Из серии пить или не пить -3

ЛЮБОВЬ К КЛАССИЧЕСКОЙ МУЗЫКЕ В ДЕРЕВНЕ



Проводив Ивана Степановича, Петрович с благоговением и страхом посмотрел на рваный целлофановый пакет, откуда, словно прося воздуха, выглядывали горлышки закрытых бутылок.

Истории, которые он записывал в блокноте, вместе с карандашом лежали на столе, но то, что творилось у него в душе и в голове, не поддавалось разумному объяснению: перед его глазами проходили картины его жизни, и все, что он мог вспомнить, было связано с открытием бутылок, поиском бутылок, и желанием их приобрести, по крайней мере все, что стоило того, чтобы вспоминать.

В этом была мистика, подогретая достаточно убедительными рассказами Ивана Степановича. И прежде чем Петрович подумал, что надо пойти запереть калитку, и, что приближается время обеда, и вряд ли кто еще придет, калитка, заскрипев, чуть не свалилась, на заросшую рядом крапиву и во двор ввалился Тимофей Большой, местный любитель классической музыки, в прошлом тракторист.

Тимофея знали не из-за его могучего роста, и он не был героем труда, а в связи с непонятным случаем, о котором все знали, но не могли добиться признания у тех, которые по весне вдруг садились на свои машины и, вместо того, чтобы выехать на поля, уезжали в неизвестном направлении. Несколько лет подряд весь колхозный механизированный парк, состоящий из тракторов, грузовиков и комбайнов, как только начиналась весна и выделялись скудные ресурсы на приобретение топлива, заправлялись и исчезали.
Обнаружилось это случайно, и с этим было связано много разных домыслов и предположений, но никто так и не смог узнать правду. Однако, когда наступала весна, собирались бывшие работники колхоза, уже в заброшенном гараже, с провалившейся крышей, около скелетов своих машин, потом ставили классическую музыку, похожую на похоронный марш, пили, улыбались чему-то, и потом расходились.
А открылось это дело так: в область приехало начальство из Москвы, а это кое-что значит, и , учитывая состояние дорог, для них выписали вертолет, тоже из Москвы, и стали они кружить по полям и лесам, чтобы сверху смотреть на тружеников, потому что поблизости на них смотреть они давно уже не могли как по причине своего возвышенного положения, так и разных запахов, которые могли к ним пристать.

 Ну, в воздухе, как водится, аппетит разгорается, а в корзиночке для начальства все как надо, вот они и ищут полянку, чтобы и лесочек, и полянка, и родничок чтобы журчал и сено, как бы для того, чтобы присесть, вспомнить по запаху свое происхождение, как бы то ни было, родное все-таки тянет.

 Это потом, или в разговорах в вертолете, рассказал, своему помощнику губернатор, а слышал всю эту историю водитель губернатора, который в свою очередь рассказал, предварительно взяв слово о том, что тот никому не скажет, своему зятю. Он был сержантом в милиции, а секреты и как их может хранить милиция, – это то же самое, что говорить по радио каждые полчаса, слушайте «горим», ну и вот.

Посадили они вертолет на деляну и пошли пешком к речке, к стогу прошлогоднего сена, который желтым пятном виднелся на зеленом ковре травы. Уселись они, постелили скатерть, и слышат смех какой то рядом, а потом такие крики, что и прервать нельзя, и слушать как-то неудобно.

 Сидят и не знают, что делать, потом звуки прервались, раздался смех, со стога скользнули два определенно голых тела и плюхнулись с визгом в речку. Когда они вынырнули, то в одном они, т.е. местное начальство, признало жену министра, совершенно голую и абсолютно счастливую. Увидев их, они на секунду застыли. Губернатор не знал, куда спрятать глаза, а москвичи смотрели на эту картину, как смотрят на деньги в сумке, которые им принесли для дележа, как было известно из прессы, только это могло за последние годы оживлять тусклый взгляд москвичей.

 В общем, жена министра, вместо того, чтобы закрыть низ, прикрыла руками лицо. Тимофею, вроде, стыдиться было нечего, а к ликвидации прервавших их удовольствие в тот момент он еще не созрел, и не сказать, чтобы он об этом жалел, хотя… Если бы он знал, что губернаторы – это такой народ, которые смотрят на полшага дальше, чем их подчиненные, он тогда, может быть, и решился бы на кардинальные меры, но кто знает, что с нами будет потом.

