Седовая падь. Глава 26

СОЛНЕЧНАЯ ДОЛИНА

Уходившая вниз тропа все более окутывала себя мраком, внимая страшной правде случившегося несчастья. У Петра не было сомнений, что Сивый погиб. И рано или поздно, они наткнутся на его растерзанное тело. Не думать в эти минуты о его ужасной гибели было нельзя. Страх подступал все больше и все сильнее волновал своей правдой.

Маячивший свет фонаря, едва выхватывая двухметровое пространство, еще больше сгущал тьму, подступавшую с обеих сторон тропы. Кичигин то и дело водил лучом по кустам, надеясь хоть так отогнать или отпугнуть осторожных и опасных хищников. Он не был охотником и с вещами подобного рода никогда не сталкивался. Тропа дышала холодом и сыростью, поэтому волей-неволей, хотелось поскорее покинуть ее. Винтовка нашлась, она одиноко лежавшая на траве, у обочины, сверкая лаком приклада, слабо отражая беглый луч фонаря.

Петр встал как вкопанный, замер. Кичигин быстро осветил место вероятной гибели его напарника. Самого Сивого или его тела вблизи тропы не оказалось. Лишь окровавленный след, выбитой борьбой, прошлогодней листвы, уводил во тьму, должно быть кишащего рысями, леса.

— Свят, свят, свят! — только и мог произнести Петр.

Вот и нашел-таки свой конец последний преступник из банды. Всех их он помнил поименно. Попили они его кровушку, да вот только умыться-то своей довелось. А что он, Петр? Однако, и на его чашу гири положены. Сколько еще по этой тайге с золотом бродить, может статься, и его подобная участь ждет? — пугала неожиданная мысль.

— Значит так, — тихим шепотом обратился к Петру капитан, — В глубь леса идти глупо и опасно. Здесь позже поработает и во всем разберется группа криминалистов. А нам дальше надо идти.

Кичигин придержал рвущегося изо всех сил Петра, явно торопившегося поскорее покинуть столь ужасное место. Прихватив брошенную винтовку, он и сам был не прочь спокойно выйти из Рысьей балки; будет день, станет видно, а во мрак вглядываться без пользы, тем более и не безопасно.

Вскоре тропа расширилась, выводя торопливых путников к месту более удобного спуска в Седовую падь. Здесь и дышалось легче, по-иному; словно он, Петр, к чему-то знакомому прикоснулся: «Не знаю, как этот опер, а я в обратно на верх здесь более не ходок. Хватит!.. Теперь только болотом, мимо дедовой могилы; лучше уж бурчание ворчливого болота слушать, чем тропою, где Сивого порвали».

Выглянула из облаков луна. Посветлела Седовая падь.

— Ну вот, начальник, и пришли. Теперь уж, по всему видать, я здесь более не хозяин.

Петр остановился, выйдя на поляну, в отдалении которой стояла добротно сделанная землянка. Рядом у кустов, увитых бурьяном, сквозь мрак проглядывала брошенная, прогнившая от ненадобности бричка с подернутыми мхом оглоблями, упертыми в плотно заросший дерн травы. Тайник походил на уютно и аккуратно устроенный бивак, разбитый на случай непредвиденных, суровых обстоятельств тайги, без какого-либо намека на излишние удобства и комфорт среди лесной, не расположенной к присутствию человека, глуши. Однако он был приветлив гостям даже ночью. Понуро стоящего Петра все более настораживали сложившиеся не в его пользу обстоятельства. Он жалел, что выбора ему другого не оставалось…

Кичигин прошелся, поблескивая, где надо, фонарем. Выключил, без него, в свете неожиданно выглянувшей луны, было виднее.

— Что же это, Петр, твое все? — спросил Кичигин.

— Я здесь так, начальник, вроде хранителя. Все это мне в наследство, как бы Терентий передал. Да и сейф, собственно, — его трофей. Только вот так вышло, что он уж четверть века, если не более, за мной числится.

