Расщелина Глава 21

ИВАН ДА ДАРЬЯ

Ранение Ивана было легким и особого беспокойства не причиняло. Больнее переживала случившееся Дарья. Матушка днями плакала, не понимая и не принимая произошедшее. Крах, который ей предстояло пережить, лишившись в одночасье мужа, никак не способствовал скорому осмыслению положения дел. Днем она попыталась справиться о своем супруге в местных органах власти, но с ней попросту не стали говорить, сославшись на то, что свидания с подследственным запрещены, а дело ее мужа будет передано для разбирательства в Губернское ЧК. Дарья, как могла, успокаивала мать, хотя совершенно не понимала причин ареста ее отца. Какое-то золото, которого в доме отродясь не было, нелепо вменялось ему в вину. А эксплуатация трудящихся; что за абсурд? Она хорошо знала своего отца и верила в его глубокую порядочность в отношениях со своими работниками и служащими при дворе. Она была уверена; его явно оклеветали, чтобы безжалостно разрушить и уничтожить трудами нажитое хозяйство, запретить исследования, которыми он жил. Ведь успехи поисков, его старания — это труды и работа; в них вся его жизнь, сама цель огромных усилий и, прежде всего, во благо государства. Почему с ним так обошлись? Неужели при новой власти, пусть еще слабо организованной, не нашлось ответственных и здравомыслящих людей способных видеть дальше, чем претензии вызванные эксплуатацией наемного труда…

Иван всячески старался успокоить Дарью, уверяя в имеющем место временном недоразумении, с которым скоро непременно разберутся и ее отца освободят. Сам, однако же, понимая, кто за этим стоит, не мог взять в толк; о каком золоте при обыске шла речь. Может быть оно и было найдено в тайге, но кто тогда мог донести властям о его существовании? Обоз только что прибыл и все участвующие в нем, были самыми близкими людьми Крутоярова. Исключая любого рода предательство, Иван не мог понять; почему Гордея арестовало местное ЧК, бездоказательно и неуважительно обращаясь с влиятельным в крае купцом и его людьми? Кое-что Павел рассказывал ему о Шершне и о их взаимной неприязни. Кроме того, и с отцом у друга не сложилось, из-за пожара о котором Иван был наслышан, но не понимая их взаимоотношений, он попросту не мог делать более значимых выводов. Одно он знал наверняка; он любит Дарью, которая первая, рискуя собой, бросилась к нему на помощь и сейчас, так старательно, ухаживает за ним, так трепетно и нежно следит за его здоровьем.

Однако, как бы не было запутано это дело, ему не хотелось успокаивать себя мыслью, что власти разберутся. Хотелось понять самому; куда исчезли Павел и Анна, почему их не было при обыске в усадьбе и на какие еще возможные провокации способен пойти Шершень в руки которого искомое золото так и не попало? Где же оно и что это за золото?

Тщетно пытаясь найти пропавшего друга, он оставил эту затею, лишь когда Дарья успокоила его, сообщив, что у отца, накануне состоялся важный разговор с Павлом и, возможно он отправил обоих, по неотложным делам. Но куда, она понятия не имела.

А однажды за Иваном пришли военные, для того чтобы отрядить кузнеца, без лишних проволочек, в ряды Красной армии. Он конечно же понимал, что и здесь никак не обошлось без участия Шершня; однако его не взяли из-за ранения. Для начала обязали рану залечить, а позже самому явиться, не то, неровен час, и под дезертирство и уклонение подведут. Велено было не тянуть и проявить пролетарскую сознательность.

Всячески желая помочь Крутоярову, Ивану ничего не оставалось, как попытаться скрытно проследить за доверенным лицом Семена Загребайло, от которого, по его твердому убеждению, и исходила вся эта напасть…

Следующим днем, будучи освобожденным от каких-либо дел на безлюдном подворье Крутояровых, Иван, выследив Шершня, попытался за ним наблюдать. Но, исчезнув в подворотне одного из крестьянских домов, тот по всей видимости, остался на ночлег. Дождавшись темноты, кузнец решил рискнуть и, укрывшись пологом мрака, подобраться ближе к окну, которое в темноте двора, во все стороны светом лучит. С мыслью, только бы не нашуметь, Иван, крадучись подсел к нему поближе. Глупо оказаться взятым с поличным по подозрению в грабеже или краже, которые, за последнее время, стали частым явлением. Обрадовала удача; он довольно отчетливо расслышал мужской говор. По всей видимости окна после зимы уже не раз открывались и через не плотности рам, среди вечерней тишины, голоса были ясно различимы:

