Каверна. Часть вторая. Глава 1

Часть вторая

1

Как-то так коротая время, прибыл я рано утром на Казанский вокзал. Подождал в купе, пока пассажиры выйдут из вагона, и хотел уже браться за сумки, как заметил Ибрагима. Мой младший брат подошел к окну, посмотрел внутрь и, не меняя выражения лица, помахал дяде, показывая, что нашел меня.

Было еще темно. Шел мокрый снег, но на землю не ложился, хлопья исчезали, коснувшись земли. Сырой воздух пах чадом угля, которым топят в поездах. Мы шли по перрону, распределив равномерно сумки между собой. Поставленный женский голос объявлял по вокзалу, что такой-то поезд прибыл на такой-то путь, а такой-то поезд отправляется с такого-то пути. Сама крытая платформа Казанского вокзала была как большой город. Пассажиры спешили с сумками, сумками на колесиках, колясками, тащили баулы, элегантно шли с кейсами. Челноки, альпинисты, призывники, азиаты, цыгане, бомжи. Хаос, мусор, грязь. Все это было на вокзалах в девяностые годы, когда я был студентом. А сейчас стало по-другому: чисто, чинно, размерено. Что-то европейское появилось в Москве.

Погрузились в синюю «пятерку» Ибрагима и поехали по пробуждающейся Москве. Дядя, обсуждая какие-то проблемы с братом, давал мне инструкции по предстоящей госпитализации и между делом справлялся о новостях в Нальчике. Он советовал Ибрагиму, как проехать и выдавал в себе опытного автолюбителя.

- Ты хорошо выглядишь для хронического больного, - удивляясь, заметил дядя. – Я, честно говоря, ожидал худшего. Молодец! Только теперь не геройствуй. Поменьше бравады. Слушай врачей. Тут хорошие специалисты, они все сделают как надо.

Дядя виртуозно владел голосовыми интонациями, изложением мысли, и гипнотизировал своей воле.

Короче говоря, мы пробирались в район станции метро Новослободская, где на улице Ф.М.Достоевского находилась больница. Я тревожно смотрел по сторонам с заднего сиденья «пятерки». С непривычки меня пугал густой поток машин, тыкающихся носами, как киты в узком фарватере. Тротуаров не было видно из-за припаркованных автомобилей. Казалось, их выбило из потока на обочину и они, попыхтев выхлопными трубами, умирали, выпустив душу, моргнув сигнализацией, издав прощальный «квак». К какому мертвому железному телу возвращалась душа, радостно моргали, заводились, дымили выхлопной трубой, начинали мешать потоку, отвоевывая свое место в нем.

Самих людей было меньше, чем машин. В девяностые годы в Москве, насколько я помню, бывали пробки только на больших улицах, трасах, шоссе. По переулкам можно было двигаться свободно. Сейчас же пробка была везде. Нет, нынче этот город мне не нравиться.

Наконец-то мы припарковались у ворот больницы.
В будке сидела охрана, а на стене висела вывеска: «Министерство Здравоохранения Российской Федерации. Московская Медицинская Академия им. И.М.Сеченова». 

- Проезд на территорию только по пропускам, - предупредил охранник.

Бросив машину, мы прошли в приемный покой. Пройдя процедуру регистрации, которая заняла более получаса, меня направили в хирургический корпус, на фасаде которого была табличка: «Научно-исследовательский институт фтизиопульмонологии».

На первом этаже хирургического корпуса тоже была охрана. Меня пропустили, как больного, дядю, как провожатого, а Ибрагим прошел сам, как нагловато-туповатый посетитель.

Потыкавшись в разные концы легочно-хирургического отделения, как «лебедь, рак и щука», мы нашли ординаторскую, возле которой и собрались. Дядя достал расческу из внутреннего кармана, наспех причесал свои седые волосы, взял у меня папку с документами и шагнул в кабинет.

Я подошел к двери и посмотрел в щель, прислушался...

- Кто вас сюда направил? – спросил седой мужчина в белом халате с красноватым лицом.

Как я понял, что это и есть заведующий отделением Тамерлан Владимирович Агкацев.

Дядя что-то говорил в том смысле, что направление есть, квота есть, надо положить племянника.   

