От истоков своих Глава 16 Расстрел

           Следователь Карелин явился в дом Стояновских спустя три дня, после посещения Машей полицейского участка. Он обстоятельно расспрашивал её о том, с кем встречался Павел в последнее время?  Кто и как часто бывал у них дома в предыдущие полгода?  Как проводила свободные дни чета Стояновских? В этой беседе с Машей он не нашёл ничего интересного для себя. Она отвечала односложно, сухо. На многие вопросы не могла дать вообще никаких ответов, ссылаясь на то, что чрезмерно была увлечена работой с управляющими своих домов и их жильцами.  Сейчас она с совершенным равнодушием вспоминала, что ещё совсем недавно была этим делом почти одержима.
 Когда Карелин исчерпал свой интерес по данной теме, Маша, глядя на следователя тревожно и с надеждой, спросила:

          – Были вы, господин следователь, у Павла? Видели вы его?

Получив утвердительный ответ, она обрушила на следователя шквал вопросов:

          – Как он там? Здоров ли? Дозволительно ли письмо ему передать? А он вправе писать мне? Может, следует какую-то сумму денег для него послать, хотя бы для покупки папирос? Или одежду какую тёплую, сорочки свежие, бумагу, чернила.  А может, книги для чтения и свечи? А может, сделать пожертвование на нужды тюрьмы?
 
 Карелин объяснил, что пока идёт следствие и далеко до суда, можно даже похлопотать о свидании с мужем.

          – Только вы прошение на имя начальника тюрьмы составьте. Да поторопитесь, пока дело не набрало обороты. Политическим не всегда всё позволительно, – сказал он.

      Через день Маша отнесла прошение начальнику тюрьмы.  Вскоре ей было разрешено короткое свидание с мужем.

      В означенный день она сидела в комнатке для свиданий, бегло осматривая её. Маленькое окошечко, утопающее в толстых стенах, располагалось почти под самым потолком. Комнатка эта была мрачная. Стены, выкрашенные серой, невзрачной краской, местами облезли. Они, казалось, давили на людей, приходивших сюда. Из мебели только два стула и маленький узкий стол, с почерневшей от времени столешницей. Но Маша, не замечая убожества обстановки, всё время, неотрывно, смотрела на дверь. Она ждала, что вот-вот в неё войдёт её муж.
 
       Дверь лязгнула железом, неприятно заскрежетала. На пороге появился Павел с, сопровождавшим его, надзирателем. Из глаз Маши градом брызнули слёзы.  Сердце сжала нестерпимая боль.  Ей хотелось прижаться к его груди и застыть так, хотя бы на несколько мгновений. Она жадно вглядывалась в милые черты, в это родное лицо, не пытаясь сдержать рыданий, и постоянно всхлипывая.

"Круги тёмные под глазами, побледнел, похудел. А улыбается так же, ободряюще, ласково, такой дорогой и любимый!" – разглядывала Маша Павла, утирая слёзы.  Она торопилась сказать:

          – Как же это? Муж мой милый, как я скучаю по вас! Как люблю вас, дорогой мой. Что же это? – протянула она руки к Павлу, в ответ на его движение к ней.

          – Не положено! – тут же прозвучал окрик надзирателя.

Павел поманил его к себе и быстро сунул ему за обшлаг рукава денежную ассигнацию.

          – Ну, ладно, что я, не человек? – проговорил вдруг совсем другим тоном надзиратель.

      Маша и Павел тут же взялись за руки, и им сразу стало легче. Павел торопливо задавал Маше вопросы.  Она так же, спеша, отвечала ему. О чём-то спрашивала сама, почти перестав плакать. Он умолял её не расстраиваться, больше внимания отдавать детям.  Просил прощения за её искалеченную жизнь. Касался её шёлковых волос рукою, целовал её руки с тонкими пальцами. И говорил о том, как сильно любит её и будет любить до последней своей минуты. Она, дотягиваясь через узкий стол до его лица, гладила его колючие, заросшие щетиной щёки.  Заглядывала в милые глаза. Минуты, отведённые для свидания, растаяли, как одно мгновение. За дверью послышался какой-то шум, потом загремели в скважине ключи.

          – Не положено! – опять зачем-то крикнул надзиратель казённым голосом, – Свидание закончено, – жёстко произнёс он.

