, я вроде как хорошо понимать, я вообще то понятливый, не гневайся барин – выдавил я из себя эти подхалимские слова, через силу. - Оно ведь глупо смерти не страшиться, страшно погибнуть глупо, ни за понюшку табака.

- И это есть карашо – довольно улыбнулся толстяк, и грозно крикнул: «Марта, ко мне бистро! Где эту кобетту вечно носит нечистая сила?

На его зычный глас из кухни пулей выскочила симпатичная белобрысая девчушка лет восемнадцати-двадцати, может чуть постарше, и с перепуганным лицом пролепетала скороговоркой: «Есть я тут пан, чЕго пан потребовать?»

- Определи этого Ива…, нее, ладно - наглеца Дмитрия, на ночлег на конюшне, завтра будем его испытать в работе, может быть, если он, вдобавок к своей наглости, ещё и лентяй, или дурак, то отправим его в концлагерь, или просто будем его пристрелить, что бы не возиться.

- ДОбро пан – пробормотала девчушка, взглядом указала мне куда идти, а сама пошла рядом.

- Пан есть жолнержем? – обратилась она ко мне приятным полудетским голосом.

- Кто у нас такой жолнеж? – недоуменно уставился я на неё.

- Ну это есть оборонка перед фашистами.

- Нее, детка, оборона от фашистов давно кончилась, теперь эти гады сами в обороне, или тикают как зайцы по всем фронтам. Скоро наши, русские, уже тут будут, только с этим толстопузым убивцем похоже мы с тобой этого так и не увидим никогда.

- То есть неправда. Пан наш добрый и милый человек. От просто очень любить «отднунг» – порядок, по-русски если говорить.

- Ну да. От его милой, шестизарядной, концентрированной доброты, у меня одно ухо до сил пор ничего не слышит и горит как ошпаренное кипятком. Старого то кузнеца он говорят пристрелил и глазом не моргнул, сразу видно - добрейшей души человек. А ведь не будь он таким добряком, мог бы просто мне в лоб мне стрельнуть, чисто из любопытства, дабы проверить есть ли мозги в моей голове, или уже высохли все. Так что, я бы даже сказал не просто «добрый человек», а целый «человечище», да сглазить боюсь.

- То есть неправда пан. Кузнец наш Тадеуш был пьяницем и нерзадница, но его пан не убивать, он его отправить обратно в концлагерь.

- Не знаю какая у него была задница, но слышал я, что закончил жизнь свою он плохо.

- Нет, задница, это есть другое место, я не знаю, как по-русски это сказать, ну как это объяснить? Он плохо, и много щупался женщин, за дупы, это и есть по-польски нерзадница.

- Аааа, ну тогда понятно. Плохо, когда щупают плохо, бабам это шибко не нравится, я боооольшой специалист по этому вопросу, особенно в теоретической его части.

- Да, да, - не поняла моего юмора девчушка – щупать это очень плёхо. Ты ни есть такой пан?

- Неее. Я точно не такой, я безобидный как червяк. Меня дома жена и дочки ждут, мне до других баб ни малейшего интереса нет.

- Пан есть добрим человекем?

- Добрым - предобрым – русский солдат, он ребенка даже не обидит, только фашиста может отдубасить и в хвост, и гриву. Не боись меня кобетка.

- Пан есть грубо называть Марта. Пан тоже есть нерзадница?

- Драаасьте! Тебе только что твой пан кричал «кобетта», и ты прибежала довольная, да в припрыжку, а я типа ласково назвал «кобетка» и сразу полные глаза слёз. Что опять не так?

- Кобетта - пан, это хорошо. Кобетка – пан, это есть очень плохо.

- Эххх как у вас польских баб всё сложно и запутанно. Всего одна лишняя буква и целая пропасть между «хорошо» и «плохо». Неее, наши, бабы, русские, попроще будут. Нашу надо как минимум пол дня материть, что бы в ней обида горькая проснулась. Ладно, больше не буду тебя кобеткой называть.

- Подзекование пан, вот ты есть уже пришли в нови дому.

- А чего? Отличный дом. Мне он нравится даже - сказал я, плюхнувшись со всей дури в стог свежего, душистого сена, и тут же заснувший как убитый.