Расщелина Глава 22

МАРЬИНЫ КОРЕНЬЯ

Хоть Фома и проводил, последнее время, за чтением газет, однако поговорить о политике и переменах происходящих в свете, было не с кем. Не шибко грамотному Василию, до них дела не было и та литература, которую он, подобно почтальону, в тайгу принес, интересовала его лишь как растопка для печи… Вот только старик не дозволял тратить читанные газеты на непотребное дело; в них ведь и махру крутить одно удовольствие, да и перечитать забытое в самый раз. Видел дед в газетах, самое лучшее лекарство для мозга, особо в безлюдной глуши, где тоскливыми зимними вечерами за кружкой чая, только и читать. А сама революция о которой многое писалось, нужна была лишь народу, до земли неравнодушному и рабочим, пролетариатом себя называвшим. Василий не причислял себя ни к тем и не к другим, он был сам по себе; без дома, без земли и без дела… Понимал Фома, что он скорее всего здесь от новой власти укрывается; иначе зачем в лесу сидеть, без семьи и заботы. С чего бы ему, челноком туда-сюда шастать? Натворил может дел поганых, да в бега пустился. А то и, вместе с другом своим, замышляют чего, только вот с ним делиться не считают нужным. Тут поди, разберись; в душу не заглянешь… Знал лишь, что дом у Василия в городе погорел, вот он сюда и явился, а про остальное — молчок…

Так сильно захотелось Фоме, от недомолвок и гостей странных, полноту одиночества ощутить, что оставалось лишь одно; уйти надолго в тайгу с «Громом», поучить его настоящим навыкам, необходимым охотничьей собаке. Пусть надышится псина ароматом весенней тайги, набегается, да налается до хрипоты. Заодно и до Черепашьего валуна, что за Томильской балкой, пройтись не мешало бы; ведь что-то же именно там, в прошлое лето, люди промеж собой не поделили. А он так и остался в неведении; сказать, не скажут, а у самого не сложилось. До валуна в зиму не добраться, тайга снегом забита, а вот сейчас и время есть, и собака. Оно и просьбу Захария исполнить надо; до могилы Марии он еще не ходил, а наказ друга был — приглядеть, если доведется, да коренья прикопать; пусть красивый кустарник святому месту радость несет. Уж больно любил Захарий эти цветы, а его пышно цветущие алые бутоны, так и называл — «Марьины коренья».

Любопытство Фомы взяло верх и вот уже ранним утром, веер его, лохматой бороды, клочьями обирая паутину кустарника, торил собою долгую дорогу к ручьям, что за Томильской балкой. А далее уж даже сам Захарий не хаживал; сказывал родники чащобу до непроходимых болот рассосали — там погибель живет…

Заскучал Василий на хуторе; за Фомой не пошел, а того уж третий день как нет. Ночь в беспокойстве проходит. После того случая в лесу, когда они с приятелем темень дремучей тайги в обнимку со стволом сосны встречали, перестала она ему нравиться, особо ночью, на переходах; когда скрежет жуткий кругом, да выпь болотная, что дух смерти, криком утробным кричит, на вершину сосны загнать норовит. Испуг той ночи в его душе жить так и остался. Однако, решился и он окрест побродить. Сунул по утру голову в кадку с водой, встряхнул воробьем нечесаную гриву, бросил берданку за плечо, да подался тропинкой к лесу. В кармане пару патронов нашел, те что у Фомы одолжил; решил хватит, не на охоту же. Дыша свежестью теплого дня, направился за хутор, а позже, минуя молодь кедрача и в лес углубился.

После долгого и утомительного пути, строго придерживаясь, известной только Павлу, охотничьей тропы, вышли на ночлег к уютному шалашу, устроенному когда-то, для блага охотников, старательными руками Игната. Павел был рад, что без блужданий по лесу, сразу же обнаружил надежное, обжитое ранее, место. Анна, уставшая от непривычного и длительного, дневного перехода, оказавшись в лесном домике, тут же свалилась на устланные ветви лапника и чуть было не впала в дрему. Благо Павел не дал до поры забыться.

— Не спи, Анечка, еще успеешь. Чай вечерний у костра, для охотника, что благодать лесная, самим Лешим в усладу вечера дозволена.

