Путешествие восьмое

В доме складывался постепенно свой уклад, и жизнь Алёши состояла по мере взросления из больших и маленьких радостей и горестей. Впрочем, видимые радости иногда оборачивались слезами, а видимые горести несли утешение.
Раз в неделю мать ставила тесто и пекла хлеб. Из кладовой приносилась деревянная бадья, в которой с прошлого раза оставлялся маленький комочек теста, да и сами края обмывались на скорую руку, - на этой закваске и поднималась новая опара. Слово «дрожжи», конечно же, знали, но где были они и где хрущевская деревня. Чем больше подходило тесто, тем заметнее от бадьи, стоящей в тёплом месте, начинал исходить запах чуть-чуть с кислинкой, предвозвестник будущего хлеба. Печь топилась сильнее обычного и отдельно топилась та её часть, которую собственно и называют русской печкой. По окончании топки пространство внутри чисто выметалось сначала голичком, потом крылышком, и туда, на расчищенное дно, на раскаленный под печи ставились на специальных досках караваи. Подом печи называлось то место, под которым проходил дымоход, но специально не ставился колосник. Доска, благодаря длинной ручке, вытаскивалась, запиралась заслонка, и надо было набраться терпения и ждать, пока, втягивая в себя тот неповторимый хлебный аромат, которого никогда не узнаешь, покупая хлеб в магазине. Извлечённый из печи хлеб накрывался льняными домоткаными полотенцами, и начиналось самое томительное время ожидания, посвящаемое хождению вокруг стола и постоянному переспрашиванию: «Уже скоро?».
Когда отрезалась первая боковая краюшка, её сначала полагалось обнюхать, глубоко втягивая в себя воздух, которым одним, кажется, можно было насытиться. И съедать её лучше всего было голью, без масла и даже без соли: мякиш слегка лип к зубам, зато корочка похрустывала. К сожалению, как ни растягивай, корочка заканчивалась слишком быстро.
Если бережное отношение к крошкам, кроме нужды, воспитывали ещё и родители, аккуратно собиравшие их в ладошку и никогда не выбрасывавшие даже подплесневевший хлеб, то страсть к хлебным корочкам Алёша пестовал в себе сам. Потом это стало не то, что привычкой, а необходимостью. Это проявлялось в том, чтобы, играя во дворе у себя, или даже у соседей, неожиданно, словно вспомнив что-то, забежать в дом, схватить на столе корочку хлеба, посыпать солью и, юркнув за печку, почти не глядя, схватить бутылку с ребристыми краями, в которой хранилось подсолнечное масло, и сделать глоток, превращая всё в своеобразный, а-ля хрущёвская бескормица, десерт во рту. Однажды его такая спешка оказалась наказанной. Там же на полке за печкой, только на другой, пониже, хранился налитый в пустую бутылку из-под постного масла, керосин. То ли кто-то машинально, по ошибке поставил его не туда, то ли Алёша уж слишком торопился в этот раз, но глоток керосина испортил всё предполагавшееся удовольствие. А жаловаться было не на что и не кому.
Эти воспоминания и ощущения никогда не отдавали горечью, наверное, ещё и потому, что деревня в те годы, в отличие от города, того же их райцентра, очередей за хлебом не знала. А по качеству, пусть и выпеченный из примитивно смолотой на деревенской мельнице муки, домашний хлеб «кирпичам» из районной пекарни уж никак не уступал, а, скорее, превосходил, приготовленный заботливыми и любящими материнскими руками. 
Если радости Алёша учился находить и повторять сам, то горечи, подчас, тоже сами находили к нему дорогу. Как-то раз, оставленный хозяйничать дома, он закрыл дверь на замок и отправился через дорогу от дома к соседским мальчишкам. Здесь, поскольку склон был песчаным на изрядную глубину, устроили самостийный колхозный карьер, откуда брали песок и гравий для самых разных нужд. Поскольку близко к дороге и к соседскому дому и огороду подкапываться дальше становилось опасно, образовалась такая импровизированная большая песочница.
Всё было хорошо и весело до того момента, пока пришедшая с выгона мама, ходившая в обеденное время доить свою корову, не окликнула его, попросив ключи от дома, не найдя их на привычном месте. Спешно бросивший игру Алёша тоже не нашёл их там. Да и бесполезно было искать вчерашний день: в той же спешке, умом и сердцем уже будучи в прерванной игре, он просто не положил их на условное место. Не увенчались успехом и его многочисленные пробежки от дома до карьера и обратно: ключи как сквозь землю провалились. Размер беды был очевиден и понятен и ему тоже: замок можно купить только в магазине и за деньги, а с ними было в те поры ох как туго. Уже приготовившийся к тому, что получит хорошую взбучку, Алёша удивился, когда, присевшая на крылечко мать, устало опустив руки, только и промолвила: «Ну как же так, сынок…». А, посидев ещё в раздумье, добавила: «Давай попробуем пробой вытащить, что ли». Выручил приехавший на обед отец, благо те, знаменитые, наверное, на всю страну, навесные замки, умеючи, удавалось открыть чуть ли не кривым гвоздём. Служившие по многу лет, разболтанные они исправно выполняли свою главную функцию: подходя к двери, любой видел, что хозяев дома нет.