      Через минуту Павла увели, разрешив взять узелок, что принесла с собой Маша. В нём было три сорочки, две книги и кое-что из еды, разрешённой к передаче. Дверь снова, заскрежетав, приоткрылась и закрылась за Павлом навсегда.  Больше свиданий у них не было…

      Маша не прекращала хлопоты по делу мужа. Она наняла адвоката, по совету бывших друзей, и уповала на его старания. "Если уж каторга грозит Павлу, то надо добиться самых малых её сроков. Уж, пусть адвокат расстарается в этом деле", – с надеждой думала она.
Маша не скупилась, оплачивая его услуги.  Однако, Гавриил Модестович, нанятый ею в качестве адвоката, в ответ ничем не мог ободрить её.

           – Уж, прямо и не знаю, что предпринять, – говорил он, – Ваш супруг упрям и безрассуден, Мария Мефодиевна. Ему бы в ногах у следователя валяться. Прошение государю нашему подать о прощении мыслей бунтарских, да о помиловании, ибо по недомыслию поддался он пропаганде социалистов.  Назвать бы ему имена сообщников своих, революционеров этих, – он брезгливо поморщился, – так нет, упёрся!  На одном стоит: «товарищей не предам.  От идей не отрекусь, ибо другие воззрения мне чужды».  Знаете, Мария Мефодиевна, что он мне ответил, когда я его уговаривал назвать хотя бы несколько имён из их подпольной организации? Он мне сказал: «Подлецом я никогда не был и не позволю никому думать обо мне так», – адвокат умолк ненадолго, затем вдруг опять вскочил.

          – «Товарищей…» – протянул он, с издёвкой, шагая по комнате из угла в угол, – это кто же ему, потомственному дворянину, там товарищи? Весь этот сброд, без кола и двора? Как защищать-то его, ежели он никаких доводов моих не слушает. Только твердит: «не за горами революция. Будет моя родина свободной от угнетателей народа.  Будет на земле правда». Нет, голубушка, Вы только посудите, какой ему ещё правды надо?! Плохо дело, уважаемая, очень плохо. Я так думаю, что мужу Вашему уже из оного «переплёта» не выбраться. Ничего мы здесь не поделаем, – обречённо вздохнув, сказал он.

Маша, слушая Гавриила Модестовича, тем не менее, думала: "Да, Павел Матвеевич он таков.  Прямолинеен и честен, а ещё справедлив и благороден. И если он так говорит, значит так и будет".

          – Насколько плохо?  Что Вы имеете в виду? – очнувшись от своих мыслей, спросила она у адвоката.

          – Да, то и имею в виду, что, скорее всего, казни Вашему мужу не избежать, Мария Мефодиевна. Статья уж больно серьёзная, измена государю нашему и всему Отечеству, куда уж… – не успел он закончить говорить.

      Увидев, что дама сильно побледнела и теряет сознание, готовая рухнуть на пол, адвокат, с небывалой для него проворностью, подбежал к Маше и еле успел подхватить её обмякшее тело.

      Придя в чувство, Маша не сразу справилась со своим, помутившимся на какое-то мгновение рассудком. Вначале, она не могла чётко осознать: что с ней? И что делает здесь этот полный, лысоватый господин в добротном, сером сюртуке, обмахивая её платком и предлагая ей воду в хрустальном бокале? Мысли как-то вяло возникали из горячего, вязкого месива в её мозгу. Вдруг   молнией сверкнуло: «Павел! Казнь!» И Маша снова погрузилась в чёрную мглу.
Очнувшись ночью, Маша то принималась рыдать от отчаяния, то судорожно искала выход из лабиринта вопросов. Что предпринять?  Как попытаться повлиять на решение судей? Что может сделать она для этого?

       На дворе уже стоял декабрь, было, снежно, темно и холодно. Маша отправила посыльного к адвокату с просьбой немедленно прибыть в дом к Стояновским. Она достала большой ларец, в котором хранила наиболее памятные и ценные для неё вещи. Извлекла с самого его дна колье, что на свадьбу подарила ей её матушка.
 
"Это наша семейная реликвия, его ещё моя прабабушка носила, – вспомнила Маша слова своей покойной матушки, – пусть оно твоим оберегом будет, доченька, и всегда хранит тебя от бед".
 
Маша знала, что колье это очень дорогое. Матушка говорила: «огромные состояния за него предлагали».

          – Пусть послужит и сейчас моему счастью.  Мужа моего любимого от смерти спасёт, – шептала она, проводя пальцами по драгоценным камням и старинным кружевным узорам червонного золота, поддерживающим эти камни.

Гавриил Модестович прибыл скоро. Он отчасти был недоволен тем, что так рано вырвали его из царства Морфея.