— Не пугай, Паша, мне еще выспаться надо, а ты про Лешего…

— Сон после чая спокойный и крепкий, а я его постерегу; буду твоим хранителем. Костром займусь и дровами, что-то совсем спать не хочется.

После выпитого, ароматного чая, умело приготовленного Павлом из лесных трав, Анну вконец разморило. Пожелав своей спутнице приятной ночи, он окончательно лишился сна и вышел оглядеть округу. Навеяло мысли: «Звезд в ночи немерено, а в шалаше спит еще одна; любимая и неповторимая. И неведомо им, холодным и сияющим свысока, что здесь, рядом с ним, в грубом лесном шалаше, спит звездочка иная, она всех милей и краше, она особая; с ней рядом живет тепло и доброта…»

Присев у костра, Павлу вспомнился Захарий, любивший пристально всматриваться в его тлеющие угли, в пламя, что в неповторимом танце ликует над ними. Огонь непременно рождает мысли; вот и сейчас, они незримыми ночными мотыльками, ощутив рождение и свободу полета, порхали всюду. Множась, они безвозвратно уносились во мрак, царившего всюду покоя тайги. Вместе с ними парил душою над вечерним костром и Павел, погруженный в аромат лесной хвои, которая иначе пахнет, дыша влагой потаенных болотных марей. Охотнику тот запах, что дух любимой, после томительной и долгой разлуки…

Легким шорохом, копошившейся в ночи мыши, крадучись, унеслись осторожные мысли Павла, к Расщелине, где жила когда-то Мария. Конечно же он не пойдет туда, не станет тревожить дух утеса своим неосторожным появлением — зачем? Пусть жива будет в нем, лишь добрая память о бабушке. А о малом самородке, что по праву принадлежит Дарье, он конечно же позаботится; отыщет и ему место. Хоть и понимал, Павел, чем может быть чреват вынужденный, внезапно возникшими обстоятельствами, уход к Погорелому хутору, но предположить не мог, что последует за этим. Не покидала и тревога, связанная с осознанием того, что и жить на хуторе они не намерены; что же потом?.. Слепо полагаться на обстоятельства или случай особо не хотелось; в условиях тайги это не самое лучшее решение. Однако, отбросив несвоевременные опасения и тревоги, Павел вновь вернулся к воспоминаниям матери; они не оставляли его в покое, словно заранее селя в душе чувство неминуемой сопричастности ко всему происходящему…

х х х

Павел столь подробно помнил слова матери, ввергнувшей его лаконичными и точными подробностями в реальность тех удивительных переживаний, что они способны были увести и погрузить в события настолько глубоко, насколько их возможно было отобразить фантазией и фактами вершившейся, в то далекое время, истории…

Мария вздрогнула, ощутив легкое прикосновение к ладони, чего-то живого и влажного, инстинктивно отдернула руку. Очнувшись, она оказалась в свете ясного и теплого огня свечи, мерцавшей рядом. Уже не было того страха ожидания неизведанной, пугающей обреченности, какая жила прежде. Хотя человек, запомнившийся ей незримым и тайным воплощением лучшей участи, все же предпочитал оставаться в тени.

Явивший себя сединой бороды образ, что предстал перед нею в мерцании яркой свечи, ничуть не испугал Марию, а напротив; изумительная голубизна смотревших на нее ясных и умных глаз, успокаивала и даже радовала своим ненавязчивым присутствием.

Ей вспомнился их последний разговор; он был прост, не назойлив и содержателен, но несмотря ни на что, располагал к диалогу со странным хозяином темной, подземной обители.

— Я приготовил Вам трапезу… Вы, наверное голодны и, в силу моих скромных возможностей, я решил позаботиться, прежде всего, о хорошем самочувствии моей гостьи.

