От истоков своих Глава 15 Сенокос

        От февральской революции крестьяне ждали раздела помещичьих угодий.  Больше всего волновал их земельный вопрос. Но обещания Временного правительства на этот счёт так и остались невыполненными. Весной 1917 года начались выступления крестьян с захватами помещичьих владений и расправой над угнетателями и «кровопивцами». Иногда, кто-нибудь из крестьян приносил в Гусево новости, долетевшие из других губерний или дальних поселений.

          – … бунтовшшики-то допрежь, чем поджечь усадьбу ограбили иё начисто. Расташшили по избам всё, чаво смогли, бельё и одёжу, зеркала, мебелю, посуду. Остально с домом и убитыми хозявами пожгли, – выпучив глаза, сообщали рассказчики добровольным слушателям.

      Такие происшествия действительно были. Грабили, убивали помещиков. Жгли книги и картины, уничтожали исторические ценности и произведения искусства, не понимая, что творят.
Иногда хозяевам удавалось унести ноги. А от усадьбы оставались лишь камни, да пепел.
 Так, один помещик из Уфимской губернии телеграфировал Временному правительству: «Имение моё разгромлено.  Хлебные, съестные запасы, семена, породистых лошадей, скот, свиней, птиц, машины, орудия – всё имущество разграбили, строения сожгли. Убытки громадные».

      …Весна 1917 года в Гусево выдалась затяжная и холодная, запоздало с теплом и лето. Поздно зацвели травы, принеся со своим цветеньем долгожданную жару. Начинался первый покос, большой праздник для крестьян.
 Бабы доставали из сундуков покосные наряды: белые, расшитые богатыми красными узорами, рубахи до полу, цветастые или белые с прошвой* платки. Мужики рядились в такие же, или кумачового цвета, одежды.
       Чернышёвы выехали на свою покосную делянку по зорьке, разливавшейся по логам* золотистым туманом. Чуть посвистывали в травах ранние птахи, перламутром переливались в розоватом небе облака, обещая вёдро*. Две подводы, с впряжёнными в них лошадьми, неспешно тащились, прыгая на ухабах, приминая колёсами жирную, высокую траву. Иван, оглядывая степную ширь, здоровался с односельчанами, которые, как и он, решили начать работу до восхода солнца. Наталья проверяла узелки и корзины со снедью, приготовленной ею на два дня для всей семьи. Зина и Налька лежали на сене в подводе, которой управлял их брат Митька, любовались переливающимися красками утреннего неба.
 
          – Тпр-ру! – остановил лошадь Иван, – Вота наша делянка, отселя и до тудова – указал он на небольшую рощицу, слезая с телеги, – Митька, шалашик сгоноши, а мы покаместь задел прокосим, – сказал он, доставая косы.
 
 Перекрестившись, Иван широко размахнулся косой. Первый тугой сноп травы покорно лёг ему в ноги, затем второй и третий. Гришка пристроился в трёх шагах позади отца и шёл ему вслед, захватывая косой большие охапки травы, вслушиваясь в звуки косы.
      «Вжик, вжик» – пели литовки* свою песню, скашивая росные травы. Рубахи на теле мужчин вскоре покрылись тёмными, мокрыми полосами. Лоснились вспотевшие лица, и падали в траву капли пота с волос. Но мужчины, не прерываясь, махали косами.  Словно играючи, клали сноп к снопу густую траву.

        Солнце золотым шаром медленно поднималось над горизонтом. Лучи его становились всё бледнее. И, наконец, засияло оно своей слепящей, почти невидимой короной, над головами косарей, обжигая тружеников нестерпимой жаждой. Закончив задел, мужики перевели дух, оглядывая, что успели они, и как идут дела на соседних делянках. Луг пестрел цветными бабьими платками.  Виднелись борозды скошенной травы. Повсюду копошились люди в общем порыве крестьянской работы, что была нелёгкой, но празднично приятной. В траве неутомимо стрекотали кузнечики.   Тяжёлые шмели и золотобрюхие пчёлы перелетали с цветка на цветок. Сверкая на солнце прозрачными крыльями, кружили стрекозы. Сладко пахла подвявшая, свежескошенная трава. Благодать, да и только!