 Они зашли за стог, оделись, и ушли, а губернатор и сидящие услышали шум заводимого трактора. С этого случая начались неприятности в колхозе. Закрыли механизированный парк. Начальник ГАИ по тем или иным причинам лишил механизаторов их прав на вождение. Все машины так и сгнили вместе с гаражом, а механизаторы, в основном, спились, но выглядели счастливыми, когда собирались вместе, открывали бутылку и ставили классическую музыку, и никто из них не объяснял своей любви, которая была поразительной не только у них в регионе, но и по всей России. Чувствовал Петрович, что сейчас откроется эта тайна…
– Слышал я, – сказал Тимофей Большой, подойдя к Петровичу и присаживаясь рядом, – что занимаешься тут исследованиями, как найти причину, чтобы оградить нас или любого человека от необходимости принимать, и настроить его существование на определенные виды работ, по хозяйству, по семье на приличное поведение. Чтобы с семьей он хотел ехать на культурное мероприятие где-нибудь в городе, чтобы послушать заезжих актеров, которые нескладно будут толковать тебе о жизни. И никто не подумает, почему в нашем забытом селе такая осталась любовь к классической музыке.

И почему районное начальство запретило у себя в районе все туристические агентства, и т.д. и т.д.
Петрович, спросил у Тимофея Большого:
Петрович– Тебе налить?
Дима Большой– Да, наливай, – сказал он своим глуховатым и мощным, голосом, – а я тебе расскажу, как это случилось… что мы, любители гармони и балалайки, вдруг так полюбили классическую музыку, и почему весна так странно влияла на наших мужиков, особенно тех, которые работали в механизации…

– Выпив, протянутый Петровичем стакан, закусив, потом подвинув, чтобы тот еще раз наполнил, снова выпил и мечтательно посмотрел  на солнце. В глазах его появилась влага,  и улыбка, связанная с чем-то очень теплым, таким теплым, что он не смог удержать слезу, которая  покатилась по его заросшему лицу, и от которой, не стесняясь, он отмахнулся, озарила его давно небритое лицо.

 Дима Большой– Да,– продолжил он, – у человека, как бы ты ни хотел, остается очень мало дней, которые ты будешь вспоминать, и больше тебе ничего другого не захочется, а только это время.

Вот выпьешь, и все, что неважное, уйдет в сторону, а оказывается, неважно все, кроме музыки, которая в тебе и в том времени.

 Городским, потому что они постоянно бегают, кажется, что они знают что-то больше, чем мы, а это глупость, потому что у нас есть время, чтобы понять, а у них этого времени нету, поэтому они как живут, так и умирают, ничего не поняв, и смерть для них такая же случайность.

Было и детство, были и танцы, и работа, знаешь, была, и свадьбы были, да и баб наших сравнивали мы с бабами из других сел, и вроде, наши были и покрепче, и работящее, так что брали мы их в жены, и песни пели, и частушки были, и детей плодили.

Все было хорошо, но чего-то во всем этом не хватало, хоть и радио было, и в клуб народ ходил, и хоровое пение было. Славное время было. Так придешь с работы, поешь, по двору прогуляешься, а потом на бочок, ну к жене пристанешь, и она молча согласится, да и губу будет зажимать, чтобы никто не слышал ее удовольствия, а ты пыхтишь над ней, как лента сеносушилки, и вроде, и нормально, а потом заснешь. Утром встанешь довольный, на нее посмотришь, тоже, вроде, улыбается, и идешь выполнять пятилетку и набивать трудодни.

Когда пришло худое время, сначала не было денег на топливо, а потом и продали все, а мы копошились в огородах и ждали, что чего-то будет, и это «будет» приехал к нам.
 Мужик, круглый и пухленький, лет под пятьдесят, сказал, что он нас купил. Т.е. землю купил, и деляны купил, и скотину, которую не успели продать, тоже купил. В общем, все. И решил он на деляне у березовой рощи дом поставить большой, деревянный, а поляну постричь, канавы вскопать, ну и все в таком же роде.

 Денег, он сказал, вы получите больше, чем за всю свою жизнь получали, а денег-то давно мы уже не видели. Ну и все согласились. «Дом маленький, времянку я на деляне положу и пришлю к вам надзирательницу с инженером, чтобы они указывали вам, что надо делать», – распорядился он и уехал.
Поставили деревянный дом и навес к нему. А в доме все, как в городе, – и ванна, и зеркала, и, наконец, приехала машина и выгрузила надзирательницу и инженера. Девушка, на первый взгляд, была длинная, тонкая и нескладная. Лицом, правда красивая, но не для нас, мы привыкли к широкой кости, да и мясо чтобы было на ней, такая, нам казалось, с нашими мужиками бы сломалась. В общем, ничего такого, на чем глаз бы мог остановиться.

 Не знали мы тогда, что такая фигура и есть высший писк, и что стоят они дорого. Что хозяин наш уговорил ее до развода своего, некоторое время потереться здесь, пока он решит со своей женой и перепишет имущество на себя, а там змея держала его крепко, а потом он обещал ей жизнь, и корабли, и удовольствия…

Это мы узнали потом. Ну и работаем мы каждый день, кормят хорошо, и вроде, домой не за чем ехать. Далеко. А так вечером и питье поставят, сколько надо, но чтобы в меру. Однажды инженер сказал, что ему на несколько дней надо срочно уехать, он обозначил нам работу, а насчет этой длинной даже не предупредил, видя наше совершенное безразличие к ней.