Мария поняла, что от этого человека способно исходить лишь добро, потому как иному началу в его отзывчивом сердце, попросту не нашлось бы места. Поверила и предалась восприятию необычных историй, о которых рассказывал ей отшельник. Так он называл себя сам, ссылаясь на причины появления его в столь странном и удивительном месте, во имя спасения души от мира тьмы и невежества. Его повествования и разъяснения доносили совсем иное видения мира, какое Мария слабо представляла себе: «Ничуть не полагаясь на пути человеческого духа и судьбы, на суть своего предназначения, люд в недоумии пребывающий в миру, погряз в корысти, жажде власти и слепом обладании никчемными богатствами и устремлениями…» — вещал порой отшельник, пытаясь разбудить в душе Марии хоть долю сострадания к людям лишившим себя истинной любви и благости. Именно здесь, в отречении, но единении со своим духом, он смог получить те вселенские знания и умения, какими обладает, витающий всюду, Божественный дух. К этому состоянию он стремился всегда, ища уединения, по сути своей былой жизни, полной гонений и невзгод. Неверие в мирское благо и поиск истины увели его от мира людей, и по воле судьбы, в скитаниях, дано ему было обрести осознание своей доли и познать суть предназначения бытия человеческой души. Лишь здесь, в Расщелине, в сокрытых глубинах необычайных видений, он понял и осмыслил самого себя.

Многое из того во что посвящал ее отшельник, Мария недопонимала, но благодаря помощи и разъяснениям, она во многом смогла переосмыслить свое отношение к жизни. Его проникновенные повествования несли в себе особый и ясный смысл спасения души. Для самого отшельника, как понимала Мария, жизнь была волением и явлением Божественным; сутью всего, для чего он пребывал в столь странном, забытом и неведомом миру, месте. Здесь он обдумывал и осознавал смысл и таинство рождения жизни, во всем ее земном проявлении, до меры, какая открылась ему в вещих снах и озарениях. И только сейчас, спустя годы, как он считал — наяву, Мария стала земным воплощением его давних помыслов и устремлений. Она явила себя ожившим, одухотворенным образом; проявлением его идей и молитв, путеводной звездой осветившей Расщелину светом осознанности и доброты.

Павел не мог понять; почему эти мысли рождаются в нем, отчего рассказы матери словно оживают в его сознании. Он чувствовал и переживал, одухотворяя свои воспоминания некой таинственной силой, пробуждающей их к жизни. Однако, не находя объяснений, предпочитал делиться столь сокровенными воспоминаниями лишь с собой.

х х х

На выходе к поселку, из осторожности, Павел велел Анне дожидаться его в густых зарослях тальника, теснившегося по краю луга.

— Надо осмотреться и проверить хутор, — обратился он, оглядываясь, — а ты пока здесь побудь. Передохни, вижу что устала. Я за тобой вернусь; думаю там тихо.

— Будь осторожней, — беспокоилась Анна, переводя дыхание. Присев на мякоть сочной травы, стала ждать.

Отсутствие Павла много времени не заняло. Он воротился скоро, заверив, что в поселке вовсе никого нет; даже дом Фомы пуст и, к удивлению, не заперт. Это показалось странным; ведь если старик на охоте, то почему дом оставлен без присмотра? Выходит он где-то поблизости и необходимо дождаться хозяина. В продолжении всего пути к хутору, Павел не раз выказывал обеспокоенность тем, что его отец может находиться в посёлке и Анна знала об этом. Однако, веря в дружеские отношения Шершня с начальником ЧК, Павел не исключал и тот факт, что дружок наверняка постарается помочь Василию избежать проблем с новой властью. И в этом случае его отец предпочтет конечно же оставаться в городе и искать подходы к золоту. Но Василий мог отсиживаться и здесь, у Фомы. Поэтому требовалось быть крайне осторожными, чтобы не встретить бездушного и жестокого отца.

— Василий может быть на хуторе и если это так, то мы пока не можем чувствовать себя здесь, в безопасности, — высказал тревожные опасения Павел.

— Но нужен отдых и, потом нам негде больше укрыться, кроме как на хуторе. Остается ждать здесь и надеяться на удачу.

Павел уловил в глазах Анны слабый отсвет обреченной усталости. Он не испытывал этих ощущений на себе и готов был, ради любимой, на любые лишения, но чувством тревоги, неотступно следовавшим за ними, во время трудного перехода, нельзя было пренебречь.