      Обедать собрались в тени рощицы. Митька соорудил небольшой с виду, но вместительный шалаш, на случай непогоды и для отдыха. На костре висел закопченный котелок с душистым напитком из трав. А рядом в таком же котелке густел кулеш со шкварками, приготовленными ещё дома заранее. После сытного обеда мужчины переместились в тень, под телеги, бросив на траву старые тулупы, а женщины забрались в шалаш. Издалека доносились взрывы смеха.

          – Чавой-то народ так заходитси? – поднял голову Митька, всматриваясь в ту сторону, откуда раздавался смех.

          – Дык, энто дед Ерошка своимя байками народ веселить, – зевая, проговорила Налька.

          – Поедем, послушам, штоль, – вскочил Гришка, – а, Митяй?

Парни, усевшись вдвоём на одну лошадь, поскакали к делянке, на которой у костра собралась толпа. Мужики и бабы заходились от смеха, слушая живой рассказ тщедушного старика, деда Ерошки.
 
          – Вота кака тиятра со мной в зиму кодый-то случиласи, – сморщив личность от кострового дымка, вещал дед, – приехал я, значитси, к братцу мому двоюродному в Папановку. Ну, знамо дело, причастилися мы бражкой. Почитай, половинку четверти выкушали, всё как подобат. Тута мяне брательник и грить.

          – Я, – грить, – Маньку свою страсть, как люблю. Белая она у мяне, гладкая вся, сладкоголосая.
 
 Я яму всячески знаки показываю. Мол, замолчь немедля!  Не то тябе твоя Аграфена таку тиятру чичас покажеть, навернёть ухватом али ишшо чем. Ты чаво, кажу я яму, башкой думашь, али другим местом? При жане о полюбовнице своей баешь?! А он ровно не слышить мяне, продолжат.
 Дед пыхнул цыгаркой, выпустив дымок. Сладко затянулся вновь. Все в нетерпении ожидали продолжения дедовой байки.  Спустя минутку Ерофей опять заговорил.

          – Да,–  грить,– беда у мяне, не могу  никак иё замуж отдать.

         – Тута я вовсе ополоумел.  Аграфена молчить, никаких действиев против свово мужа-паскудника не производить. А он, промеж тем, свою полюбовницу замуж пристроить желаеть и, даже, вроде как, горюеть, што пока неудачно всё происходить. Ну, как от таких мыслев не рехнутьси? Вота, понимашь, тиятра! – излагал дед Ерошка, – А братец мой зовёть мяне в хлев, указыват на большушшу свинью.
– Глянь кось на иё, – грить, – Манька моя – раскрасавица! Иё, – грить, – замуж надыть отдать. Дык, она не хочеть, помоги, – грить, – Христом Богом тябе прошу!

        – А свинья огромнишша, ровно иё маму с быком скрешшивали.

          – Дык, как жа помочь-то тябе? – вопрошаю со страхом.
 
          – Тута недалече, через две избы, хряк есь, тако надыть свинью мою, Маньку, к яму свести како нито, – грить он.
         – А я смекаю, што он и сам иё опасаетси.

Дед опять притих на минуту, раскуривая цигарку. Пыхнув из неё пару раз, помолчав секунду, он довольно продолжал.

          – И принялиси мы за дело. Ужо и уговаривали иё, и морковкой заманивали. Упёрлася! Не идёть из тёплого хлева на двор, зима, всё ж таки! Мы иё и тянули, и толкали, и орясиной по хребту били, – вскочил дед, не прерывая рассказа и изображая всё наглядно для пущей убедительности.