Дежурил я на кухне. Сварил кашу. А жара была. На навесе мы пристроили бачок. Вода нагревалось солнцем и пыль смывала с нас после работы. Зашел я под навес, разделся, включил воду, и наслаждаюсь тепловатой, но еще прохладной водой, а кожей чувствую, что смотрят на меня, открываю глаза, а передо мной она, почти голая, стоит и смотрит, и я стою, на нее смотрю, потом она повернулась и ушла. В общем, поели мы, попили положенное,  а во мне она сидит, а смелости нету, и стал я принимать больше обычного в тот день, пока кто-то, кто сидит в тебе, не сказал – а теперь иди!

 Ребята еще не спали, перекидывались в картишки. Открыл я дверь и вошел в дом, а она в той же форме сидит на диване и улыбается. Встала она с дивана, уложила меня на него, потом включила музыку, вроде как похоронный марш, но как начала под нее стонать и кричать, в меня какой-то зверь вселился, а главное, все как бы ритме той музыки. И так хорошо мне никогда не было, от криков ее я улетал, и от радости рычал, и понял я, что рычать – это хорошо, и после меня еще тянуло, и так без конца, и музыка шла на всю громкость. Кончили слушать музыку мы почти под утро, я едва дополз до своего места, а рядом комбайнер Андрюха с посеревшим от злости лицом бормотал: «Сволочь, со своим похоронным маршем спать не дает, наконец, уснула!»

 А на следующий день дежурный был Андрюха. В общем, поели мы каши, а я решил не принимать, потому что музыка и так меня доводила, и ждал, пока ребята в картишки перекинутся и уснут, чтобы зайти к ней, и вдруг зазвучала музыка, я посмотрел по сторонам, а Андрюхи не было. Не было во мне злости и, если бы не музыка, может, так бы и уснул, но я различал ее крики и рычание зверя, и от этого сводило все мое тело, пока я не выпил столько, чтобы уснуть.

Утром мы собрались на работу, а Андрюха был счастливый и чему то улыбался, и согнала его улыбка с меня злость, и эта улыбка пришла ко мне вместе с музыкой. Я уже знал, что будет во второй день и в третий, и надеялся только на то, что инженер к моему дежурству не приедет. Каждый вечер мы садились за стол, и больше не играли в карты, а только слушали почти до петухов музыку, и каждый видел одну и ту же картину, и это было также хорошо. И еще мы пили, потому что с музыкой была и грусть, и боль, что это происходит не с тобой.

Инженер приехал раньше, чем наступила моя очередь, на один день раньше, и нам хотелось оттуда уехать, потому что как наступал вечер, нам хотелось этой музыки, и мы стали пить больше обычного, чтобы уснуть, но сон не приходил к нам. А она ходила так же, как раньше, не замечая нас, и нам казалось, что ничего не было, но оно было и было в нас.

Поехали мы домой и, кажется, забыли эти дни, и все было: как раньше, но это уже было в нас.

Пришел как-то ко мне Вася, мой друг детства и сосед, пошли мы с ним в баню, и рассказал он мне удивительную историю: что в городе, куда он ездил за товаром, случайно встретил женщину и, видно, понравился он ей. Ну и пригласила она его к себе домой, а Вася возьми и зайди в магазин, где диски с классической музыкой продают, и стал искать ту музыку, а она стоит и уже и злится, и ей невдомек, вроде, по виду мужик, который, кроме балалайки, ничего не должен слушать, а тут – то то не то, то это не то, наконец, нашел. И лицо его посветлело, и зашли они к ней, и приняли они , чтобы сгладить знакомство, а Вася поставил музыку. И не поверишь, говорит он, почти так же все было, а она от радости и удовольствия Васе еще и денег дала, чтобы он далеко не уезжал.

 Но не квартирное это дело было. Хоть она и жила в новом доме, вроде, и слышимость должна была быть, как в рекламе, и обитала она на десятом, и время было рабочее, но, начиная с первого, и кончая последним этажом, все написали жалобу на развратные крики. Они смущали сознание детей, и молодых родителей, а старые писали, как водится,  из зависти.
И вот, говорит Вася, зовет она меня на природу, и друга, говорит, возьми, который музыку любит. Так и пошло. Открыла она агентство туристическое, и вместо Турции или там какого-то Египта, выезжали они с нами в ближайшие уголки нашей природы, и красота была, и музыка, и кричать можно было так, что за сто километров никто не услышит.

Пока не прилетел этот вертолет. От власти, кроме пакости, ничего хорошего мы еще не видели. Губернатор-то понял, что к чему, и начал летать по всему району в поисках потерянной техники. Потом приехало ГАИ, забрало у нас документы, а техника осталась запертой в гараже, да так и сгнила. И с тех пор собираемся мы там, чтобы принять и послушать музыку. А в городе говорят, консерваторию открыли, и начали снова детей в музыкальные школы отдавать.