- Я не отказываюсь положить, - говорил Тамерлан Владимирович. – Просто сейчас нет мест. Надо было позвонить. Я прям не знаю… Возьмете, Лена? – спросил он у стоявшей тут же женщины в белом халате. – Придумайте что-нибудь, - присел он в кресло устало.

«Так, – подумал я. – Для меня постоянно нет мест. Где я, там гладко не бывает. Посмотрим, что дальше будет».

Дядя начал пятиться на выход, благодарить и прощаться. Я отступил от двери, чтобы не попасться на подглядывании. Он вышел из ординаторской, за ним вышла женщина в белом халате и пошла на пост. Дядя подмигнул, мол, все в порядке.

Я проследил за женщиной в белом халате и заметил напротив поста кушетку, на которой, как на коне, сидели два парня и играли в нарды. Еще несколько стояли, наблюдая за игрой. Потолки в отделении были высокие и сводчатые. Свет, проникающий через большое окно в конце коридора, рассеивался и поглощался, как в тоннеле. Было что-то необычное в этой картинке, но я не понял что. 

Возвращаясь обратно, женщина в белом халате сказала мне подойти на пост. На посту медсестра, спросив фамилию, повела меня за собой. Завела в четырехместную палату, показала на кровать.

- Располагайся здесь. Белье сейчас поменяют.         

Я посмотрел на предложенное место, это была обычная реанимационная кровать на колесах. Там все кровати были такие, чтобы больного, в случае чего, можно было сразу вывезти в реанимацию. Постель была неряшливо брошена, как будто её покидали по команде «тревога».

- Тут парень лежал… утром его на операцию забрали, - объяснил мужчина, сидя напротив на такой же кровати. – Располагайся, он сюда уже не вернется.
- Почему?
- После операции переводят в послеоперационный бокс, - махнул он рукой в сторону коридора.
Я подошел к нему и протянул руку.
- Тенгиз.
- Залимхан.
- Чеченец? – спросил я, поняв это по акценту.
- Да, - кивнул он, нисколько не удивляясь моей прозорливости.

Я окинул взглядом палату, приметил старый телевизор «Фунай», за ним огромный подоконник, на котором при желании можно было лечь спать, и большое окно. Стены требовали ремонта. 
«Ладно», - подумал я и вышел в коридор.

Подсел в кресло, стоявшие вдоль стены, к дяде и Ибрагиму и показал на палату, где буду лежать.

- Ну что, - хлопнул дядя ладонью по колену, как бы подводя предварительный итог. – Мы поедем. А ты присмотрись, притрись здесь. Держи меня в курсе. Звони, беспокой по любому поводу. Не переживай, все будет хорошо. Прислушивайся к врачам, никакой самодеятельности. Да что тебе говорить? Ты долго к этому шел и сам все понимаешь. Надо тебя поставить на ноги и вернуть в строй, а там уже сам начнешь жить.

Ибрагим тоже выразил готовность помогать, навещать меня. На этой ноте мы распрощались.

Начал присматриваться, притираться к новым условиям. Атмосфера торакальной хирургии навевала всем видом: могильной тишиной, кафельным полом, реанимационной сигнализацией, множеством каталок, в которых постоянно кого-то катали под простынями, серьезностью лиц хирургов и персонала - чувство тоски и далекой тревоги, какого-то страха под желудком перед предстоящей ответственностью. И я старался отвлечься процессом приспособления к быту в новых условиях. Это проверено действует. Когда чувствуешь себя не в своей тарелке, грустно, тоскливо и не знаешь, куда себя деть, сходи в душ, завари чай или кофе, обживи спальное место, поговори с окружающими, наконец.   

Усугубляла мое состояние Ира, как бы проверяя на прочность, добивала окончательно. Я выходил из палаты, чтобы не беспокоить парней. Тут у каждого были свои проблемы и добавлять к этому чужие было не принято.

Со стороны мои разговоры с Ирой могли выглядеть так - сам лежу в больничной палате и жду операцию, при этом работаю у кого-то психиатром и вывожу из глубокой депрессии.

Гуляя по коридору или выходя на лестницу, я разговаривал с Ирой по мобильнику, пытаясь её успокоить.