А старик не спешил, да и куда?.. Не хотелось сидеть на хуторе с Василием и утомлять себя потреблением горячительного зелья. Нет, не тот уж его пыл, да и с желанием подступавшей отовсюду зеленой благодати, такая беспечность совсем не сочеталась. Природа Фомы никак не вязалась с образом поведения давнего гостя. А со временем, в глубинах старой, благодарной души, он и вовсе, перестал доверять ленивому Василию. И шагая по лесу, перебирал в памяти многое, по воле или нет, но произошедшее в их нелёгких отношениях за зиму. Чаша его очень внутренних, чувствительных весов, клонила стрелку в недобрую сторону, а значит и «изыскатели», сурово обошедшиеся с его гостями прошлым летом, по всему были правы…

Шагал Фома ушедший в думы, пытлив, да до сути падок, аж до незримого общения с самим Лешим дошло… Уж больно в себя ушел; ни шума, ни треска лесного не замечает. А лешак бурчит себе в бороду: «Один раз скажи, два раза напомни, а он идет себе — людина, не весть откуда взявшаяся. Куда смотрит, чем слышит? Самого его не видит оком незрячим, да и слухом как бы туг… Сошла лесная глушь в недогляде эдаком… Оно может в самую пору, пугнуть», — хмурил брови хозяин леса.

Шумнул слетевшей веткой, а Фома идет. Птицею во след, а тот послушал, да далее шуршать ногами принялся. А тут собака; мешает, с настроя сбивает… Оставил тугого на ухо Фому, убрел к себе…

Дошел таки старик до валуна. На холме трухлявый крест стоит, временем мученый. Не бывал он здесь. И могила Марии; вот она… Осмотрелся Фома, подошел к краю; восхитился, глядя на открывшуюся взору панораму таежных далей: «Захарий любил здесь бывать… К этому месту, должно быть, и шли те самые „изыскатели“, — уверился мыслью Фома, — вот только, что они здесь искали и чем помешали тогдашним моим гостям? Что же столкнуло их лбами?» — искал ответы старик.

Одна приметная деталь привлекла внимание охотника. Хитрый Фома, тому тайга учит; всегда определись, узнай побольше о цели своей, а там уж и выводы делай или, как называется на языке промысловика — на мушку сади… Хорошая стрельба, в охотничьем деле, не главное. Этим искусством каждый овладеть может, а вот след; чей, куда и откуда ведёт, тут умения, да навыки следопыта нужны. А это целая наука и не любому охотнику она дается; внимания требует. Иной пройдет мимо, а самого главного и не приметит, какой же это охотник, так — заготовитель, который живого зверька только количеством измеряет. У таких и душа пеленой паутины затянута; а то есть ли, вообще?

Вот и затих Фома у вывороченного из земли камня. Несмотря на прошлогоднюю шугу, да листья, потревоженный с осени дерн, не смогла даже долгая зима скрыть. Мох с валуна был содран и разбросан, словно он сильно мешал кому-то. Земля изрыта, в аккурат слева от могилы: «Не прибрали после себя, — обратил внимание дед, — не по-людски так-то вот, святое место оставлять. Выходит здесь, у этого камня и вершилось неведомое. Может тайник чей порушили пришлые люди, да видать поделить не смогли?»

Фома ковырнул палкой и обнаружив кусок старой, истлевшей материи, поднял ее.

— Обертка, чего тут гадать. Выходит тайник порушили, за то стало быть и поплатились.

А «изыскатели», люди, по всему видно, не простые. Может Василий и дожидается их на хуторе уж столько времени, а когда явятся не знает. Оно и вправду, чего бы иначе всю зиму под боком сидеть. Дел мало мужику? — Перешел Фома на речь, сам того и не заметив.

Осмотрелся; «Грома» уж и нет, умчался неугомонный пес, радуясь воле и жизни. Доволен был и старик, что могилку поправил, в порядок привел. О ней еще Захарий рассказывал. Коренья цветка прикопал у подножья, полил водой. Пригубил из фляги, помянул Марию, да и о друге своем вспомнил к ряду: «Может тайник его? Да нет, сказал бы умирая, — закралась мысль. — Может даже Марии? Но тогда бы и Захарий знал. А может кому другому известно; вот и наведались сюда. Выходит „изыскатели“ и знали… — изумился дед своей небывалой прозорливости, сдвинул брови, призадумался над собственным открытием. И размышления Фомы, повели его далее. — По всему видать кто-то из них, либо родственник Марии, либо человек прознавший место тайника. Как иначе?»