— Ну и где же он, твой легендарный сейф? Давай показывай, за тем и шли сюда.

Скрипел зубами Петр, но все же терпел, приходилось…

«Что же будет? Как же теперь новоявленный хозяин его добром распорядится? Как со мной поступит, или я уже не в счет? А в тюрьму я более не ходок. Тут на месте надо как-то додумывать, — Поэтому и решил для себя Петр, вести разговор с инспектором по возможности мягко и рассудительно, без лжи и недомолвок, ведь любое откровение и доверие вызовет, — ублажать начальника надо, может и вправду, вину скостит, как обещал. Сивого нет, сейф в руках милиции, я его добровольно отдаю. Чем не выхот?»

Но только вот одного боялся Петр; не сделал бы его этот начальник крайним, коли уж ему вину валить более не на кого?

— Ты, начальник, не торопи меня; ночь у нас длинная, еще успеется. А если уж так вышло, что я согласен отдать сейф со всем его содержимым, то и о себе самом мне хотелось бы послушать. Сивого нет, выходит с меня одного и спрос.

— Ну а как же Петр не спрашивать с тебя? Посуди сам: ну от чего ты это самое добро, незаконно, по-бандитски, твоим дедом Терентием присвоенное, просто народу не передал, который за него еще в Гражданскую кровь проливал? Чего же ты его себе отписал? Осудил бы деда за бандитизм и разбой, тогда бы и жизнь твоя по-иному сложилась. Так нет, ты по-тихому, закрысятничал золото и молчок.

— Может и распорядился бы, как вы говорите, — отбивался Петр, — Да вот беда: не дали. Я ведь не на курорте двадцать пять годков чалился. Думка может и была, а вот времени нет, не было.

Кичигин очень внимательно слушал Петра, ему нравилось, что он не темнит, а откровенничает с ним. Глядишь и прольет побольше света на всю эту историю с сейфом.

— А женщину зачем сгубил? Поджог сладил?

Петр встрепенулся.

— Не я, начальник, Аким с ней разобрался, сам Сивый рассказывал. Видать, из ревности и порешил. Жаль, хорошая была баба. Пусть не ловко я с ней тогда обошелся, только вот зла у меня на нее никогда не было. В заложники меня определили и все из- за сейфа, — откровенничал Петр, нашло что-то, захотелось поделится, снять груз недосказанного. Кому и когда было душу изливать, а тут понесло, да и обстоятельства побудили… — Ключ меня с толку сбил, что мальцы в черепе нашли. Мне еще Терентий о нем рассказывал. Не смог он тогда его найти. А когда я освободился, то мне один черепок и достался. Пацаны увели ключ. Вот я за ним все это время и гонялся. Таким вот образом и отнял его. Потом и Сивый подвязался; старуху мать убить грозился, если до сейфа его не проведу. Ключ то вот он, а без него эту шкатулку не открыть, пробовал уж. Может и нет там ничего, кто это знает? Но только дед уверял, что в нем добро лежит, краденное конечно.

Кичигин пристегнул Петра к колесу полусгнившей телеги, а сам подошел к сейфу, одиноко, с гордой непокорностью, твердо, стоявшему у подножья обрывистой стены, оголившей голые, усохшие во времени, корни. Укутанный мякотью многолетнего мха, диким, лохматым вепрем, словно исподлобья, смотрел он на своего покорителя, подходившего все ближе и ближе к его непреступной стали. Человек был с ключом, несущим развязку, грозящим лишить его, могущественного ощущения власти над людьми.

Петр, напрягшись уставился на Кичигина.

— Начальник, не рви душу, дай хоть краем глаза взглянуть. Не понять тебе моего чувства, ты его не пережил… Теперь уж это не мое добро; ты хозяин. Одного хотел бы: сейф отворить, коль уж четверть века к нему с надеждой шел. Лишь сейчас вижу, что он покорил меня, а не я его… Тебе ведь все равно, а мне нет.