Собственно, сам карьер вообще оставался самым излюбленным местом мальчишек по весне, когда постоянный и почти не преходящий голодок чего-то более-менее разнообразного давал знать о себе особенно ощутимо. Утолить его можно было, полазав по отвесным стенам карьера, где на уровне почвенного слоя из земли ежегодно вылезали черные нити корней каких-то растений. Но самым главным их достоинством было то, что на определенном расстоянии на них образовывались уплотнения или утолщения, наподобие шариков. Доподлинно неизвестно кто первый из деревенских попробовал их на вкус и назвал земляными орешками, каковыми они уж точно не являлись. Но они и впрямь оказались сладкими, хотя и совсем не напоминали по вкусу привычные орехи, ту самую лещину, что в изобилии росла по берегу речки. Их вкус на поверку выходил каким-то нежным, цветочным, несмотря на песок, который хрустел на зубах, поскольку никто найденные шарики не мыл, они просто протирались пальцами, а глаза уже искали новое место, где торчат черные корешки и где можно порыться в предвкушении пиршества. Тем более что оно так выгодно отличалось от первого, традиционного весеннего лакомства, когда на торфяных кочках вылезали узенькие зелёные язычки, так и манившие отметить наступление раздольной поры листочками заячьей кислицы. Хотя, с иной точки зрения витаминов в последней находилось явно больше…
Ещё одно лакомство отыскивалось со всяческим тщанием, как в своём саду, так и в брошенных. Со временем на плодовых деревьях, в частности на вишнях и сливах, в чём-то по аналогии с хвойными деревьями в лесу, начинает выделяться на поверхности коры смола, а со временем эти подтёки, застывая, формируются в капли величиною с ноготь, а то и больше. Застарелые уже настолько затвердевают, что соскабливаются для еды только в крайних случаях, а вот молодую смолу, прошлогоднюю, или осеннюю, можно жевать, как ириску. Наверное, её польза для желудка сомнительна, правда, и вреда как-то не замечалось.
А ещё можно уже позже, летом, втихаря, чтобы не попасться на глаза бригадиру, и, уж, не дай Бог председателю, совершать набеги на колхозные поля, где выращивали чаще викоовсяную смесь, а иногда и смесь овса с горохом. В первом случае удавалось, аккуратно ползая по краю вызревающих посевов, вдоволь набить желудок мелким, не слишком сахарным, но, всё-таки, вполне съедобным горошком. А во втором случае можно было в некоторых семьях даже заслужить благодарность родителей, не столько за съеденный, сколько за принесенный в карманах домой горох. Впрочем, и зерно того же овса молочной спелости тоже составляло не малую часть мальчишеского рациона.
С викой вообще связана отдельная история, и не только летняя, но и зимняя, в которую были хорошо посвящены дети доярок. Часть посевов викоовсяной смеси шла в силос и, когда траншею зимой вскрывали и силос привозили к ферме на корм скоту, то Алёша с Витей, почти постоянно обитавшие на ферме, если заставали процесс вскрытия траншеи, то спешили туда, а, если запаздывали, то устраивали ревизию уже привезенных возов, выбирая из них стручки вики. Прошедшие процесс перехода зелёной массы в силос, своего рода ферментацию, они приобретали специфическую кислинку, а также что-то от других трав и злаков, и, нельзя сказать, чтобы это выглядело, как изысканное лакомство, но вполне съедобными, по мнению мальчишек, стручки оставались точно.
Если же хотелось освежить в памяти запах мёда, ибо он водился в доме только в качестве лекарственного средства, поскольку для их семьи был дорог, то достаточно найти в поле головку красного клевера. Можно даже не срывать её совсем, а просто присесть и вытаскивать отдельные венчики из соцветия и обсасывать их ножки, ведь не зря их так любят пчёлы. Самые отчаянные пытались разорять в земле гнёзда диких пчёл, но Алёша в этих разорениях и грабежах участия не принимал. Он и домашних-то, соседских пчёл боявшийся, укусы диких на себе, когда они ненароком, просто, будучи злы на что-то, жалили его, помнил так отчётливо, что даже воспоминания вызывали мурашки на коже.
Природа при всём том щедро одаривала мальчишек игрушками, которых так не хватало в их детстве в то время. К сенокосу вызревали в низинах у Калошки «божьи дудки», из которых получались удобные приспособления для стрельбы друг в друга по типу насосов, шприцов или воздушных детских ружей, зарядами для которых, к тому же легко выдувавшимися просто усилием ребячьих легких, тоже снабжала природа. Это были не вызревшие плоды рогоза, или ситника, до того, как они превратятся в коричневые шишки, которыми потом тоже можно безболезненно колошматить друг друга, рассеивая белый пух. А когда они ещё только формируются, то будущие початки, внутри начинены, как зернами, аккуратными коричневыми семенами, даже по виду напоминающими ружейные капсюли, — вот они-то и служили основным стрелятельным материалом.
Следует честно признаться, что к концу дня, с учётом того, что, всё-таки, при всей скудости питания, деревня в эти годы не голодала. И, если суммировать к домашнему столу все добавки и добычи мальчишек, то, отходя ко сну, состояние их животов можно было точно определить ещё одной любимой фразой Любы: «только глаза не сыты».  Причём, поедалось всё это не просто с аппетитом, а так, что за ушами пищало.
Вообще взгляд мальчишек и взрослых на одни и те же вещи очень сильно различался в ту пору. Например, для Алёшиной мамы, как и для любой хозяйки, служило огорчением, если семейный лук, высаженный на грядки и заботливо укрытый сверху среза кусочком сухого навоза. после того, как начинал гнать перо, вдруг уходил в стрелки. И как ожидал появления этих самых стрелок Алёша! Это означало то, что после созревания можно рвать их, даже не спрашивая разрешения у родителей, и, слегка очистив наружную часть стрелки, жевать и испытывать подлинное удовольствие. Вопреки очевидному, стрелки, как правило, выходили чуть ли не сладкими по сравнению с перьями. Или это только так казалось?! Правда, в крайнем случае, годилось и перо лука, только и нужно было, что порезать его, посыпать солью, потолочь и съесть с кусочком хлеба, - и горечь тоже уходила, да и не та это была, всё-таки, горечь, на которую стоило обращать внимание…