Глава I. Рефлексия

               
                По берлинской улице шёл молодой человек,
                из одного витринного зазеркалья в другое
                стремительно ныряла фигура,туго
                затянутая в портупею.Серые глаза 
                с легкостью прижимали к мостовой 
                настороженные взгляды прохожих.
                Парнишка понимал,всё дело в форме.
                Парнишка знал,скоро её наденут миллионы.
                Парнишку звали Хорст Вессель…




                РЕФЛЕКСИЯ



     Людвиг Брандт спал, положив под голову противогазную сумку. Ему снился родной Мюнхен, снился предвоенный Октоберфест и потемневшие от гнева, глаза Марты.
     Среди хмельной суетливой толпы они резко выделялись своей неподвижностью, – нескладный долговязый парень и пронзительно красивая немка, в рыжеватых волосах которой, лучами запуталось осеннее солнце.
Она что-то строго говорила Людвигу, но он не вникал в смысл её слов, он слушал её голос.
     – А, ведь мы никогда не могли найти общий язык, – размышлял во сне Брандт, переворачиваясь на другой бок и устраиваясь удобнее. – Постоянно ссорились…
     – Рыжуха, Рыжик, девочка моя родная, – Людвиг взял Марту за руку, рука её дрожала...
     – Брандт… – строго сказала она Людвигу, раздаваясь в ширину, платье её окрасилось в фельдграу.
     – Брандт! – крикнула она грозно. Голову Марты украсил шлем, а под носом  выскочили усы. Праздничный гомон и звуки оркестра провалились в ватную тишину,её разорвала канонада.
     – Брааааандт!!! – заревела сквозь неё усатая Марта, окончательно превращаясь в фельдфебеля.
     – Брандт!!! Вставай, чёртов бездельник!!! Кайзер за тебя будет воевать?!! – фельдфебель Мюкке, дрожа от бешенства, тряс Брандта за плечо. Людвиг вскочил и вытянулся.
     Мюкке хотел было съездить Брандта по уху, но скользнув рачьими глазами по железному кресту на его груди, с хрустом сжал кулаки, овладев собой, процедил:
     – Капрал Брандт, после боя прогуляетесь со мной к командиру роты. Там вы проветритесь и помечтаете!
     И круто развернувшись на каблуках, побежал по траншее:
     – Внимание! Томми снова на пороге! Так, давайте же снова встретим гостей! Не робей, ребята, не робей! Не первый раз, не первый раз!
     – Если останемся в живых, старый козёл…, – Людвиг, проводил фельдфебелевскую  спину недвусмысленным жестом.
     – Брандт! - тут же услышал он за спиной. – Брандт, дружище!
Людвиг сделал вид, что не слышит, внимательно рассматривая затвор винтовки (в него попал песок).
     – Брандт, не иначе оглох? – голос принадлежал Вилли Шнайдеру, балагуру и весельчаку, прибывшему с последним пополнением и обыгравшему в кости половину роты. Он был тоже из Мюнхена и очень этим гордился. Для себя, он сразу же  выделил  Людвига из  всех остальных и относился к нему с особой симпатией. 
     – Столичный житель приветствует столичного жителя, – Шнайдер, поднял с с дна окопа человеческую кисть, вяло помахал ею Людвигу и отбросил в сторону.
     В траншее, глубиной в полтора человеческих роста, можно не опасаться снайперов и Шнайдер, усевшись на земляную ступеньку, выкинул вперёд голенастую ногу в обмотках, достал из кармана брюк коробку с папиросами.
     – Заснул, с кем не бывает, – заметил Вилли, закуривая. Устало запрокинув голову, он снизу вверх пристально посмотрел на Брандта. – Наш "Мюк" злой сейчас, я ведь и его «обштопал».
    И подкинув на руке ружейную маслёнку, протянул её Людвигу:
     – Держи!
     – Благодарю! Чего он разбегался? Артподготовки ещё не было…
     – Томми рано сегодня полезут. По крайней мере, так говорят. – Вилли пожал плечами.
     – Им вчерашнего мало было, – буркнул Людвиг, смазывая затвор.
     – Да, положили вчера достаточно, – ухмыльнулся Вилли, – особенно соседи справа постарались. Ребята жаловались, им там сейчас и не продохнуть, жара то какая…
     Людвиг общался без особого энтузиазма и только, чтобы поддержать разговор, нехотя заметил:
     – Я слышал, второй пулемётной роте досталось…
     – Вот о ней-то я и говорю, – с готовностью подхватил Вилли, – их больше всего и утюжили, разведка у англичан неплохая…
     Лунный диск сеял на окопы зыбкий, призрачный свет, делая фигуру Шнайдера нереальной. В глазных впадинах его воскового лица, в углах рта стояли чёрные тени, и Людвигу на миг показалось, будто с ним попыхивая папироской, беседует мертвец. Шнайдер расслабленно курил,далеко отбрасывая левую руку, украшенную белым пятном траншейных часов, и лунная тень на противоположной стене окопа, старательно повторяла движение.