Из этих выводов, неглупому Фоме ничего не стоило понять; кто такие его давние гости, какую змею и, даже не одну, он пригрел у себя на хуторе… Успокоив потревоженный дух Черепашьего валуна и восстановив былую связь земли и неба, старик заботливо призвал мотавшуюся без дела собаку и двинулся в обратный путь.

Минуло время, скорое в деле, но тягучее в ожиданиях…

Солнце в зените. Сморило Анну, она прилегла на траву и уснула. Павел отдыхал, прислушиваясь к пению далеких, небесных жаворонков, привычному, суетному шороху стрекоз и кузнечиков. Вглядываясь в милое, красивое лицо своей девушки, он любовался ее сном, которым она все больше притягивала и манила к себе. Его душа наслаждалась и радовалась, ничуть не волнуясь за порушенный уют и неустроенность. Они вместе и это главное; никто и никогда не посмеет разлучить их. Чувство единения душ ощутимо лишь порывом, взглядом, покоем умиротворения, любви и веры в себя. Именно в эти мгновения оно дарило Павлу благо проникновенного, незримого общения с ним.

Хлопнула нежданным выстрелом даль, разлетевшись по лесу глухим, гаснущим эхом. Павла выстрел насторожил; стреляли где-то рядом с хутором. Анна поднялась с травы, приводя себя в порядок.

— Должно быть Фома возвращается. Не настрелялся еще… — Павел, пристально вгляделся в даль уводящей к лесу тропы. — Побудь здесь, я пройдусь, может прояснится что-нибудь. Ружье оставлю, пусть при тебе будет. Стрелять мне не в кого. Будь осторожней, я скоро вернусь.

Анна смотрела в даль, куда только что ушел Павел. Едва виднелась окраина поселка, но она знала; ближе подходить опасно, собака могла почуять чужих и поднять нежелательный шум. Но сейчас ее беспокоило не это: «Что, если Фома возвращается не один и как быть, если Павел, по неосторожности, окажется в западне?» — эта неотступная мысль вызывала тревогу, заставляя слышно биться сердце.

На подходе к хутору, «Гром» неожиданно выгнал из плотного кустарника, матерого зайца; пошел гоном, но неопытность сводила его тщетные усилия на нет и, чтобы не дать косому уйти, Фома снял его картечью. Уж думал промах и не ликовать собаке над трофеем, но заяц, метнувшись в сторону, кубарем свернулся и замер, а собака с ворчанием накрыла жертву.

Улыбавшийся Фома, радовался не зайцу, а ликовавшему рядом псу. Собачье счастье иное; оно с шумом и лаем выплеснулось на поляну, волнуя и веселя удачливой охотой. В эти счастливые мгновения, в горящих глазах собаки, Фома разглядел даже двух зайцев; в каждом по одному; уж так хотелось «Грому» донести до хозяина свою победу над огромным, ушастым, степным скакуном. Собака ликовала, а старик улыбался удаче…

Двигаясь поодаль от хутора, в сторону прогремевшего выстрела, Павел издали разглядел идущего к жилью человека. Понял, что это Фома. Рядом, мотаясь по сторонам, бежала собака.

«Выходит, не ошибся…» — подумал Павел.

Немного выждав и убедившись, что охотник возвращается один, он вышел из осинника навстречу хозяину. Завидев чужака, «Гром» с лаем бросился вперед, однако, услышав команду, умерил гнев и остепенился. Сблизившись, старик узнал в Павле одного из прошлогодних «изыскателей», однажды побывавших у него на хуторе.

— Ух ты! Молодой человек, опять в гости? — радостно улыбаясь, встретил юношу Фома.

Его и «Гром» признал, однако прежде чем приход нового человека не одобрил хозяин, ему все же удалось пару раз зарычать…

— Здравствуй, Фома! С удачной охотой! — приветствовал соглядатая хутора, Павел.