— Ты, Сидор, одно помни; нам здесь хороший тыл нужен, поэтому исправно занимайся здесь, на месте, чем я велю, — Иван узнал голос Шершня, — Анька твоя сюда более не сунется, исчезла вместе с хахалем, после обыска у купца, найти их не могу. Крутояров молчит, само собой, но сдается мне, он их в тайгу услал. Золото ведь так и не нашли. Возможно Павел с собой унес; самородкам там самое место сейчас, здесь и отнять могут…

— В лесу с девкой скрываться можно только на Погорелом хуторе, а там Василий.

— Тот дело знает, если явятся, не выпустит. Мне бы этих двух говорить заставить, но ведь молчат сволочи. А Семен их в Губернскую тюрьму отправить норовит. Уедут и «концы в воду». Через пару дней и спровадит с конвоирами в Пермь. Добровольческая армия, что против Советов, вон всюду лютует. Опасно это сейчас затевать. Я бы их здесь дожал, да руки у меня коротки, а Загребайло уперся, на своем стоит.

— А ты вот скажи мне, Шершень, не пойму я до конца что-то. Чего это некоторые крестьяне, даже супротив этой новой власти идут, в это самое, Добровольческое войско? Почему им эксплуататоры народа вдруг любы стали? Брат на брата идет, чего простому народу не сидится, делить-то нечего.

Шершень удивленно посмотрел на Сидора:

— Да дурак твой народ, вот его те и другие за нос водят. Кто побогаче, те понятное дело, за свое рубятся, а иным лучше винтовка в руках, чем вилы батрацкие… Ты, Сидор, главное не вникай глубоко; не твое это… Делай исправно свое дело, а гаденыша Павла я и в тайге достану. Васька человек свой, а вот Фома; тот и навредить может. Чую, старик себе на уме; как говорят «и нашим, и вашим». Поглядим, как у него получится.

За калиткой послышались голоса; кто-то мимо проходил. Иван присел прижавшись к завалинке дома, притаился. Когда шум затих, он вновь вслушался.

— Как только с арестантами разберемся, мы с Семеном в тайгу уйдем, к Погорелому хутору; приготовь нам все необходимое. Павел, пацан ушлый оказался; вон как с золотом удумал. Но ничего, имеется законный документ, что в розыске он, вместе с Анькой. Поэтому и беру Загребайло с собой, как представителя власти, для поимки и ареста беглецов и преступников, укрывающих золото от революции. Только вот само золото Семен не получит — это факт…

— Ну Аня то глупая, за что ее под следствие? Может разладится еще их дружба…

— Я вот думаю, кто про твою племяшку знать может? И сдается мне, что купеческая дочка, Дарья, могла бы мне кое-что прояснить. Тут я, Семен, могу и «двух зайцев убить»; кузнецу под пах пнуть, не смог ведь мужицкое дело свершить — стало быть поправить надо… А девка она ладная, не хуже Аньки. Пора мне, Сидор, хоть одну из них порадовать…

— А как же Иван? Ох, с огнем играешь, Шершень, сам ведь говорил, что любовь промеж них. Кузнец то он, сам кого хочешь успокоить может и надолго отвадить от таких мыслей. Оставил бы ты его в покое, к чему тебе лишний враг?

— Врагом мне он уже стал, а в деле нашем, чувствуется, далеко не лишний…

Закипала душа Ивана, копя и глотая гнев обиды. Слушая пошлые речи чекистского прихвостня, беспокоился он о Дарье своей, готовый побить стекло и бросить в Шершня тяжелым камнем… Но главное он теперь знал, хвалил себя, за решимость и пользу предпринятой им вылазки. Иначе бы не остаться ему у дел, не отвести беду от любимой. Предстояло во всем разобраться и побеспокоиться о ее безопасности. Не стал более Иван пустое слушать — ушел…

До самого утра в кузне не гас свет; словно кузнец, металл к ковке готовил и по совести, и душе своей, булатный меч мастерил; несгибаемый и твердый, каленый презрением к подлости и злу, с остро отточенным клинком, способным разить наповал того, кто посмеет посягнуть на его любовь и честь…