     – Не спать, ребята, не спать, – вновь приближался знакомый голос, – три-бу-нал разбудит, три-бу-нал!
       Метнув щелчком пальцев, окурок за бруствер, Вилли шумно вздохнул и застыл задумавшись.
     – Треплем языками, а через пару-тройку часов, возможно, отправимся к праотцам, – наконец процедил он, сплёвывая табачные крошки себе под ноги.
     – «Возможно, и раньше» – пронеслось в голове у Людвига.
     – Иди-ка к себе, Вилли, – глухо сказал он. – Старик возвращается, да и бой скоро, скоро опять всё начнётся…
     – Да, конечно, – вставая и поворачиваясь уходить, криво улыбнулся Шнайдер. Он кивком головы показал на отброшенную кисть, – отослать бы это Вильгельму, да и твоему тёзке тоже, пусть узнают, что здесь творится…
     – Они знают, – устало кинул Людвиг вслед Шнайдеру. Тот шёл,  втянув голову в понуро опущённые плечи, не обращая внимания на толчки снующих штабных курьеров и солдат санитарной службы.
     – Если и такие сдают, дела действительно серьёзные, – подумал Людвиг. В его душе шевельнулось хорошее, давно забытое чувство. Ему стало жаль земляка.
     – Всё обойдётся, Вилли, твои кубики тебе ещё пригодятся, – крикнул он Шнайдеру. Тот, не оборачиваясь, снял шлем, помахал им над головой, и трудно было сказать, чего было больше  в этом жесте: шутливости или отчаяния…
     Мимо пыхтя, пронёсся Мюкке, а Людвиг облегчённо вздохнул. Его тяготил разговор, после вчерашнего хотелось собраться с мыслями, побыть одному. Он устало опустился на место, где минуту назад сидел Вилли.
     Канонада резко пошла на убыль, тихо стало на позициях обескровленного полка. Стрельба угасала по всему фронту, лишь далеко на юге, за Соммой, там, где предрассветную тьму кромсали лучи прожекторов, в злобной грызне сцепились  пулемёты…
     Словно в прострации, Людвиг вяло уставился в окопную стену. Голова была пустой и тяжёлой, случайные мысли сменялись обрывками воспоминаний, они медленно, словно проявляемый негатив, проступали в сознании и, не достигнув четкости, меркли, таяли во мраке…
     Большей частью, это были воспоминания мирной жизни,воспоминания,старательно задвинутые в самые дальние уголки изболевшей, исколотой памяти. Их всколыхнул случайно прерванный сон, и чем светлее были они, тем тоскливее становилось одинокому солдату в полуразрушенном окопе.
     Одно из них, проступило и задержалось... Картинка далёкого детства выплыла из забвения,она стояла перед Людвигом, подрагивая и мерцая.
     Мальчишки на пустыре убивали котят. Выстроившись в ряд и смеясь, они бросали камни, в безмолвные, съёжившиеся меховые комки. Людвиг прибежал туда позже, когда забава была в самом разгаре. Поколебавшись, он присоединился к ребятам. Они считали его маменькиным сынком, редко принимали в компанию, и маленький Людвиг страдал от этого мучительно, тяжко. Для них он страстно хотел быть своим, всегда к ним тянулся, говоря всем своим существом: «Смотрите: я такой же, как вы, я свой!»
     Истязание продолжалось, и когда оно достигло апогея, один из мальчишек, войдя в раж, помочился на котят, под неистовый хохот и улюлюканье…
     – Ты тоже смеялся, – словно очнувшись, сказал себе Людвиг и оглянулся по сторонам.
     Один из котят, предчувствуя смерть, издал странный звук, это было хриплое, истеричное мяуканье, полное непередаваемой тоски. Детёныш, едва появившись на свет, столкнулся с мукой и болью, причину которых не мог объяснить ему, ни инстинкт, ни месячный жизненный опыт. Котёнок звал мать, убитую ранее,ведь больше звать было некого.
     Что-то тронулось, что-то задрожало и оборвалось внутри Людвига. Он увидел глаза котёнка, в них была растерянность и ужас, но было и что-то ещё, то, что не позволило их забыть никогда…
     Повинуясь порыву, маленький истязатель, плача, вылетел из толпы и бросился к котятам. Подбежал,упал,прикрыл собой...