          – Можа, поблазнилося ей, что настал смертный час? Решила, што резать иё хотят? Ну, знамо дело, животная. Ей не объяснишь, што иё на радость ведуть, а не на смерть. Орёть на всю деревню, как оглашенная. Што ты! Така тиятра!

Дед опять притих на минуту, раскуривая потухшую козью ножку. Наконец, затянулся с явным удовольствием. Выпустив дымок, Ерошка продолжал свой рассказ.
Народ, слушая деда, покатывался со смеху, бабы утирали слёзы от смеха кончиками платков. Между тем дед, выждав, когда народ чуть попритих, поднялся с чурбака, служившего ему стульчиком и, слегка согнув ноги в коленях, закружился на месте, наглядно показывая всё происходившее.

          – Тута брательник мой вытащил откулева-то рогатину, с какой на медведя с молоду ходил и давай свинье в бок тыкать. Вота ужо она взъяриласи! Стала по свинарнику метаться. С дури подпору снесла. Тута крыша хлева проломиласи и нас всех, вместях со свиньёй, соломой засыпало. Свинья со страху как рванёть, проломила клеть, во двор убежала и давай крушить тама всё, чаво нашлоси. Мы за ей по двору с рогатиной бегам.  А она кидатси на нас, то мы за ей, то она за нами. Два раза поддела мяне, што я верьхом на ей оказалси, тольки задом наперёд.  Один раз брат иё оседлал. Тако вота и гоняли иё, пока сами из сил не выбилиси и свинья не устала. Еле дышим, така вота тиятра, – перевёл дед дух, прикрыв глаза от солнечного луча, – затихла она у плетня. Тута брательник выбралси из сугроба и шепчет мяне:
 
          – Вожжи ташши, Аграфена покажеть игде оне висять.

 Поднялси я с колен, дополз до избы, приташшил вожжи.

          – Давай, под брюхо ей заводи их! – шепчет брат.

      Ну, завёл я вожжи, как брат велел, под брюхо свинье, а што с таво? Не могём сдвинуть иё ни на пядь! Кликнули, значитси, Аграфену в помощь. Так всё одно. Нет! Не йдёть, зараза!  Постояла она, постояла, подумала значитси об чём-то. А опосля как зачала свинья нас всех троих на вожжах энтих по сугробам, по всему двору таскать, спаси Боже ж мой! То об плетень шарахнеть, то об столб, што калитку держить.  Все кадки, што с осени в землю вморозило, мы посшибали, как свинья нас волочила.  Всю поленницу с дровами разворошили. Стожок с сеном, што во дворе стоял, округ разметали по былиночке. Отцепилси я от вожжины:

          – Нет, – кричу, – кончай тиятру энту, я ишшо пожить собираюси!  Сам ташши иё куды хошь!

 Гляжу и брат притомилси, одуревшим глазом на Маньку смотрить.

           – Заколю, – грить, – иё, заразу, завтрева же! Поможешь?

 Тольки вознамерилси я отказатьси, а Манька, словно понявши, что иё решено жизни лишить, поглядела на разваленный хлев и спокойно вышла за калитку. Через нескольки мгновениев ужо хряк охаживал иё бело тело. Така вота история про Маньку и брательника мово случиласи. Вота и вся тиятра, – закончил своё повествование дед, вновь опуская тощий зад на чурбак.

      Люди, посмеиваясь, расходились по своим делянкам на полуденный отдых. Среди толпы Гришка заметил пристальный взгляд золотисто–карих, миндалевидных глаз Ульяны, смотревших на него из-под яркого цветного платка. Вскочив на коня, он слегка кивнул ей, указывая взглядом на дальнюю рощицу. Там под горкой протекала совсем маленькая речушка без названия. А в неё впадал холодный, говорливый ручеёк родника, бьющего неподалёку, прямо из земли среди серых камней. Она поняла его и ответила согласием, опустив глаза.

          – Водицы холодной хочется. Зин, дай корчажку, привезу – попросил сестру Гришка, не слезая с лошади у шалаша.