Петр рвался к сейфу, с мольбой и просьбой, обращаясь к Кичигину. С огромным волнением и кричащей изнутри болью, он все же надеялся на снисхождение…

— Ладно, Петр. Сделаю для тебя такое одолжение. Но если что, то и жалеть не буду, по закону, на месте кончу… Уясни наконец, что ты проиграл, и думать сейчас надо не о содержимом сейфа, а о себе самом… О совести, какая не была тобой в свое время востребована. Так, спала и видела упоительный сон, окутанный эйфорией богатства и сладкой жизни. Достань ее Петр, совесть свою, сейчас, поклонись матери, произнеси хоть раз слово «прости». Вижу, ведь живет в тебе иное начало, но затыркано оно и забито наглухо тобой же, твоею же алчностью; свела тебя уж вижу с ума лихорадка по золоту. Весь ты в его власти. Иди, смотри на эти монеты! Кто ты теперь для них? А они всегда были и останутся золотыми. Только вот разменяли, выходит, они тебя и совесть твою на мелочь, опустошив и поставив на колени перед собой. Вот ты и плачешь теперь, просишь…

Кичигин пристегнул Петра наручниками к своей левой руке и подвел к сейфу. Усадил на землю, достав из кармана ключ. Петр повиновался и, затаив дыхание, следил за происходящим.

Капитан просунул ключ в потаенную скважину секретного замка. Он плавно вошел внутрь и, лишь после первого щелчка, проник далее. Затем, сделав еще три беззвучных оборота, послышался щелчок, и дверца поддалась. Кичигин отворил сейф. Духом давно минувшего времени пахнуло изнутри, растревожило душу ощущением необычного момента…

Разделенный двумя поперечными перегородками сейф оказался полон. В верхней его части штапелем были сложены, должно быть, важные, ценные бумаги. На средней полке, плотно касаясь друг друга, словно свыкшись за долгое время, в ряд стояли тряпичные, небольшие мешочки. Один из них, истлевший и не выдержавший испытания временем, прямо на глазах, порвался… Золотые монеты, царской чеканки, находившиеся в нем, со звоном посыпались на песок; к ногам очарованного увиденным Петра.

— Ну вот оно, Колчаковское золото, звоном тебя встречает, под ноги стелется… Только вот, Петр, добро это все народу принадлежит, а не тебе и не деду твоему…

Петр безумно глядел на сияющие монеты и, как не силился, не мог согласиться с судьбой, которая, словно играя с ним, и бросала к его ногам царские монеты червонного золота, и, издеваясь, не давала к ним прикоснуться. В голове нервно стучало, и внутренний душевный протест, навязчиво выражая свою волю, твердил: «Мое, мое, мое золото, я ему хозяин!..» И никакая на свете сила не могла помешать ему, хоть в мыслях, владеть золотом, ощущая его чарующий до боли блеск. Да, это все его и только его, даже если он скован, лишен свободы, но он вместе с ним, рядом, вдыхает запах вековой золотой пыли, о которой бредил все это время, и какой не давал ему надышаться злосчастный, непокорный сейф.

В нижней части сейфа хранились продолговатые свертки из серой плотной бумаги; их было около десятка. Развернув один из них, Кичигин обнаружил золотой слиток с Гербовой чеканкой и номерным знаком.

Подавленный увиденным Петр, обреченно глядел на слиток. Изменить что-либо он был не в силах. Его сознание сковывала боль ненавистного, невыносимого положения.

— Выходит, вы оба меня переиграли… и ты, начальник, и золото тоже.

— Выходит так, Петр, — уверенно признал Кичигин.

Уложив все содержимое обратно, он надежно запер сейф, с ним еще предстояло поработать и историкам, и криминалистам. Подойдя к старой телеге, капитан вновь пристегнул Петра наручниками к ступице колеса. Видя его возбужденное состояние, он посчитал это необходимым.

Фонарик светил все слабее и Кичигин, поеживаясь от незаметно подступавшей прохлады, огляделся в поисках дров для костра. Глаза Петра бесцельно глядели во мрак сгустившейся, подступавшей отовсюду тьмы. Предстоял ночлег. Сквозь легкую дорожную куртку капитан все больше ощущал прикосновение холода.