— Спасибо, сынок! — это, вон, все его заслуга. Без «Грома» мне зайца, так просто, не взять. А собачка прямиком на меня его и выгнала. Жаркое к вечеру будет славное. Да и гости — всегда радость…

Павел был доволен, что Фома настроен дружелюбно, к тому же и охота удачливая. По всему чувствовалось, что в пору они с Анной пришли.

— А Вы, что же, опять стороной идете? Или погостите, у старика, в этот раз? Не приветил я вас тогда как надо, вот теперь мы, зараз, и поправим наш недогляд.

— Хорошо! — согласился обрадованно Павел.- Давай, Фома, я тебе зайца донесу, а после уж за приятелем схожу. Он недалече, в траве, после долгой дороги, отлеживается. Без хозяина в дом не решились входить.

Внезапно сорвавшийся с места пес, словно почувствовав кого-то, без окрика хозяина, ринулся к молодому, кедровому леску.

— Вот пострел, все не угомонится никак. Ну, что стоять, в дом пойдем, — пригласил Фома.

— А ты что же дом открытым держишь или шалить некому? — спросил вдруг Павел.

Дед поднял голову и замер.

— А, ну да… Я и забыл тебе сказать. Не знаю уж, как вы поладите после всего, но так вышло, что Василий у меня прижился; давненько на хуторе обитает. Зимовал здесь, уходил, да вот опять воротился.

— Как у тебя? — Павел опешил. — Я входил, его не было. Посчитал, что ты один на хуторе, когда с собакой увидел.

Не успел он и осмотреться, как из-за спины раздался голос отца.

— Сам пожаловал… Вот и славно! А ну заходи, зайца то наземь клади… Дед, возьми его и быстро в дом, оба… — наставив ружье на сына, велел Василий. Он походил на нечесаного и не проспавшегося вепря, с тревогой в заспанных, нетрезвых глазах.

Для собаки все равны, пока команды хозяина не услышит… Только вот, кто — хозяин? От того и, чувствуя себя более без надобности, пес убрел к себе в конуру и затих.

Павел силился, но не мог понять; что вдруг произошло? Неожиданное появление отца настолько парализовало его, что до конца не успев осмыслить откровенные признания Фомы, он оказался в полной власти алчного Василия, жаждущего этой встречи. И что же теперь? Как же Анна; она ждет его возвращения? Сердце заныло, будучи обожженным нестерпимой горечью неудачи, неприятия положения пленника…

Василий, удачно воспользовавшийся его опрометчивостью, ликовал:

— Эй, Фома, — командовал он, — бросай зайца. Оставь ружье в доме и быстро, вместе с собакой, обшарьте мне здесь все в окрестности. Его напарник где-то здесь укрывается. Найди его и сюда. Скажешь, что все хорошо… Соврешь — пожалеешь! А мне с отпрыском потолковать надо.

Павел, тревожно выжидая, не отрывал взгляда от отца, сумевшего так ловко обыграть ситуацию и завладеть инициативой: «Плохой я еще охотник, если дал перехитрить и поставить Анну в необычайно трудное положение, — корил себя в эти тревожные минуты, Павел. — Как же теперь быть? Эх, нет с ними Игната, а сам он пока не способен видеть то, что за гранью опыта и прозорливого понимания чужой, непредсказуемо алчной воли…»

— Шагай к сараю, позже поговорим. Знаю, один сюда не явишься, а твоему бородачу здесь делать нечего. С кем пришел? Отвечай! — командовал Василий.

Войдя во двор, Павел продолжал молчать. Да и о чем говорить, если хитрый Василий, чувствуя свое превосходство, готов был идти на все, только бы вновь не упустить, по нелепости, свою незадачливую жертву. Вот только жертвой, Павлу совсем не хотелось себя чувствовать и он, напряженно искал выход, который всегда есть, стоит лишь почувствовать его. Но подсказок не было, а паралич собственной растерянности был налицо.

Фома, положив ушастого зайца у самого крыльца дома, без возражений, прихватив всегда любопытствующего «Грома», вновь отправился к лесу.

