На охоте, как в бане, все равны!

               

               
               Везде  была одна степь, по которой, казалось, никто не ездил.
               Путешественники еще сделали усилие пройти несколько вперед, но
               везде была та же дичь.
                Н. Гоголь

 
                Отрывок из повести «Дичь»
    Даже ручей ушел отсюда, оставив излучину сухого русла да память о себе в названии места — Сухой Ерик.
    И вот явился Новожилов, глянул на ивы, сторожившие песчаное ложе, и сказал:
  - Был бы лес, любую землю заселю зверьем!•
  И теперь, когда заселил, каждый любитель норовил приехать к нему — пострелять.
   
         В конце лета, едва открывался охотничий сезон, машина за машиной тормозили на базе хозяйства, и гремел голос Новожилова:
   
         - Всего полно: зверят и птичат! Лоси, олени, кабаны, косули... На каждом шагу! Куропатки, зайцы... Кругом! В лесу, камышах, степи! Дикие утки, фазаны — прямо во дворе!
   
         И, заряженные неистребимой новожиловской радостью, с заветной путевкой в кармане, отправлялись охотники в угодья. И возле утренних прохладных подсолнухов раздавались первые выстрелы — по перепелам.
А Новожилов напутствовал новых гостей:
 
        — Лебедь гнездится второй год под боком станицы. На озере уток — как на пруду в Московском зоопарке. У рыбы тоже есть место, где можно спокойно резвиться, а не ждать, что тебя подорвут толом, подденут за жабры на стальной крючок или выловят капроновой сеткой.
 
        Утверждали, что таких как Новожилов нужно заносить в Красную книгу: до того рьяный, что за лишнего косого  засудит человека.  «Ну да ясно,— замечал на это Новожилов,— стань браконьеру поперек дороги, и не такое распустит. На себя же не скажет: я жлоб. Он сразу: «Новожилов — из Красной книги!» Потому что его, гада, призываю к порядку, не даю пускать кровь всему живому».
   
        Почти всегда ходил он в широченных вельветовых брюках, калошах на босу ногу, а когда надевал лесную форму, то сразу было видно — в ней ему тесно.
   
        Для простоты и удобства делил он людей на друзей природы, ее врагов и безразличных. К сказанному добавлял: «У меня в мозгу четыре извилины: дичь, фотография, хищники и браконьеры». Кто знал Новожилова, понимал ЧТО он имеет в виду. Дичь — значит, разведение диких зверей и птиц, фотография — их съемки в природе, ну а хищники и браконьеры — борьба с теми, кто уничтожает все, что бегает, прыгает, плавает, ползает и летает.
   
       С кем только не воевал он! Так и говорил: «В нашем деле нельзя жить и работать мирно». При этом выражение лица у него было добрее доброго, а голос — певуче-ласковый.
   
       Вот привозят к нему гостя, которого нужно уважить, показать особое отношение, короче — сделать исключение, а Новожилов заявляет: «Стреляйте то, что записано в путевке. И на указанной территории. Если кто нарушит — убьет, к примеру, лишнего зайца,— поймаю. Повешу зайца на шею. Сфотографирую и пошлю фото в газету. Вот начальник такой-то с загубленной им природой на шее». Гость улыбался, находя, что товарищ колоритный, не без юмора. А сопровождающие становились серыми, но старались смеяться громче всех. Они знали: с Новожилова станется — как сказал, так и сделает. И думали: скорее бы оттеснить гостя от опасного колорита, не то сейчас ляпнет:
    «Никаких исключений! На охоте, как в бане, все равны!»
   
         Мало кто догадывался, что ему не доставляли удовольствия душеспасительные беседы. Лучше бы он пригласил людей в кабинет, ознакомил бы с делом, авось и помощь какую-нибудь выговорил бы для хозяйства. Но... не получалось!
   
         Всякий раз, напутствуя, Новожилов чувствовал неприятный холодок внутри. Чувствовал тем сильнее, чем заметнее суетились сопровождающие, чем нетерпеливее старались заполучить егеря-проводника и вырваться поскорее из-под надзора. Глядя на их гарцевание, Новожилов вспоминал старую поговорку: «Не так паны, как паненята». До любезностей ли, если через час-другой бедные животные могут лечь костьми ради чужой потехи?
   
         Особенно строго предупреждал он перед охотой на лося или кабана. Давным-давно вывел Новожилов для себя закон: чем крупнее дичь — тем крупнее браконьеры, а чем крупнее браконьеры — тем больше они себе позволяют. Сначала норовят залить егеря коньяком или водкой, а потом лупят что понравится. Если собственное, новожиловское, начальство бьет благородного оленя, на которого охота запрещена,то чего ждать от других, тех же столичных тузов?! Задастся Краснокнижник неразрешимым вопросом и возблагодарит природу: уберегла его, мудрая, от разведения слонов.
   
        Со временем количество собственных «извилин» Новожилов сбавил до трех: одна, дескать, усохла.
  ---Которая же?— интересовался собеседник.
  — Браконьеры. Объединил их с хищниками. Оно так понятнее.
    Многие слушали и верили. Потом заявляли: Новожилов хоть и директор охотничьего хозяйства, а дикарь, лесной человек.
    Разговоров велось о нем много: ведь он создал одно из лучших в России охотничьих хозяйств. Оно так и называлось — Сухоерикское опытно-показательное!


                Ради природы в живом, а не жареном виде.

