Цена простоты

«Ну на кой тебе это старьё? — вопрошал Сеня. — Ты ж пленница современных технологий!»

Это он, надо думать, точно подметил. С другой стороны, сложно не заметить, как твоя девушка сутками торчит у монитора и курсирует по квартире, будто сомнамбула. Макароны — и те готовит с блокнотом в телефоне наперевес.

Вторая книга дописывалась со скрипом, дышала в затылок сыростью сюжета и стоически терпела бесконечную редактуру. Чтобы хоть как-то взбодриться, приходилось время от времени насильно тащить себя на прогулку.

Собственно, именно так я и оказалась на блошином рынке — случайно. Просто потому что надо было куда-нибудь пойти. Сакраментальное «А вдруг пригодится?» поощряло людей во все времена сохранять такую лютую дичь, что маленькая чернильница на этом фоне терялась. Однако домой я вернулась именно с ней — под неодобрительное фырканье Сени.

Страсть к художественным принадлежностям у меня появилась ещё в далёкие годы учёбы. Хотя современный мир благоволил гаджетам, какие-то вещи выкинуть так рука и не поднялась. Поэтому перо — потрёпанное на вид, как первый человек, — всё-таки нашлось.

И я села за каллиграфию.

Поначалу надписи походят на каракули дошколёнка, но рука постепенно вспоминает своё дело. Мысли блуждают — о книге, о домашних делах, сложностях на работе — много о чём. Перемазав чёрными кляксами половину блокнота и себя заодно, с чувством выполненного долга ухожу отмываться.

После — одно, другое, третье... Всё как обычно. Взрослая жизнь не щадит даже мечтателей. В особенности их. К моменту возвращения жениха я как раз заканчиваю генеральную уборку в районе кухни. Хлопоты превращают меня в приведение с тряпкой; слова слышатся, как из-под киселя, но удивлённый возглас умудряюсь чудом различить.

— Ни фига себе! Уже закончила?! Но я только утром... Вау.

Непонимающе хмурюсь. Лёгкое безумие в нашей семейке — явление привычное, на нём, можно сказать, и сошлись. Но одно дело, когда вас двое и шутки у вас общие, понятные друг другу, и совсем другое, когда человек бормочет сам в себе.

Стянув резиновые перчатки, прохожу в гостиную, где застаю возлюбленного психа сидящим на диване в окружении аккуратно разложенной пачками макулатуры.

— Это что?
— В смысле «что» ? Ты прикалывалась, да? Я думал, тут работы до конца года! И начало ты переделала, но так интересно, слушай...

Чтобы не являть собой образец картины «Дама с распахнутым ртом», сокращаю расстояние и выхватываю пару листов из Сениных рук. Вчитываюсь судорожно, ошалело, попутно с силой щипая себя за предплечье. Проверить по-детски: сплю ли?

Потому что ничем другим, кроме как сном, это быть не может. Потому что мои слова. Слова мои, герои, антураж, стиль — всё моё. Но текст не мой. Потому что я чисто физически не могла закончить книгу за четыре часа, не притрагиваясь к ней. Для этого надо, как минимум, перестать быть человеком, попасть на другую планету, где сутки исчисляются сотнями дней, или сойти с ума.

Сеня ревниво забрал листы обратно и продолжил читать. Запоем, голодно, не сняв ни пиджак, ни носки, отказавшись от ужина, отлучившись только на кофе и покурить.

Взбудораженный, с горящими глазами говорил: «Кира, это гениально!»
Говорил: «Ты ж моя умница, Господи, обожаю тебя...»
Говорил: «Завтра же вышли в издательство».

На всякий случай проверяю сохранённый на компьютере документ. Как есть — не дописано. Черновик и три десятка дополнительных файлов, которые я собиралась свести только нынче вечером. Вот они, целёхонькие. А законченная рукопись издевательски мерцает чёрными буквами по белой бумаге.

Почему-то никого не смутило, что текст был переписан от руки.

Психику свою всю жизнь я считала крепкой, но в тот день что-то там покачнулось. От когнитивного диссонанса в голове натурально гудело. Мир ощущался нереальным. Невозможным, зыбким, собранным из кусочков, из кадров, как в старом кино.

Несколько электронных писем, десяток звонков, вопросы, ответы. Книжно-коммерционных дел мастер договор выслал, по его словам, не прочитав и половины присланного.

Убеждал: «Шедевр!»
Убеждал: «Вы станете нашей новой звездой».
Убеждал: «Мы с Вами ещё с переводами за мировые площадки поборемся!»

Убеждал и, кажется, сам себе верил. Верили ему и коллеги. Даже самостоятельно нашли людей для оцифровки.

А я просто наблюдала, как мир вокруг слетал с катушек. И летела вместе с ним. За пару недель книга (моя-не-моя) обрела известность в городе. За месяц — в стране. Через полгода мне поступило около дюжины предложений на перевод и чуть меньше — на экранизацию.

Издательство требовало продолжения, потрясая статистикой. Мне стало дурно.

— Это не я написала! Понятия не имею, откуда взялась рукопись.

Сеня смотрел дикими глазами. Честно пытался понять, но не мог.