          – Тама, под кустами возьми, – сонно произнесла Зина.

      Гришка прискакал к ручью раньше, чем туда подошла Ульяна, набрал воду в корчагу и приторочил её к седлу лошади. Он услышал, как женщина шуршит панёвой по траве и поднялся навстречу, увлекая её в кусты.
 
          – Гришенька, сокол мой ясноглазый, – шептала Ульяна, прижимаясь горячим телом к парню, – соскучилась я по тябе шибко, любый мой.

Гришка целовал её алые губы, с лаской смотрел в раскосые глаза.

          – Глядишь ты, Гришенька, ровно оглаживаешь всю.  До дрожи. Я хочу, штоба ты весь свой век на мяне так глядел, ласковай мой, – просила она его, – так люблю я тябе, Гришенька, прям до смерточки! – ластилась она к нему.

Гришке было сладко и спокойно в объятьях Ульяны. Но в душе, всё же, «скребли кошки». Он отчётливо понимал, что забыть Дашу Потапову не в силах. И случись ему жениться, то его выбор пал бы на Дашу. И как при этом пришлось бы Ульяне, он не задумывался. Сейчас он жил, как получалось и ничто его не тревожило.

     После полуденного отдыха работа на делянках закипела вновь. До заката было ещё далеко. Косари шли друг за другом уступом. Звенели литовки, срезая густую траву. Наталья с дочерьми ворошили её граблями, разбивая на более мелкие прядки. Жара чуть спала и уже не жалила так сильно. Скошенные травы издавали дурманящие запахи, скапливающиеся в воздухе божественным нектаром, кружа голову. К вечеру Митька и Григорий, верхом на конях сгребали подсохшее сено в валки.  Женщины собирали его из валков в небольшие копёшки, чтобы утренняя роса вновь не намочила.  Работу закончили, когда солнце прятало последние лучи за горизонтом, и на луг лёгким шарфом опускалась прохлада.

           – Митька, отвези матушку домой, Клавдия одна со скотиной не управитси, – приказал Иван младшему сыну.

      Клавдия, наёмная работница, помогавшая Чернышёвым во время сенокоса и жатвы хлебов, хоть и была сноровистой бабой, а всё же с трудом успевала с большим хозяйством.
Наталья, перекинувшись с семьёй несколькими словами, села в телегу, помахала им рукой.
       В густых сумерках, переходящих в ночь, тут и там загорались костры. Крестьяне готовили ужин. Откуда-то слышались звуки протяжной, грустной песни. С другой стороны доносились взрывы смеха.  Должно быть, неутомимый дед Ерошка рассказывал свою очередную байку. После ужина сёстры забрались в шалаш и тихонько шептались там. Иван улёгся в телегу на сено, накрывшись тулупом. Гришка остался у костра, ждать брата, вспоминая горячие ласки Ульяны.  Звёздное небо большим, бархатным шатром раскинулось над лугом. Звёзды мигали и манили в загадочные небесные чертоги, обещая раскрыть свои древние тайны. Гришка лежал на траве, глядя на чарующую красоту, пока его не сморил сон.
Поднялись рано, на утренней зорьке и сразу же принялись за работу. Сёстры сноровисто раскидывали стожки, ворошили сено, чтобы  просохло оно со всех сторон.

          – Ветер-то с востока, так и кладитя вороха поперёк, восточному ветерку на работу.  Глядишь, к вечеру совсем просохнеть, – учил Иван дочерей.
 