                Отрывок из повести «Дичь»

    Уже вид огромной усадьбы озадачивал. отшельничья, странная, не похожая на другие. У всех земля как земля: огород, грядки, виноградник, дорожки, а тут — в траве сгинешь, стоит некошеная, выше человеческого роста. Чего сюда не нанесло! И пырей, и донник, пижма и белая марь, свинорой и полынь. А чабрец на песке, как неводом, опутан ярко-желтой повиликой. Деревья растут где попало, дупла не замазаны. На песке — побуревшие веники поставлены хатками. На буграх — сухие ветки. Рядом — груды камней.
   
         Ни огорода, ни сада, зато дом как крепость. Приступом не возьмешь. Не подожжешь кирпичную кладку. Не чета даже станичным хороминам — низким, одноэтажным. Этот высится как сторожевая башня перед въездом в лес. И прожектор под крышей. Если ночью залают сторожевые собаки, он вспыхивает и шарящим лучом выхватывает из темноты дорогу, кусты, ворота, ослепляет всякого, кто высунет нос. Гремит выстрел — и красная ракета, пущенная Новожиловым, в розоватой дымке зависает над двором. Обезумев, взвиваются мраморные жуки, слетевшиеся на свет, и, словно размагниченные, падают с обожженными крылышками. И тот, кто смотрел вверх, снова видел небо с крупными звездами. Далекое, безучастное.
   
         Но сейчас тихо кругом. Двор точно вымер. В солнечном свете жасминовый куст. Его ослепительное цветенье напоминает о весне, о прохладных садах. Белая бабочка отделяется от него, и кажется: один из цветов пустился в дорогу.
   
         Послонявшись от скуки и присев незаметно в сторонке, посетитель вскоре замечает, как странная усадьба преображается. Она оживает, будто по волшебству, начинает шевелиться, двигаться, подавать голос. За каждым листом, каждой травинкой потихоньку приходят в себя, смелеют усадебные обитатели. Вспугнутые чужаком посетителем, они возобновляют свою обычную июньскую ярмарку.
   
         Он видит, что из веничных хаток выскакивают дикие кролики. Их белые хвостики мелькают издалека вроде фонариков. А из дупел вылетают птицы. Дятлов он еще отличит. Названия других ему скажет потом сам хранитель усадьбы:
   
         Большая сине-голубая, неписаной красоты это сизоворонка, а с длинным клювом и пестрым хохлом на голове — удод.
Скажет Новожилов и не выдержит — попрекнет:
   
        — А еще сельский житель! Так и куропатку с фазанкой спутаешь! В марках машин, наверное, лучше разбираешься!
    --- Птицы — не трава,— оправдывается посетитель.— Летают — не стоят на месте. Подкрадешься, а она — фьють, уже в воздухе. Да и не узнаешь всего на свете.
            — Фазанки-то, между прочим, и куропатки больше бегают, чем летают,— говорит Новожилов, поражаясь находчивости, с какой люди оправдывают собственное безразличие.
   
            И, слыша, как птицы трещат в деревьях, посетитель мало-помалу соображает, кто тут настоящие любители шелковицы. И уже нет сомнения: все на усадьбе специально приноровлено к тому, чтобы служило дикой природе,— и сухая прошлогодняя трава, и родник, и песчаная коса, и деревья. Служило, чтобы дать укрытие всему живому, позволить ему поднять смену и продолжиться на земле.
   
           Даже коридорное окно в доме оставлено разбитым вовсе не от бесхозяйственности: через него снует челноком ласточка — внутри она слепила гнездо и теперь носит корм птенцам. И вспоминаются разговоры новожиловских гостей: рассказывая про чаепитие, они не забывали помянуть, что: над головой у них, на рамке картины, украшающей стену, сидела ласточка. Вспоминали, как, весело поблескивая глазами, Новожилов повторял: «Любите природу в живом, а не жареном виде».
   
          Дикий виноград и тот посажен не для одной красоты. Осенью и зимой его клюют седые дятлы. Зеленокрылые, с красными клинышками на лбу, они слетаются и постепенно очищают кисть за кистью. Да и камни, оказывается, не просто так лежат, а для птицы каменки, которая устраивает среди них гнездо. Раскладывает в расщелинах палочки, сухие стебельки, корешки, клочки мха,  перышки и выводит за лето два поколения порхающих, зависающих в воздухе голосистых чертят.  За подскоки и трюки их называют «плясуньями». Да  и другие подвиды каменок - «плешанки», «монашки»,  «испанки», «пустынницы», причудливые в прикидке черных и белых полос своего оперения, могли бы найти  здесь приют. Трава же поодаль не выкошена потому, что облюбована всеми, кто испокон века выводился в ней, жил и кормился.
   
          Бросив взгляд за ограду, посетитель видит соседнюю землю. И она представляется ему скучной и голой. Ведь над ней не порхают бабочки, делая сам воздух цветным и трепещущим, не гудят большие синие пчелы-плотники и темные лакированные жуки, не цепенеют в воздухе мухи-журчалки. Трава - вытоптана и съедена козами; кроме осоки, поблизости от усадьбы ничего не растет. И, не огороди Новожилов землю под микрозаповедник, не уцелел бы в здешних краях богомол, который крохотным зеленым истуканом сидит сейчас в траве, молитвенно поджидая добычу. Не прятались бы под кочками быстроногие бронзово-зеленые жужелицы-бегунчики с чернильно-золотыми брюшками, точно отлитые напоказ. Не тузили бы рогами друг друга в борьбе за дубовый сок огромные жуки-олени.
   
         За оградой простиралась голая земля. Но там, далеко, где виднелся низкий лесок, опять начиналась охранная территория. Ее Новожилов называл зоной покоя.