Немного придя в себя, Павел начинал понимать, что отца нужно как-то отвлечь от ситуации личного успеха и превосходства, поэтому, неожиданно спросил:

— Так ты не ответил мне тогда, соврал… Золото увидел и про совесть забыл. Я знаю — это ты мать убил, вот только струсил и бежал с позором прочь. И сейчас, даже с ружьем в руках, а боишься меня, правды боишься, прячешься от нее, в тайге скрываешься. Когда-нибудь я все равно спрошу с тебя за мать. И если не представится такая возможность, то знай; совесть добьет тебя где-нибудь в глухом и темном углу, из которого не будет выхода, за все сполна спросит…

Василий, ненавидящим взглядом, зло смотрел на сына, стараясь свирепым видом приглушить его слова осуждения, не дать им выход.

— Не убивал я Варвару!.. И виноватым быть не собираюсь… Я долю свою хочу, которую ты мне вернешь, не то пытать буду, пожалеешь, что на свет родился. И не грозись, подумай лучше, как золото вернуть, иначе из тайги не выпущу…

— Это золото Марии и оно ни тебе, ни твоему приятелю, не принадлежит, — Павел только сейчас понял, какую допустил оплошность, спрятав малый самородок, что вернул ему Крутояров, в верхнем кармане куртки, считая его в полной безопасности. Конечно же он собирался устроить со временем и тайник, для его большей сохранности, но до этого пока дело не дошло. И сейчас он глубоко сожалел об этом.

— Может ты, дурень, до сих пор самородки в карманах носишь? А ну, давай, выворачивай, а тужурку мне брось… И не вздумай дурить, здесь тайга,..- словно читая его мысли, приказал Василий.

Он был рад, как никогда:

— Ну, что Павлуша, права была бабка твоя, что доверила свое сокрытое, именно тебе; слюнтяю, недоумку и олуху… Не гоже так с золотом обращаться, не по хозяйски. Вот, чтобы ты знал; я и есть полноправный ему хозяин и у тебя его изымаю. Большой камень где? Или успел купцу своему передать? Молчишь; ничего Шершень тебя разговорит, — грозился обозленный отсутствием сростка, отец. — А ты пока ума набирайся, да вон, за девкой своей гляди; не то от него родит, шибко глянется ему Анна, а это может больнее разлуки с золотом будет, — издевался Василий.

Принял Павел с горечью свое поражение, не особо в том красноречие проявляя; проиграл, умей признаться и выводы делай, пока окончательно в себе разочароваться не пришлось…

— А ну-ка иди к сараю, — велел отец, — ты кого привел с собой? Помощи ждешь, по сторонам смотришь. Иди давай, все равно вам не управиться. И не дергайся, не то положу, сердце не дрогнет, — и он ловко обозначил свою готовность. — Уж будь спокоен; в этот раз промашки не случится, не выпущу. Скоро Шершень здесь будет, вот ты и созреешь к его приходу; а кормить тебя я не собираюсь. Но рассказать все придется и прогуляться до места, тоже…

Анна, не способная разглядеть происходящее у дома, с напряженным волнением ждала возвращения Павла. Вместо него явился лохматый и бородатый старик, с добрыми, но испуганными глазами. Собака немного встревожила Анну, опередив подоспевшего следом Фому. Но она быстро освоилась и напряженно ждала исхода случившейся, нежданной встречи.

— Ух ты, борода моя седа… Тебя то, милая, каким таким ветром задуло? — увидев перед собой молоденькую девушку, обеспокоился старик. — Али не сидится вам в домах, барышня, чего в лес понесло?

Анна, совершенно недоумевая, стараясь спрятать испуг, смотрела на деда, явившегося вместо Павла.

— Где Павел? — Спросила она, волнуясь.

— Павла твоего, вон, батька захватил. Угодил, стало быть, в полон. И ничего я супротив не смог сладить. Вышло так… Давно Василий у меня тут, в лесу, отсиживался. Теперь вижу; кого дожидался. Только не хочу я, девонька, чтобы ты туда шла, хотя велено было доставить. Беги, что ли, добра все одно тут не будет. Вражда промеж имя и пощады не жди. Благо хоть второго нет, а то и впрямь, беды не миновать. А тут ты, девка… Чего с тобой то делать? Уходила бы ты, а я туточки, может сам все и улажу.