- Я не могу без тебя, - ревела она в трубку. - Мне плохо….         
- Ты где?
- У Залины. Я не поехала домой. Там мне было бы невыносимо. Я и здесь постоянно плачу. Залина меня успокаивает. Я пью, не просыхая, уже третий день.
- Что пьешь?
- Пиво, водку, все, что попадается.
- Зачем? Мне не нужна алкоголичка. Я так тебя любить не буду, - пытался я хоть как-то повлиять на неё, пристыдить, вразумить что ли.
Но Ира была безутешна.

В один такой раз, я даже поругал её:
- Ты что мне сюда звонишь?! – прикрикнул я. – Вместо того чтобы поддержать, подбодрить как-то, только тоску нагоняешь. Мне и без твоего нытья тут нехорошо.
После некоторой паузы в трубке послышалось:
- Просто я люблю тебя и мне без тебя плохо. Я не могу без тебя жить.

Как-то раз мой сопалатник по имени Паша, один из тех, кто играл в нарды в коридоре, когда я ложился в отделение, поинтересовался:
- С кем ты так подолгу разговариваешь? Кого ты там приводишь в чувства? 
- Да… привязалась одна… - ответил я. - Лежали вместе в больнице в Нальчике. Влюбилась и прилипла.
- А ты что, не хотел, что ли?
- Мне все равно. Понимаешь, я недавно освободился и трахал все, что попадалось.
- А… молодец! – начал Паша грозить пальцем и хохотать над моей прямотой. – И что дальше?
- Если все рассказывать… такая мелодрама.

Паша сидел с заинтересованным видом и желал послушать.

- Короче, - продолжил я. – Она была четырнадцать лет замужем, детей не было, и муж, обвиняя во всем, послал её подальше. Развелись, короче, они. Родители её не воспитывали. Пахан сидел, а мать бросила у бабки, та её и воспитала. Со мной связалась, мы встречались больше полугода, залетела от меня, да и не один раз. Оказалось, дело было не в ней. Она далеко не красавица, но что-то в ней есть, – я рассказал Паше сцену прощания на ж/д вокзале.
- О, это любовь, - заключил он. – Это любовь! – начал истерично и как-то протяжно смеяться.
Я заканчивал рассказ, а Паша смеялся и мотал головой, в том смысле, что можешь не продолжать, все понятно – это любовь.

Паша лежал здесь несколько месяцев и хорошо знал весь персонал, включая охрану. Знал всех больных, особенно молодых девушек. Он серьезно, ответственно относился к лечению и порой доходил до мнительности. У него была каверна в правом легком, в средней доле. Она как будто поддавалась лечению. Была положительная динамика. И Паша терзался сомнениями – делать операцию или нет?

С одной стороны, рассуждал он, если есть возможность обойтись без операции, если каверна затянется под действием химиотерапии, зачем ложиться на операционный стол? Вмешательство в организм, действие наркоза, послеоперационная реабилитация, это все отрицательные факторы воздействия на организм, которые бесследно не проходят.

С другой стороны, такие каверны (каверна у него была поменьше моей и намного моложе) полностью не затягиваются, и при малейшей провокации может быть рецидив. И раз уж добрался до института фтизиопульмонологии, то правильнее было бы все-таки прооперироваться?

Эти вопросы заботили Пашу с момента, когда сказали, что каверна стала затягиваться. В нем затеплилась надежда - если есть шанс, его нужно использовать. Он надеялся на иммунитет, был спортивного телосложения и без вредных привычек. Внешне выглядел, как здоровый парень, если не сказать, как борец.

Другое дело Залимхан, его вопрос с операцией был решен, отодвигались лишь сроки. Ему предстояло удаление левого легкого полностью, запущенность болезни не предоставляла других альтернатив. Залимхана практически подготовили к операции, и дело стояло за определением количества дорогого препарата и его покупкой.

- Дело не в самой операции, - объяснял Залимхан. – Без этого препарата шансов оклематься мало. Операцию-то сделают, я потом не встану. Кому целиком легкое отнимают, всем прокапывают это лекарство. Литр я потяну, родственники помогут, больше не знаю…
- Его литрами капать надо? – удивился я.
- Да. Видел девчонку? Недавно прооперировали, тоже легкое удалили. Через неделю она уже ходила, как ни в чем небывало. Так вот, ей почти два литра прокапали, на сто двадцать тысяч.