— Надо бы костер развести, не то к утру совсем невмоготу будет. Думаю, спать нам не придется…

— Дрова есть, вон у землянки сложены. Но здесь я тебе не помощник, сам заковал.

— Ничего, я и без тебя управлюсь. А ты посиди, подумай пока над своим положением; тебе это только на пользу пойдет.

Спустя немного времени, тепло разгоревшегося костра, согрело и успокоило обоих. Угомонило обоюдное недоверие, расположило к разговору.

— Ну что же, Петр, — начал Кичигин, осторожно подкладывая в кострище березовое полено, — теперь думаю, от тебя будет многое зависеть. А я, что обещал — сделаю, дойдет до суда — выступлю… Ну и ты, сам знаешь; мне факты и объяснения необходимы, под протокол, иначе кто поверит? Решать тебе. Пойдешь на признание, тогда и с моей стороны поддержка будет.

— Ты же, начальник, все равно утром меня на допрос потянешь. Так чего мне тогда выбирать, все в твоих руках. Вроде как я добро-то отдал, — а вдруг на суде признание мое горохом рассыплется, что мне с того, опять в тюрягу?

— Если не веришь или сомневаешься, то утром прокуратура дело заберет, тогда ты не со мной у костра беседы будешь вести, теперь понятно?

— Понятно, чего там, спать давай. Утро покажет. — Петр замолчал, устроившись поудобнее у колеса. Прикрыв глаза и, терзаясь муками недоверия, предался своим думам.

Кичигин отогрелся. Клонило ко сну, он сильно устал за день. Но спать было нельзя, опасно. Он принялся подводить итоги удачно сложившегося дня. Дело раскрыто; он сделал то, что требовалось. Зла на Петра не держал; как решит, так и будет. Как не крепился капитан, но сон, однако, неожиданно взял свое…

Петр ушел ночью. Просто ушел. Не заметно и тихо, так, что в полудреме Кичигин попросту упустил его. А всего-то ступица колеса, оказавшаяся полусгнившей, и не особо-то держала Петра, когда он с силой решил вытянуть затекшую руку. Она вдруг, неожиданно для самого пленника, мягко переломилась пополам. Отпустила, освобождая, словно признав в нем своего хозяина, с той самой, далеко унесшейся поры, которая связывала его с Терентием. Отблагодарила по-своему, даря свободу.

Цели, бежать из-под ареста подобным образом у Петра не возникало, но противиться судьбе он не стал…

Проснувшись, Кичигин всполошился: Петра нигде не было. Он обошел поляну, взглянул на запертый сейф, ключ от которого по- прежнему лежал в его кармане. Поневоле пришлось смириться с фактом бегства. «Ну что же, — корил себя Кичигин, — делать нечего, упустил он Петра, а искать его в тайге сейчас — пустое дело. Да и зачем?» — отчего-то задал он такой вопрос. И сам же на него ответил: «Незачем! Пусть делает свои выводы; сам упрекает себя, сам жалеет, сам живет дальше… Без бандитов, без золота, с призрачной, угодной ему волей. Только вот с совестью все равно разобраться придется, но это уже его, личное…»

У Кичигина многое не сходилось в обвинениях и претензиях к бежавшему. Он не хотел на Петра, проходящего по делу в качестве свидетеля, валить изобличающие его факты, которые были мало обоснованы и бездоказательны. Стремление к золоту, которое достается государству, это не преступление. Страсть и жадность, переходящие в зависимость, изнутри разъедают волю человека, разлагают его моральные устои, ржавчиной поражая душу. С Петром нечто подобное и произошло…

«Но чего так опасался Петр, сбежав от него ночью? Может просто ушел, спасая свою шкуру, из страха вновь угодить в тюрьму? Если он не проявит себя, значит так оно и есть, и пусть тогда сам себя судит. А если явится с повинной, то суд все равно будет с моим участием и больше условного Петр вряд ли получит. Дурак, что сбежал, даже не дал разъяснить. Ему ведь всего пятьдесят, жить да жить… А может он надеется, все же, отвоевать у него содержимое сейфа? Кто знает, не спрятано ли у него оружие в тайге про запас? Вернется счеты сводить, надо быть начеку…», — Кичигина этот факт обеспокоил. Он решил, как можно скорее, уходить к условленному месту встречи с Конищевым.