          – Что стряслось, Мария Мефодиевна? Я прямо без завтрака к вам. Так что приключилось, голубушка?

          – Я, вот что… Вещица одна, старинная и очень дорогая есть у меня. Так я подумала, не попытаться ли судью Павла умилостивить? Может, смягчит он решение своё?  Пусть пожизненная каторга, только не смерть, – жарко заговорила Маша, – ведь вы можете это устроить? И вас я не обижу, отблагодарю так щедро, как только смогу.

      При этих словах она достала тёмно-синий, бархатный футляр и открыла его перед Гавриилом Модестовичем.
Адвокат жадным взглядом уставился на колье. Здесь в тусклом свете свечей оно играло лучами, исходящими от великолепно огранённых бриллиантов, довольно внушительных размеров.  Нежно светились, переливаясь, загадочные топазы. Даже на поверхностный взгляд можно было сказать, что колье это цены баснословной.
Адвокат плотоядно облизал, вдруг высохшие от волнения, губы.

"Всё отберут у неё, – думал он о Маше, зная, как в таких случаях кончаются подобные процессы, – кому такие богатства достанутся? К тому же, говорит, что не знает о колье никто.  Никто не видел его, кроме её покойных родителей".
 
Вся сущность Гавриила Модестовича как бы разделилась надвое и одна половина спорила с другой.

"Ах, что за прелесть, колье это! Как же заманчиво завладеть им, – говорила его первая половина.

Нет, рискованно очень. А ну, как всё откроется? Об адвокатской карьере навек забыть придётся, с позором выгонят, – возражала вторая.

Ну, да ради таких деньжищ люди на плаху иной раз идут…  Пожалуй, стоит рискнуть?" – лихорадочно рассуждал он, вытирая носовым платком вспотевшие вдруг ладони и верхнюю губу, покрывшуюся бисеринками выступившего пота, думая только о том, как завладеть почти несметным богатством.

Не зная, как справиться с, охватившими его возбуждением и сомнениями адвокат пробормотал

          – Не знаю, не знаю. Поручение уж очень щекотливое Вы мне изволите дать…

          – Прошу Вас, ради Христа, Гавриил Модестович. Вы последняя надежда моя, – устало проговорила Маша.

          – Ну, разве попробовать? – произнёс он, как бы в раздумье, поспешно пряча футляр с драгоценностью дрожащими руками в свой портфель…

      …Павел почти три месяца находился в одиночной камере тюрьмы, он ждал суда. В начале его допрашивали почти ежедневно, убеждая выдать своих единомышленников, обещая минимальное из возможных наказаний. Потом его запугивали, грозя гонениями его семье. Затем уговаривали, увещевали.

          – Как же вы, потомственный дворянин, могли оказаться в такой ситуации? Что побудило вас примкнуть к этой шайке, именуемой себя большевиками? Какое воззрение на власть патриаршую способствовало тому, что взгляды ваши так радикально поменялись? вы же были всеми весьма уважаемым господином общества. Откуда же такая метаморфоза? – удивлялись следователи.

          – Да, слепым я был! – возмущённо отвечал Павел, – Жил себе в своё удовольствие. И не замечал даже, сколько народу на меня и мою семью работают, на всех нас, власть предержащих. Удивительное дело, те, кто обрабатывают землю, землёй этой не владеют. Кто работают на заводах от зари до зари – не распоряжаются доходами завода или фабрики, живут впроголодь. Да, и жизнь ли это? – пускался Павел в дискуссию.

          – Ну, так что же из того? Им с рождения положено на господ работать, так из веку в век ведётся.  Да, вам-то какое дело до них? В вашей жизни всё как-будто прекрасно было, зачем же вы во всё это ввязались?

          – Не могу я смотреть, как народ мой, без вины виноватым делают. Глумятся над ним, продают за гроши, проигрывают в карты, забивают плетьми за малейшее ослушание, гноят в тюрьмах и на каторгах за инакомыслие. Тем, кто такие законы написал, чтобы одни из других кровь пили, и при этом правыми себя считали, нет места на земле! Люди должны быть уравнены в правах, все граждане хотят жить хорошо, в мире и согласии. И прибыли надо распределять по справедливости между всеми членами общества, – страстно говорил Павел, – а при нынешнем строе этого никогда не случится. Только большевики знают, как добиться справедливой, светлой жизни для всех!