 Девушки ещё дважды за день ворошили сено, переворачивая его, то на ветер, то на солнце. Гришка во время полуденного отдыха спешил в рощицу, где ждала его ненасытная Ульяна, погружая в неистовые ласки, шепча безумные, горячие слова любви. К вечеру мужики закончили косьбу.  Женщины вновь собрали сено в копёшки. И только на третий день после обеда приступили к метанию стогов. Налька, Зина и Дмитрий поддевали валки с сеном на вилы и кидали на стог. Иван с Гришкой, принимая его, раскладывали сено ровно поверху. Крутились, словно в танце, приминая и утаптывая его. К вечеру сметали четыре ровных, красивых стога внушительного размера. Мужики скатились с последнего стога. Подпёрли сено с четырёх сторон большими жердинами, срубленными в соседней рощице, на случай лихого ветра. Полюбовались результатами своей работы, и стали собираться в дорогу домой. Постепенно луг пустел, усталые и довольные крестьяне с песнями возвращались с покоса в село.

      …Лето подходило к концу, наступала пора жатвы. Иван стоял возле своего надела, оглядывая ширь хлебной нивы. Лёгкий степной ветер шевелил налитые колосья, что-то нашёптывая им, пробегая по золотой глади упругой волной.

          – Хороши, хлеба, – думал он, перетирая в ладонях несколько колосков, – совсем скоро убирать надыть. Хоша вёдро ба постояло, иначе пропадут труды…
Всё лето семья Чернышёвых трудилась не покладая рук. Уродилось всё в огороде. И мёда накачали в достатке. Заготовлено сено для скота в долгую зиму. Вот и хлеба подошли, жать пора, запасать зерно, да прятать…

      Заранее в лесу Иван изготовил два схрона для зерна, на всякий случай. Тревожно было у него на душе, что-то витало вокруг нехорошее. С продуктами в деревне, как и во всей стране, было очень напряжённо, особенно с хлебом. Зерно превратилось в валюту, на которую можно было обменять и купить почти всё. Но главное, если оно было – семья могла гарантировано пережить голод, грозящий всему народу. 
      Лето промелькнуло, обдавши жаром, и умчалось вдаль. Вновь всё чаще хмурилось небо. Всё чаще моросили мелкие, холодные дожди, развешивая на деревьях хрустальные бусы из капель.
Деньги к осени 1917 года обесценились в четыре раза, страну захлестнула жуткая инфляция.
Крестьяне, всегда делавшие денежные запасы, теперь активно избавлялись от них. В стране не хватало наличных денег, и 1 октября в ход вошли новые деньги – керенки.

          – Ой, не могу, умру нето, – заливалась смехом молодая, смуглая с лица Дунька Силанова, прикрывая чёрные глаза и обнажая белые зубы, – нет, вы видали? – снова спрашивала она, – Кузька Фролов нынче фунт пряников вознамерилси купить.

          – Ну и чаво? Да, сказывай, холера смешливая! – торопили её бабы у колодца.

Чуть отдохнув от, охватившего её, приступа смеха, Дунька продолжила:

          – Тако рассчиталси он знате, как?

          – Как? – бабы открыли рты в ожидании страшной правды.

          – Вота такой мешок с деньгами приволок! – Дунька округлила руки для наглядности.

          – Да, ну! – изумились бабы, – Откулева богайства-то?

          – Вота, и я обомлела, – поддакнула Дунька, – а он яго вывярнул на прилавок-то, так еле хватило, – зашлась она снова звонким смехом, – Одне керенки тама, бумажки энти.  Ой, не могу! – снова захлебнулась она смехом, – Лавочник-то и считать не стал, на весы бросил, сказал, что как раз хватат… На фунт пряников!

Бабы покатились со смеху, хватая друг друга за руки, тыча в бока и прикрывая глаза от удовольствия. Эта история ненадолго развеселила баб, подкинула тему для разговоров.
 
          – Новы то деньги, што фантики. Ни купишь на них ничё, ни обменяшь, – сетовали сельчане.
 
Керенки, выпущенные Временным правительством, водились у многих, только были они настолько малой ценности, что принимались к оплате за товар весом. Булка хлеба в городе в пересчёте на керенки стоила несколько миллионов.
Вместе с февральской революцией большевистская партия вышла из подполья.  Заключённые, осужденные по политической статье, были освобождены. Школьный учитель Василий Макарыч, вернувшийся в Гусево к концу лета, активно помогал сельчанам освоить грамоту. Каждый вечер читал он газеты и объяснял то, что было непонятно крестьянам. В его избёнке теперь каждый день собирались мужики.  Зачастил к учителю и Гришка.