Хорошо, что мне не требовался этот дорогостоящий препарат, да и в моем случае, надо было отсечь всего-то верхнюю долю, никак не целое легкое. Я послушал в хирургии разные истории и удивлялся тому, как много запущенных больных, которым удаляли по целому легкому. Одних молодых девушек я насчитал из двух отделений почти десяток. И если учитывать, что общее число операционников не превышало сорока человек, это очень высокий процент.

Лидировал в этой статистике Дагестан. Видимо, там обращаются в тубдиспансер в последний момент, когда легкое сгнило и становится очевидно, что человек чахнет и ничто ему не помогает. Тогда от безысходности они едут в больницу, и врачи констатируют, что легкое надо удалять.

К нам, в Нальчик, приезжали ложиться из соседних республик не потому, что у них больниц нет, а потому что не хотели, чтобы дома знали про туберкулез.

Я пытался десять лет в лагере сохраниться, а люди на свободе гниют и прогнивают до пустоты. Потому что тянут до последнего, скрывают от всех, вместо того, чтобы сразу лечиться.

Приметив девушку, про которую говорил Залимхан, я подсел к ней.

- Привет! Как самочувствие?
- Нормально, - ответила она. – Ты из Кабардино-Балкарии, я слышала?
- Да, Тенгиз меня зовут.
- Меня Марьяна.
- Очень приятно, – улыбнулся я.

Марьяна улыбнулась в ответ. Она была темно-русая, белокожая девушка с ясными, живыми, по-детски озорными глазами. Ямочками на щеках, чуть вздернутым носиком и походила на добрую лисичку.

- Тебе легкое удалили? – спросил я.
- Да, правое.
- И что ты чувствуешь?
- Ничего. Дыхание немного не то, а так нормально. Ведь удаленное легкое и так не работало, только мешало, – объяснила Марьяна, как бы убеждая и себя в безысходности утраты.
- А эти молодые люди, которые за тебя болели это?..
- Муж и брат, - с чувством достоинства произнесла она.
- Ты замужем? – сделал я наивное лицо.
- Да, - улыбнулась она. – У меня двое детей.
- И как же ты заболела?
- У моей подруги, с которой мы постоянно общались, отец болел туберкулезом.
- Он не сидел? – как-то машинально спросил я.
- Сидел, - посмотрела она мне в глаза. – Он вор в законе. Лабазан.
- Лабазан? Знаю, слышал. Царство небесное…

Марьяна покивала, как бы принимая соболезнования.

- Мы соседи, рядом жили в Махачкале. Я часто у них бывала. Он нас постоянно баловал, когда дома бывал. В казино нас возил, - хихикнула она своим воспоминаниям.

А я, глядя на неё, вспомнил 2003 год, лагерь Кривоборье.
Я пришел в отряд к Басиру и застал его в некотором волнении. Он конфиденциально сказал:
- Лабазан приехал в Воронеж. Как думаешь, дать ему знать, что я здесь?
- Вы знакомы?
- Да.
- Конечно, дай. В чем вопрос?
- Просто, мы плохо расстались, - призадумался Басир. – Может он зуб на меня имеет? Когда последний раз виделись, не сошлись по одному вопросу. Я считал себя правым и настаивал на своем. Он со словами: «Знай, с кем говоришь!» - отвесил мне пощечину. Я вспылил, но сдержался. Ты же знаешь, я не мог уйти без ответа, и сказал: «Как бы там ни было, Лабазан, но с пощечиной ты поторопился!» - и выстрелил из револьвера ему под ноги. Вышел из дому, сел в машину и уехал. За мной никто не вышел, не погнался. Мне дали оттуда уйти. Вот я и думаю…
- Не знаю, Басир, - сказал я. - Если он не держит на тебя зла, сделает вид, что ничего не было. А если… это может сейчас проявиться.
- А что стоит слово вора здесь, ты понимаешь? – посмотрел Басир на меня серьезно.

Я многозначительно покивал головой.

Но Басир был бы не Басир, если бы такие сомнения останавливали его. Он вышел на Лабазана, и мы приняли от человека, посланного Лабазаном, три грева.

Так бывает. Земля круглая и даже вертится.

…Марьяна что-то щебетала, глядя на меня.

- Ладно, - сказал я. – Ты хорошо выглядишь. По тебе не скажешь, что ты после операции. Поправляйся!