Некоторое время он стоял перед выбором; взять золото с собой или оставить сейф запертым. Не знал точно, когда прибудет группа, плюс потраченное время на дорогу, туда и обратно. Не известно, что еще за это время может придумать или даже предпринять, не предсказуемый после случившегося, Петр. Поэтому идти на какой-либо риск, Кичигин не решился. Поклажу, пусть тяжелую, он все же сможет доволочь до условленного места, а там и об остальном подумать можно. Перегрузив содержимое сейфа в большой, старый рюкзак, что остался от Петра, он направился к Рысьей тропе, оставив сейф стоять открытым.

Петр, прячась в укромном месте, ждал утра. Он был подавлен и угрюм. Его ограбили, лишив всего. Горько сожалея, что так обернулось, он все же радовался своей свободе — это то, единственное, приятное ощущение, какое за последние месяцы вдруг напомнило о себе своей нежданностью и покоем, про который Петр давно уже забыл. Однако, может любопытство, или скорее золото, что досталось этому оперативнику, ловко перехитрившему и завладевшему всем смыслом его жизни, тянуло его обратно, к сейфу:

«Он не может, не должен просто уйти. Зачем же он тогда сбежал? — вопрошал он сам себя. — Отдался бы в лапы правосудия, и все тут; ни гадать, ни думать не надо. А нет, исподтишка, а взглянуть тянет. Как же обойдутся с его золотом? И есть ли хоть какая надежда вновь увидеть и обласкать его, пусть не руками, пусть взглядом, но быть рядом?»

Ему удалось застать Кичигина за сборами. Прячась за кустами, он наблюдал за ним. Видел, как тот, с тяжелым рюкзаком на плечах уходил прочь, унося его золото.

Петр, беснуясь, сжигаемый болью отчаяния, не в силах что- либо предпринять, попросту был обречен на бездействие. Очевидность трагизма конца — это как ломка, пережить которую тяжело, но не смертельно. Петр следил из укрытия, пока оперативник не скрылся за поворотом, направляясь в сторону Рысьей балки.

Петр ждал… Спустя время, он подошел к сейфу.

В прошлом верный слуга, исполнитель людской воли, стоял теперь перед Петром ни ржой, ни временем не битый. Он был покорен и разграблен. Предназначение его — хранить тайну. Будучи открытым и пустым, он стал для Петра безразличен. Железом, какого много. У сейфа вырвали сердце, отняли жизнь, обезглавили и опустошили, лишили смысла, четверть векового существования, хранившего в себе тайну, которой жил и Терентий, и Петр. Стоя перед пустым кумиром, его бывший хозяин, был так же, как и он, ограблен и пуст душой. Он изнемог, он изошел в ничто…

Взошло и засияло утреннее солнце. Осветило Седовую падь, с ее тайнами и болью. Лес был чист и приятен, дыша свежестью весеннего утра. Тайга излучала ароматы, какие помнились Петру с самого раннего детства, когда все кругом были счастливы. Куда ушли эти ощущения?.. Их отняла жизнь, заполнила и заменила собой. Главными стали иные цели и помыслы, незаметно и счастье скрылось, не захотело выживать, а просто ушло… На смену явились жадность, зло и корысть, стремление к наживе. Они как поганые грибы при дороге, роились, множились, и вот уже нет им числа… И, наверное, лишь раскаяние и смирение, чуждые его воли, смогли бы, пусть не в полной мере, но помочь осознать и принять доброту и свет, которые рвутся к нему, но он их не принимает, не умеет. А они, вон, разлиты вокруг, надо лишь разглядеть и почувствовать их жизненную силу и тепло.