Разбередил Иван душу и про руку забыл; не перевязал с вечера, оно и ночью не до того было. Лишь под утро, побуженный дворовыми распоряжениями управляющего, продолжавшего исправно исполнять обязанности и содержать в порядке подворье Крутояровых, Иван ощутил боль в руке. А тут Дарья, с улыбкой и заботой. От ее васильковых глаз, никак не удалось скрыть внезапного беспокойства. Иван с волнением и трепетом доверил рану мягким, исцеляющим ладоням Дарьи Гордеевны. Однако та, строго глядя на смиренного кузнеца, взялась отчитывать за невнимание и недогляд за раненой рукой. Ей пришлось потрудиться, а счастливый Иван притих рядом от радости и внимания, отдав свою мускулистую руку и саму душу, чуткому уходу любимого человека. Он готов был лечиться от ран долгие годы, только бы любимая была рядом, только бы строгой с ним была, только бы улыбалась и только бы не касалась их светлой мечты, хватка Шершня с её низменным и цепким желанием, причинять боль и страдание людям. И все же, после долгих внутренних сомнений, Иван решился:

— Погоди, Даша, — остановил он ее, собравшуюся уж было уходить, — речь идет о судьбе Гордея Никадимовича и я не могу это умалчивать.

— И что же? Что ты знаешь? — Дарья вдруг стала серьезной.

— Послезавтра, может быть днем позже, арестованных, в том числе и твоего отца, повезут в Губернскую тюрьму. А от туда уже не сбежать. И я собираюсь воспрепятствовать этому, но как получится, не знаю…

— Как же так, разве они в чем-то виновны? — Дарья, чуть ли не плача, с тревогой, смотрела в глаза Ивана.

— Ну конечно же нет! Даша, ты только не волнуйся, я собираюсь лишь помочь твоему отцу, несправедливо оказавшемуся в заточении. Он не заслужил такого обращения. Я устрою засаду, ружье у меня есть; как-нибудь одолею. Для меня важно освободить твоего отца.

— Какую засаду?.. — Дарья вспылила, чего никак не ожидал Иван. — Тебе что, одной пули мало, тебе меня не жалко? А как же я? Я же боюсь за тебя… я же… я же… — Дарья уронила голову на плечо Ивана и разрыдалась.

Кузнец, ощущая страдание любимой девушки, плачущей на его плече, совсем потерял самообладание. И зачем нужна была тогда эта «Шершнева баня», с ее унижением и ощущением низости, рождавшейся в самом себе, если вот так, просто, любимая может плакать, от любви и сострадания, вместе с тобой. Иван поднял ладонями ее голову и нежно, глядя в голубизну мокрых глаз, поцеловал свою Дарью. А она, пылая лицом, ничуть не противилась воле Ивана-кузнеца, державшего ее в могучих, готовых на проявление чувств и подвига, руках…

Они долго сидели рядом, доверившись один другому, боясь пошевелиться; дабы не порушить обоюдный покой и сладостное чувство первого признания. Растворяясь во взаимном понимании и желании быть вместе, они позволяли любящим сердцам, переполненных чувствами, принять то желанное и радостное состояние, за охватившее их счастье. Им не было жарко от горнила лучившей теплом печи, жар поцелуев и объятий был сильнее. Чувство трепетной любви, не жалея их обоих, прорвало все преграды, устремляя поток нежности к небесам, где обитают свет и радость…

Дарья, ничуть не смутившись, еще долго, пронзительно смотрела на Ивана, ища в ясном взгляде все новые подтверждения охватившего ее чувства.

— Теперь я всегда буду рядом и ты не сможешь скрыть от меня свои замыслы. Даже не пытайся…

Иван улыбался глазами…

— И не подумаю. Ты нужна мне больше жизни. Так будет всегда, — он нежно прижал взволнованную признанием девушку к себе и глубоко вздохнул, радуясь свершившемуся чуду.

— А теперь рассказывай, что ты собираешься предпринять?

Иван поделился планами, однако, опасаясь за Дарью, он настоял на ее второстепенной роли. Без промедления, сегодня же, необходимо было серьёзно продумать предстоящее нападение на конвой..