— Но это же невозможно... Я видел, как ты писала! И рукопись тоже видел. Мы же с тобой вместе её читали. И вообще. У тебя очень яркий авторский стиль, уж я-то знаю! Все твои рассказы перечитал, когда встречаться начали. Сколько можно шутить? Завязывай.

«Ладно, — думала я обречённо, — предположим, книга действительно моя. И задумка, и персонажи. Немного отошло от первоначальной концепции, но так вышло даже лучше...»

О том, как именно вышло, предпочитала не думать.

Перерывая позже квартиру в поисках успокоительного, случайно натыкаюсь на оставленные в ящике стола письменные принадлежности. Чернильница игриво оставляет на пальцах размытые отпечатки. Неплотно в прошлый раз её закрыла?

Совершенно на автомате обмакиваю в глянцевую черноту кончик механического пера. Вывожу свою подпись на первом попавшемся листке, по привычке, как на встрече с читателями.

И замираю, с суеверным ужасом глядя на то, как торопливо, словно круги на воде, по бумаге расползаются слова:

«...у Эосты было три сына и четыре судьбы...»
«...каждый раз, когда он поднимал веки, солнце вставало...»
«...они рисовали круги на своих телах, чтобы быть исцелёнными...»

Узнаю; сразу. Главную героиню своего нашумевшего романа, её лучшего друга-переселенца и местные традиции выдуманного мира.

Когда прихожу в себя, на столе красуется целая пачка листов, исписанных аккуратными печатными буквами. Снова. Почти как тогда.

Вся следующая неделя прошла в едва контролируемом безумии и экспериментах. Сняла студию на окраине города. Отключила телефон, выпала со всех радаров, закрылась на все замки. Писала. Писала-писала-писала. В тетрадях, на салфетках, в блокнотах, карандашами, пальцами, кистью. Шагу ступить было нельзя, чтобы не задеть какую-нибудь бумажную горку.

Выяснив, что дело всё-таки в чернильнице, а не в перьях и бумаге (и, разумеется, не во мне), потратила ещё несколько суток на то, чтобы осознать, какое сокровище попало в руки.

Каждая идея, даже самая идиотская и нелепая, неведомым образом превращалась в рассказ или повесть, которую вполне можно было продать. Так сказать, лампа Алладина, дёшево и сердито, сто пятьдесят рублей за кучку чудес, получите — распишитесь. Только вместо джинна покладистый невидимка, которому хватает лишь пары слов, чтобы создать для тебя шедевр.

В том, что это будет именно шедевр, сомнений отчего-то не было. Пыталась отыскать неприметного дядечку, всучившего за бесценок дивный дар, но без толку.

Когда позвонила Сене, чтобы подать признаки жизни на грани бреда, узнала, что книга номинирована на международную премию. Немного погодя он приехал за мной вместе с бойкой девицей из самого крупного издательства в стране.

Мы вернулись домой, а девица осталась, светловолосая и солидная. Копаясь в отчётах и письмах, присланных ею позже, я отметила, что к печати она выбрала всё то, что написано не мной.

Любые попытки продвинуть собственный — по-настоящему свой — текст мягко отклонялись.

«Это нормально, — убеждали они, — что один человек не может писать удачно абсолютно всё. Какие-то произведения выстреливают, какие-то нужны для отработки навыка... Знаете, Вы и так чертовски продуктивны на фоне остальных!»

Сеня подбивал гонорары и строил планы — на лето, на год, на жизнь. В планах был дом с большим кабинетом и новенький компьютер. Собака, комфортабельный автомобиль, отпуска на морях, поездки за границу... Он тоже предпочитал не мои истории.

Я слушала, кивала. Своё прятала, в чернильную топку подбрасывала новые предложения и смотрела, как они разлетаются по миру, словно горячие пирожки в холодный-голодный день.

Пока не начала ощущать тошноту.

Если первое время в волшебных текстах ещё можно было отыскать мои ценности, мои смыслы, то вскоре не осталось и этого. Однако люди, даже самые близкие и преданные читатели, ничего не замечали. Хвалили слог, идеи, сюжет, «живых» персонажей.

А я не могла понять — почему? Что в них такого? И, что важнее, где в этом всём я?

То, что подтолкнуло однажды начать писать, то, что держало меня, вдохновляло, заставляло гореть, то, чем я хотела делиться, и то, что желала превозносить, — где? Мои слова рассыпались по ветру, неуслышанные, непонятые.

Чернильница стояла на столе, отбрасывая мерцающую тень. Мне чудилось в ней что-то дьявольское. Соблазнительное и чудовищное. Как будто растущие цифры на счету и знакомства через неё пожирали нечто во мне. Во мне и вокруг. День за днём, слово за словом. Чужим, незнакомым.

Достаточно было чиркнуть, почти не глядя, несколько строк — и они превращались в новый шедевр. Только мне он начал казаться безликим, пустым и издевательским. Даже когда заполнял собой полки всех возможных магазинов.

Поэтому однажды вечером я взяла и разбила чернильницу молотком.

Мир, любовно созданный ею, пошатнулся.