Стоя на мокрой от росы траве, Петр вдруг почувствовал силу земли и неба, их единство в битве за совесть; не чью-то, а его, Петра, падшую, но живую в ощущении боли разочарования. На глаза Петра навернулись слезы обиды от безысходности, от тоски, клокочущей где-то под сердцем. Он словно увидел себя нагим и бессильным. Петр повернулся спиной к сейфу и медленно, но уверенно пошел не Рысьей балкой, а Седовой падью по тропам, где все и начиналось. У болот налетел ворон, расшумелся, крик поднял, на всю тайгу разнесся его «кар-р-р…»

— Да ладно тебе, угомонись, черная птица!.. Летаешь все, крылья, почитай, уж на просвет. Вот-вот издохнешь, а все по жизни помнишь, да с собой по тайге таскаешь. На что ты здесь, кому от тебя польза?

Кося лиловым глазом, он словно понимал Петра; сел себе в ветвях и замер прислушиваясь. А болото то бурлило, ворча невесть на что, то затихало, пузырясь и волнуясь, как и ворон, высказаться норовило.

— Все вы свое слово сказать хотите, напомнить про Терентия, усугубить боль. Я и без вас все в памяти храню, только вот прощения мне нету…

Петр сел на упавший ствол трухлявой осины и заплакал. Он плакал долго, порой даже в голос, никого не стесняясь, и не пряча ростком пробившую изнутри слабость. С ним рядом, бок о бок, на трухлявой осине сидела совесть и тоже плакала. Плакали они не от того, что лишились сейфа, богатства, на которое убили и потратили всех себя, а от обиды на судьбу, давшую им урок. Всю свою жизнь Петр жил с целью. Она давала силы, крепила волю, окрыляла надеждой. Кто он теперь без всего этого — так, одиноко брошенный в тайге, загнанный в угол, обессиливший старый волк.

Повеяло теплым ветром наступившего нового дня. Петр глубоко вдохнул свежесть таежного аромата, поняв, что надо жить, а не пасть под властью не нужной, никчемной наживы, тянувшей его душу к смрадному дну конца. В поселке по нему убивается и плачет старуха мать, ей уж точно не золото надо, а сына увидеть живым и невредимым, она ждет его возвращения; он для нее — золото…

Петр поднялся, встал во весь рост, расправил плечи. Прикрыл глаза, щурясь от яркого солнца, взошедшего над тайгой, ощутил лицом его тепло. Оно грело и сушило слезы. Все вернулось, как в детстве, и смотрело на него без толики упрека, словно и не было доселе тюрьмы и сейфа, словно жизнь рвалась начать сначала. Эта радость свежим потоком, как водопад, обрушилась на Петра с голубых небес, бодря и давая силы. И яркое-яркое солнце, радуясь вместе с ним, грело особым, внутренним теплом, исходившим из глубин истомленного сердца, будто он зашагал по солнечной долине, разливавшей только добро. «Неужели его сердце способно дышать и жить по-новому, неужели может?» — изумлялся Петр.

А ведь это она, Седовая падь переделала его, это здесь заставила переосмыслить свою жизнь. Это здесь, она бросила на весы тяжелый сейф и совесть, сравнивая их. Это она, душа, набравшая за тяжелую, невыносимую жизнь вес вместе с заблудшей, ищущей правду и справедливость совестью, перевесили золото.

Вот он, Петр Чиников, стоит теперь перед Седовой падью с пустыми карманами, но с чистым, открытым взглядом в грядущую жизнь. И только здесь не добила его алчность наживы, не выжала, не иссушила, а потратив себя, отступила и ушла без возврата. Здесь он пророс семенем осознанности и добра, напрочь отказавшись от прошлого. Пусть он пока не сотворил того блага, зато принял и впустил его в свою душу, которая, внемля ему, шептала:

«Может не конец — это, вовсе, Петр, а только начало?..»

08.02.2018.

Владимир Кремин. (Цельмер).