     Ему здорово досталось тогда, но он, избитый и гордый, довольный собой, мчался домой, спиной чувствуя погоню и прижимая за пазухой растерзанной рубахи притихших котят. Оттуда нестерпимо несло мочой, из разбитого носа капала кровь, но Людвиг знал, что  он  сделал сегодня что-то невообразимо важное, то, за что дома, его назовут «мужчиной».
     Он вспомнил, как постепенно теплели колючие глаза матери,слушавшей его сбивчивый рассказ, как трещала вишнёвым листом трубка отца, недоверчиво щурившегося сквозь дым, и как, притянув Людвига к себе, отец пробасил: «Линда, а ведь у нас мужик растёт! Настоящий!»
     С детства старики учили тебя добру, так, что же стало с тобой? – спросил  себя Людвиг. – Что стало с другими? Мюкке, высохший от звериной тоски по умершей супруге и плачущий тайком от солдат, во вчерашней контратаке, не дрогнув, закалывает британского офицера, Мейер, безумно любящий свою мать и сестрёнку, снимает золотые коронки с трупов англичан, сбывая их через штабных писарей…
     - Порой война требует объяснений, – вкрадчиво произнёс  кто-то в голове Брандта.– И если первое, поднатужившись, можно объяснить исполнением долга то, как объяснить, как обозвать второе?
     – Вот и ты вернулся к ТЕМ на пустыре, – Луна осветила злорадную ухмылку Людвига, – ты снова стал с НИМИ в ряд. И если когда-то ты спас котят, то вчера…
     – То вчера, ты убил пять человек, – подсказал тот же ехидный голос, и минувший день яростно брызнул в глаза …
     Из-за ошибки корректировщиков, британские цепи остались без прикрытия. Огневой вал, внезапно оторвался от  них и, поплясав на немецких позициях, ушёл в глубину немецкой обороны. Полуоглохший, полуослепший передний край немцев встретил британскую пехоту ураганным огнём, и всё вокруг, словно паводок, стал наполнять утробный вой истребляемых людей. Остервеневшие баварцы, мстя за заваленных в блиндажах, земляков, стреляли, стреляли, стреляли…
     Стреляли убегающим, в спину, стреляли по затылкам и в поясницу, стреляли по тем, кто с поднятыми руками сдавался в плен. Снайперы в злобном кураже, били из винтовок им по ладоням, и потом добивали, визжащих, корчащихся на земле.
     Капрал Брандт был одним из лучших стрелков в полку и прибавил пятерых к своему счёту…
     Но, кем они были, эти пятеро? Буржуа в мирной жизни, интеллигенция или простые рабочие? Откуда родом? Как звали? Сангвиники? Флегматики? Верили в Бога или были атеистами? Кого любили, о чём мечтали, какие строили планы? Были ли они поклонниками Байрона, как ты, Людвиг, или он им и даром не нужен был? Много ли у них родни, и как встретит родня там, за проливом, весть об их смерти? Будут ли их матери выть и кататься по земле, или же безучастно сидеть, уставившись перед собой? А как будут жить их дети? Дети, которых ты осиротил?
     Словно, в бешеном калейдоскопе, вопросы складываясь из вихрящихся слов, громоздились друг на друга, и ни на один из них был не в силах ответить  растерявшийся Брандт.
     Отправил на тот свет тех, о ком понятия не имеешь? Ты даже не рассмотрел их лиц, под огнём твоего маузера, они тряпичными куклами безвольно оседали, заваливались на бок, за триста-триста пятьдесят метров до окопов. На таком расстоянии рассмотреть что-либо, было невозможно. Они  и сейчас лежат там, облитые Луной, в последнем усилии вытянув руки, словно пытаясь ползти, словно пытаясь и после смерти выполнить отданным им, приказ.
     Но за что ты убил их? Почему? Потому, что они хотели убить тебя? Но почему они хотели тебя убить?
     – Только потому, что на мне серо-зелёная форма с баварской каймой на воротнике, – горько ответил Людвиг калейдоскопу. – И если это не так, остаётся одно: уйти в самый дальний окоп и вставить ствол себе в пасть…
     Но кто,столкнул вас лбами, кто поставил вам цель уничтожить друг друга? Что думаешь об этом ты? Что скажет твой любимый Гегель и его диалектика?