Лишившись свободы, птица теряет способность летать. Ее природная суть, неосознанно противясь и протестуя, тратит силы в тщетной надежде и борьбе за столь естественную свободу, какая дарована ей природой. Нет, не разумом она жива, а долей, уготованной обидчиком, обрекшим ее душу на тоску… Безысходность и томительный страх ожидания участи — это свойственно людям, а не птицам. Однако же и им, как бы не были они приближенны к небесам, приходится, волею судьбы, познать долю узника, запертого в клеть…

В камеру Игната привели не скоро; с избитым в кровь лицом, он все же сам, с трудом опустился на дощатый настил и, прижавшись плечом к стене, тяжело выдохнул. Гордей бросился было помочь, но был остановлен тюремным надзирателем:

— А теперь ты, выходи давай, да поживей.

Пришлось проследовать по длинному, слабо освещенному коридору. Затем по лестнице, вниз, должно быть в подвал. Крутояров шел спокойно и уверенно, исполняя все, что приказывал конвойный надзиратель. За обитым сукном столом, сидел старый знакомый, имени которого Гордей не помнил; важно было знать, что перед ним представитель, той самой, невесть откуда взявшейся, новой власти.

Крутоярову велено было сесть на табурет и отвечать на все вопросы, которые будут заданы по факту, возбужденного против него, уголовного дела.

— Что же я такого сделал, чтобы дело на меня заводить?

Загребайло косо посмотрел на Гордея, давая понять, что вопросы здесь позволено задавать лишь ему.

— А ты не знаешь? Или слабо я разъяснил при обыске?..

— Мне, от вас скрывать нечего. Мало ли недоразумений…

— Ты, Гордей, мне всю правду обязан сказать, — стал подступаться к нему начальник ЧК.

— И какую же такую правду, вы хотите от меня услышать?

— Правда одна! Где золото от народа упрятал? И о пособниках тоже все расскажешь. А нет, то есть у меня указания, за содеянное против народной власти, тебя в Губернскую тюрьму передать. А после, только каторга ждет. В виду военного положения в крае, особой церемонии не будет и на свой купеческий сан надеяться глупо… При нашей власти, чтобы ты знал, к эксплуататорам трудового народа, подход жесткий.

— Нет у меня вашего золота. Изысканиями занимался, правда, но пока что ничего не найдено. Предстоит еще большая работа и все во благо Родины…

— Ты мне тут не разводи; супротив свидетельских показаний толкуешь. А они есть и, по ним выходит, что ты два больших, золотых самородка от власти укрыл. В революционное время, за подобное укрывательство, сам знаешь, что может быть. Так что, не противься и говори, где золото укрыл?

— Не знаю я ни о каком золоте, — упорно твердил Крутояров, — и в глаза его никогда не видел.

— Упорствуешь значит… Ну тогда скажи мне, — продолжал вгрызаться в суть дела чекист, — куда подевались твои работники, что в питейном заведении служили? А конкретно; Павел Рагозин и Анна, подруга дочери твоей. Или о них ты тоже ничего не слышал?

— Знаю я их, мои это люди, но где они сейчас сказать не могу; мало ли куда им захотелось отбыть. После моего ареста лавка закрыта, какая для них там забота?

— Хорошо, так и запишем; сознать свою вину не желает и помощь следствию оказывать не намерен. Ну тогда подписывай свой приговор, коли такой упрямый, — Семен нервно повернул на столе исписанный лист бумаги и пододвинул его Крутоярову.

— Ничего я подписывать не стану, а свой арест считаю незаконным…

Разговор с купцом у Загребайло совсем не сладился, однако для обвинения фактов было достаточно. Пытать Гордея, Загребайло не видел смысла; таких временем и лишениями колоть надо, а впустую, тратить силы и нервы ему не особо хотелось. Ограничился твердым обещанием того, что Крутоярову и его подельнику, в скором предстоит долгая дорога, под названием каторга; Сибирь и кандалы, до скончания дней…

А вот с Шершнем, сулившим «рай земной», очень потолковать хотелось. Уж больно лихо ускользнули от него все те, кто хоть какое-то, мало, представление о золоте имели; а с кого спросить? Усердствовал Семен, а кроме как с Шершня, за его темные, да многообещающие выводы, спросить то и не с кого: «Значит так тому и быть; этих в острог… А приятелю-авантюристу, еще предстоит ответить на вопрос; где обещанное золото и, что же с ним произошло?..» — ставя гербовую печать на сопроводительном документе, заключил Семен.