          – Так ведь это – кровь, многочисленные жертвы! И, главное – свержение власти! Да, вы – оголтелый революционер! Кровавый бунтовщик! – кричал следователь,– Уведите его немедленно!

Допросы повторялись, но ничего не менялось. Павел упорно отстаивал своё мнение о необходимости революции. В, конце концов, ему надоели эти бессмысленные разговоры, доводящие следователя и адвоката до истерики. И он замолчал. Тем более, следователь уже открыто сказал, что вероятнее всего, Павлу не избежать смертной казни…

          – Что он там делает? – заглянув в глазок, спросил один надзиратель того, что закрывал камеру Стояновского.

          – А-а... Письма пишет, – махнув рукой, лениво ответил первый.

          – Так, кому? Их же всё равно нельзя адресату переправить? – удивился второй.

          – Да, никому. Должно быть, чтобы умом не тронуться. Поговорить же не с кем, – словно сочувствуя заключённому, вздохнул надзиратель, – он пишет их и складывает, складывает… Уж, большая стопка набралась листочков этих.  Вот, как бумага у него закончится, так и писать перестанет.

      …Маша ждала известий от адвоката. Но тот, вначале обещавший ей, что скоро всё устроится наилучшим образом, вдруг неожиданно исчез из города со всем своим семейством, продав дом. Говорили, что он нуждался в перемене климата, по состоянию здоровья. А посему срочно выехал на постоянное место жительства к Чёрному морю. А куда – никто не знал. Маша догадалась, что её не только жестоко обманули, но ещё и ограбили. Теперь приходилось уповать только на Божью милость.

      …Хмурое январское утро 1917 года начинало новый день. Павел опять почти не спал ночью. Последние дни ему было совсем не до сна, каждый день он проживал, как последний. Ему не было страшно. Ему было горько, что не увидит он того светлого дня торжества революции, в мечтах о которой жил он последние двенадцать лет.

"Но я приближал её своими делами, своими мыслями, и она обязательно будет! И скоро будет! Вот люди о бессмертии мечтают, а ведь добрые дела их веками живут. Помнят о них люди! Так может и обо мне потомки мои вспомнят добрым словом. Так вот и я не сгину в вечности", – размышлял он о своей короткой жизни.

      За дверями камеры послышалось движение. Лязгнул железный затвор, потом зазвенели ключи на большой связке и дверь камеры отворилась. Вошёл караульный надзиратель. Вслед за ним бочком в камеру протиснулся цирюльник со свёрнутой простынёй на плече и полотенцем, перекинутым через локоть другой руки.  В ней держал он ещё и железную плошку со взбитой мыльной пеной. Караульный выдвинул табурет на середину камеры:

          – Прошу садиться, – предложил он Павлу.
Цирюльник в несколько минут сбрил густую щетину со щёк Павла, постриг его волосы и удалился.

          – Переодевайтесь, – приказал надзиратель, сложив стопкой на камерную кровать чистое бельё, – исповедоваться будете? – спросил он.

          – Нет, – коротко ответил Павел.

       Через пару минут его, в сопровождении двух караульных, вывели на улицу в боковой маленький дворик.  Здесь уже ждали четверо солдат с ружьями и офицер, командующий ими.  Все они переминались с ноги на ногу в ожидании скорейшего окончания процедуры расстрела. Павел зажмурился на секунду от обилия света и воздуха.
       Помощник прокурора вышел из маленькой двери, поёживаясь от холода. Он раскрыл папку и зачитал приговор, вынесенный Павлу во время закрытого суда две недели назад. Кивнув офицеру, он быстро засеменил обратно туда, откуда, только что появился.

      Павел стоял у высокой стены, потирая руки, освобождённые от оков, вдыхая всей грудью морозный январский воздух. Он взглянул на серое, затянутое низкими облаками небо, на, неведомо как, залетевшего на тюремную стену, нахохлившегося воробья. Губы его тронула лёгкая улыбка, он вспомнил своих детей, таких же милых и любопытных, как этот воробушек. Сердце, ещё живое, пронзила острая боль:

"Милая моя, Машенька, как же я виноват перед вами, дорогие мои, что с вами будет? Простите меня, родные мои, простите! Прости, любовь моя!" – успел подумать он.

Офицер, коротко взмахнул рукой и прогремел залп. Павел упал на снег, раскинув руки. Голубые глаза смотрели в хмурое, утреннее небо. На груди по белой сорочке расползалось пятно ярко-алой крови, каплями стекающей в снег.

Продолжение http://proza.ru/2022/08/21/249