В конце октября в Петрограде произошла ещё одна революция, свергнувшая Временное правительство.
Декрет «О земле» отозвался в душах крестьян радостными надеждами. Они мечтали, что в скором времени не станет бедных и богатых, все будут равны.  Значит, далее «надыть тольки трудитьси и всё у тябе будеть, тольки не лениси». Гришка снова воспрял в своих мечтах, «ещё чуток и можна на Даше жанитьси. Теперя она ужо безлошадной беднячкой не будеть, коли всё помещичье хозяйство промеж бедными поделють». Так говорил Василий Макарыч, читая им новые газеты «Голос трудового крестьянства» и «Беднота».  Гришка почти каждый вечер пропадал в избе у учителя, слушая разговоры и жаркие споры мужиков.  Иногда он наравне со всеми участвовал в них. Его волновали горячие речи сельчан. Душа его рвалась из груди, желая активных действий.
 
       В деревне всегда было условное разделение хозяйств на несколько слоёв: беднота, середняки и богатеи. А в начале августа 1918 года были созданы комитеты бедноты или Комбеды, во главе которых стояли, назначенные большевиками, сельские комиссары из бедных. Вместе с комбедами гражданская война вошла в каждую деревню…

      Наталья сидела у стола, глотая слёзы. Иван, в необычном возбуждении, мерил большими шагами горницу.  Сестрёнки, забившись в угол, смотрели оттуда испуганным, виноватым взглядом. Такую картину у себя дома застали, вернувшиеся с вечёрки, братья.

          – Чаво энто с Вами, матушка? – переполошились сыновья.

          – Чаво, чаво, комбедчики оравою припёрлиси.  Скот увели, зерно из амбаров почитай всё повыгребли, ишшо и мироедами обзывають. Вота она, власть твоя, разлюбезная чаво делат! – повернулся Иван к старшему сыну.
 
Сыновья кинулись в хлев, там было непривычно пусто. Из трёх коров осталась одна. Не мычали тёлки, не тыкались тёплыми мордами в ладони стригунки*. Не было и одного коня вместе с телегой. Забрали всех овец, трёх свиней. Даже гусей и кур почти не осталось.

          – Гляди, гляди! – грозно говорил Иван, – Како наши труды власть большевистска за так отбират! Гори она огнём-пылом!

          – Как жа так? – думал виновато Гришка, – Ведь мы жа не помешшики. Горбатилися день-деньской, за что жа так-то?

 На следующий день со своими сомнениями и вопросами шёл он к учителю. Ульяна, вынырнув из-за угла амбара, утонувшего в сугробе, потянула Гришку за рукав.

          – Ну, здравствуй, Гришенька! Пошто давно не заходишь? Скучаю по тябе, моченьки нет. Совсем забыл ты мяне, Гришенька, – горячо шептала она, обдавая милого клубящимся на морозе паром, – можа хоша сёдни зайдёшь?

          – Не знаю, Уля, не до того мяне шшас, не время. Ты иди, Уля, вона заледенела вся, застудишьси ишшо, – ответил торопливо Гришка, – зайду можа сёдни, а можа скоро.

          – Гляди, обешшалси, – грустно взглянула она на него, – я ждать тябе стану.

          – Угу, – кивнул Гришка, не зная, что это их последняя встреча, не будет больше пылких свиданий с Ульяной, не услышит он её признаний в любви уже никогда.

*прошва – кружевная вышивка.
*лог, лога – низкие места на лугу, в поле.
*вёдро – ясная, хорошая погода, без дождей.
*литовка – название косы.
*стригунок – годовалый жеребёнок.

 Продолжение http://proza.ru/2022/08/19/202