— Что Вы говорите такое, дедушка, куда я пойду? Я с Павлом и некуда мне идти без него.

— Ну дела… Чего делать то будем?

Анна задумалась, понимая, что отец не выпустит Павла. Фома сочувственно смотрел на девчонку, соображая как быть.

— А второй — это Шершень? — поинтересовалась Анна.

— Я погляжу вы оба с этими нехристями знакомы.

Анна выглядела растерянно:

— Идите лучше обратно и скажите, что никого не нашли, что Павел один пришел.

— Ты вот, что… — решившись, предложил старый Фома, — Я его батьку вечером, под зайчатину подпою, а ты в ночь сарай то отопри; он с улицы на засов закрыт. Василий его туда определит, надежнее места нет. Скажу, что окрест собака никого не обнаружила; один, стало быть, Павел явился. Сам то, твой, поди не дурак, чтобы о тебе отцу сказать. Вот и высвобождай его ночью, а «Грома» запру подальше, чтобы лай не поднял — потерпит. И уходите оба от греха… Так и сделай, девонька, иначе беда будет. Послушай старика, я то уж и без подсказок понял, что Павел этим бандитам дорогу перешёл, вот и идут по следу.

Анна совсем сошла с лица, слушая старика авантюриста. Уж больно лихо он подбивал ее на невесть какую, сомнительную ночную вылазку. Даже сейчас страх одолевает; рядом с ружьем страшно сидеть, а тут… Но Павлу куда хуже, чем ей; он в опасности и она непременно сделает все, чтобы снова быть вместе, ощущая дух свободы и единения с любимым. Как бы то ни было, а Павла необходимо спасать, иного выхода она не знала.

— Ну, что же, дедушка, — согласилась Анна, — я приду ночью за Павлом, только вы знак дайте; ну когда, мужик заснет.

— Не забоишься? А то я собаку оставлю; она послушная.

— Нет, не надо; нашумит еще. Да и ружье при мне, стрелять умею.

— Тебя как зовут, дочка?

— Анна, — слабым голосом отозвалось она.

— Тут, Анечка, мой «Гром» хозяйничает, вся окрестность только им и мечена, а любой зверь чужого запаха сторонится, поэтому ничего не бойся, но когда стемнеет, в лесу не сиди. Заходи в хутор, укрыться есть где. Как в хате свечу задую, высвобождай своего Павла. Я бы и сам с этим управился, да боюсь не оставит меня Василий без присмотра. А ежели при нем буду; вроде как и я не при чем, пусть сам себя и винит. И удачи вам; дорога, видно, у вас трудная…

Воротился Фома, устало переводя дух, присел:

— Совсем загнал ты меня Василий, не уважил старика, а мне вон еще зайца свежевать, да готовить. Есть то, небось, хочешь? Не молод я уж, вокруг хутора бродить.

Выслушав заверения Фомы, не поверил Василий; усомнился:

— Учти, дед, — зло предупредил он, — если вдруг кто-нибудь неожиданно явится и помешает мне, я тебя наперед положу, а там как выйдет. Так, что не ври мне, старик, иначе пожалеешь…

— Ну нет в округе ни души, Василий, — уверял Фома, — ведь с собакой все облазил, сам видел. «Гром» любой след сразу берет, не упустит и просить его об этом не надо. Никого нет, однозначно это; ты бы выпил лучше, да успокоился. А я зайчатину сготовлю; в самый раз к вечерне. Ну, а с этим, парнем своим, ты сам разбирайся, не впутывай меня, старика в дела ваши.

— Я этого недоумка в твоем сарае запер, не вздумай отпереть.

— Ну, сарай, что надо; из него не выбраться, — вторил Фома принимаясь свежевать косого.

Самородок, удачливо попавший в руки Василия, определился по усмотрению своего нового хозяина, в надежное, известное лишь ему, место. А на душе так тепло и уютно стало, что самое время с Шершнем пообщаться; да только вот одно факт — знать тому о камне совсем не обязательно. Теперь лишь у него в руках не проигрышные козыри, какие не сбрасываются при любом раскладе…