     – Не думаю я, – усмехнулся окопной стене Людвиг. – Я разучился здесь думать, Гегель молчит, а диалектика бессильна. Я не знаю, кто нас поссорил, но что-то подсказывает мне, что его нет в этих окопах…
     – Брандт, ты в порядке? – вдруг окликнули Людвига из темноты. Луч карманного фонаря пробежал над его головой. – Чего ты там бормочешь под нос? Молишься?
     – Я в порядке, Краузе, я в порядке... – произнёс Людвиг, поморщившись…
     Из сумерек выступил патруль из трёх солдат, причём один из них, окликнувший Людвига, был на голову выше остальных.
     – Капрал Брандт, вы, почему не на месте согласно диспозиции?! – шутливо-строго гаркнул он. - Почему нарушаете устав?!
     – А не отведать ли тебе приклада, братец? – вяло промолвил Людвиг, едва повернув голову. – Моё место на несколько ступеней выше, успею занять, к смерти не стоит торопиться…
     Краузе хохотнул и с проворностью, удивительной для его грузного тела, плюхнулся рядом с Людвигом. Остальные остались стоять.
     – Если молился, то помолись и за меня, приятель, – улыбающийся Краузе, толкнул плечом Людвига и подмигнул своим спутникам.
     – Сбегай-ка к пастору в третий батальон, – совершенно серьёзно ответил Людвиг. – Он отмолит тебе грехи. Третий сейчас на самом передке…
     – Метров четыреста до наших британских друзей? – прищурился Краузе на бледнеющие звёзды. – Нет уж, я здесь как-нибудь. Кстати, из твоих мест ребята, – Краузе ткнул сигаретной пачкой в сторону стоящих.
     – Из столицы?
     – Угумммм…., – невнятно ответил Краузе, сунув физиономию в сложенные ладони, внутри которых загорелся огонёк. – Ваши с Шнайдером, мюнхенские. Шнайдер их уже облобызал. Прибыли три дня назад, и как они уцелели после вчерашнего, ума не приложу…
     – Посмотри на пополненьице, Брандт, – продолжал, шамкая Краузе, в попытках раскурить отсыревшую сигарету. – Ничего кроме уличных фонарей  и не видели, сосунки. Их скоро будут отрывать от сиськи, упеленывать вместе с винтовкой и к нам сюда на подмогу, только воюйте…
     Людвиг посмотрел: двое смущённых детей, чьи головы, словно в тазиках, утонули в штальхельмах… 
     – И чего ты тут потерял с сопляками? – резко сменил тему Людвиг.
     – У Мюкке в помощниках, – хмыкнул Краузе, несколькими затяжками жадно уничтожая сигарету. – Проверяем боевую бдительность личного состава …
     – Спящих ловите, – понимающе кивнул Людвиг.
     – Так, точно, – Краузе, с огорчением посмотрел на обугленный окурок и вздохнул. –  Баварская королевская армия всегда бодрствует, ты же знаешь. Однако, засиделся я тут с тобой, а мне ещё весь полк вдоль и поперёк, вернее, то, что от него осталось. Будь здоров, Брандт.
     – Взаимно, Фердинанд…
     Встав и впечатав окурок в землю, Краузе перехватил на цевье винтовку, и вдруг замешкался, нерешительно дёрнулся в сторону Людвига.
     –Что?
     – Если всё же молился, помолись и за меня, Людвиг…, - голос Краузе дрогнул, - помолись за меня и за них тоже, – винтовка Краузе качнулась в сторону юнцов. – За всех нас помолись…
      Людвиг опешил, а патруль не ожидая ответа, скрылся в окопной тьме, так же стремительно, как и появился.
     – Не поможет, Фердинанд, – прошептал Людвиг, опомнившись. –  Если бы помогало, у нас бы не было потерь…
     – Однако, веселье не закончится, если я еще, хоть немного посплю, – мысленно сострил Людвиг.  – Краузе вряд ли вернётся с проверкой…
     Пред ним в утренней серости проступили фельдфебельские усы.
     – А ты иди  к чёрту, – сказал им Людвиг. – и трибунал с собой прихвати…
     - Трибунал… Стоит ли бояться трибунала тому, кого в любой момент может разорвать на куски? – бормотал он уже, засыпая…
     Окопная стена задрожала, поплыла в сторону и исчезла…
     Недоучившийся мюнхенский студент, капрал баварского 14-го пехотного полка Людвиг Брандт снова уснул. Он не знал, что обычно благосклонная к нему, судьба уже подбросила клубок страданий, и что разбудит его теперь кое-что пострашнее старого фельдфебеля…
     Кошмарный клубок лежал смотанным у ног спящего капрала. Прошло полчаса, и он начал разматываться, Людвига начало трясти…