Расщелина Глава 24

РЕШЕНИЕ

Лишь только Василий угомонился, сменив гнев подозрений и тревог, на состояние блаженства и умиления, в чем в немалой степени поспособствовал умело приготовленный Фомой, вкусный и сытный заяц, старик обеспокоился.

— Надобно «Грома» покормить; в том, что ты, Василий, с полным желудком сейчас, и довольный, жару печи улыбаешься, есть и его заслуга. Пойду на ночь пса определю, а то ведь чувствуя чужого в сарае, спать не даст.

— В дом возьми, — буркнул пьяно Василий.

— Все одно не даст. Не будет и нам от него покоя. В дальнем амбаре запру, ему как и тебе, под зайчатину ночь коротать приятней. Аль не так, Василий? Ты бы устраивался, а я скоро ворочусь, там и сам лягу, чего ночь подпирать. А хочешь, прогуляйся, освежись; после сон сразу сморит.

Воротился Фома не скоро. Пристроил собаку, чтобы не шумела на разнообразные, ночные шорохи, да зайчатины заслуженной в миску подложил. Радовался, глядя на пса, занятый своими мыслями: «Вот ведь живет животина без зла, с одной пользой, — думалось в темноте Фоме, — от чего же люди так жить не могут? Все-то им грызть друг дружку хочется, прямо таки никак без этого. Что же в душах их селится, — хотелось знать ему, — ежели хуже собак или зверя неразумного становятся. Собакам что; поел, поспал, да и карманов нет, куда положить про запас можно. А  вот люди, те с карманами, да еще какими. От того и вражда промеж их идет по невинному свету белому, марая и пачкая его своею алчной потребой до добра всякого. Вроде как и голова умная людям дана, а тот же пес без ума живет и точно рад, что его нет… Опять же и вреда от него меньше. И по всему выходит, что у собаки душа чище, без изъяна, а о людской и сказать то грех; один он и виден, почитай в каждой».

— Ну да ладно, пойду я. Ты только шибко не шуми, собака, ежели почуешь что… Сегодня ночь должна быть тихой. Вот поешь и спать ложись, набегался уж, — прервал свои размышления Фома. — Жаль, что Василий мальца в сарае держит, сердца видать нет; безотцовщина она кому во вред бывает, а кому и на пользу. Но парнишку спасать надо, не гоже так с сыном обходиться…

Войдя по тихому в избу и убедившись, что Василий спит, загасил Фома свечу, что на окно с вечера выставил. От нее свет, и польза; угасла, сигнал собою дала…

Анна измаялась. Трудны бывают часы и минуты ожидания. Свет в окне все лучил, и не было уверенности в себе, а темная, стонущая ночь, томила и мучила душу. И вдруг, погасло, исчезло все; и очертания темных изваяний вершин деревьев, что кучились за спиной, пугая размытыми тенями, и звезды сокрытые небом, и даже сарай, где ждал Павел. Ночь поглотила все и вся: «А там любимый, там в тревоге и отчаянии он думает о ней и ищет, обязательно ищет выход… Это сигнал, это старик погасил свечу. Значит пора идти, надо спешить, нужно спасать Павла; вырвать его из лап бандита и мучителя, ради того чтобы вновь быть вместе. Ей так трудно и боязно одной, среди темной и злой тайги, среди ночи которой нет конца.»

А небеса вторили ему о том же: «Твоя любовь, Павел, уже идет к тебе, она не оставит; спасет и укроет от бед, защитит от неверного, несправедливого хода событий. Ты жди ее…»

Всю ночь напролет Фома не сомкнул глаз. Он знал; скоро проснется Василий и узнает о случившемся. Девчонка справится и ребята, с чувством благодарности, уйдут нелегкой дорогой в тайгу, к своей цели. А он, старый Фома, прожил свою жизнь так, как велела совесть, к чему вела судьба. И что станет с ним утром, было уже не важно, а то, что он не смалодушничал, разобрался в случившемся, крепила в нем силу духа. И будь жив сейчас друг, Захарий, то он одобрил бы его выбор, в пользу добра и милосердия.

— Нет, дед, я не стану тебя на куски рвать! — едва проснувшись, исходил криком Василий, — я тебя Шершню отдам, а он медведям скормит! Этот церемониться не станет, ему такие как ты — идти мешают!.. Погляди-ка, он и кобеля специально запер, чтобы шума не было. Ну хитрец, ну паразит!.. Нет, Фома, не жилец ты, конец тебе!.. Я сейчас «Грома» по следу пущу; он меня выведет, а вот тебе я больше не верю! Обманул меня, с пацаном спутался, ну держись дед! Все равно Шершня ждать, шагай в сарай, там тебе место. Сидеть будешь пока не разберусь! Все, Фома, отбегался ты! Шершень явится — тебе смерть!..

Зашвырнул обозленный Василий дряблое тело старика в сарай, запер на засов, а сам за собакой ушел. Уж больно ему выведать хотелось; куда и с кем Павел сбежал? Фома твердил с утра одно и тоже: «Не было никого, не видел, спал всю ночь… Не знаю, куда парнишка подевался… Сбежал похоже…»

— Ясно, что врет; за одно с беглецами! Ну да ладно, Шершень разберется! — вслух ворчал себе под нос озабоченный Василий.

Тревожило его, однако, лишь одно обстоятельство; он понятия не имел, когда соизволит этот хлыщ на хутор явиться. Может статься карта так ляжет, что и самому все решать придется… На кой ему этот самый Шершень сейчас нужен, если даже золото теперь в его руках. Эта мысль, напросившаяся по случаю, заставила Василия задуматься: «О, как интересно выходит… Лишние рты и прикрыть можно. А то ведь до чего дошло; и Шершень, и тот же Сидор, все жирной доли ждут, без дела сидя. Что же это; выходит я, своим же золотом, должен с этими бездельниками делиться?»

Еще больше озадачился Василий. Даже у амбара в задумчивости присел и закурил, прежде чем «Грома» к своему делу приобщить. Заработала голова, пришли мысли о которых ранее он и понятия не имел: «Может и вправду, скинуть подельников со следа, да укрыться в тайге, где по тише. Переждать, не впервой поди, а при золоте и в иные места для житья податься можно; дом сгорел, самое время все сызнова начинать. Только бы вот со следа Павла не соскочить ненароком. Но ничего, собака со мной — это уже полдела, а далеко беглец не должен уйти. Ну что, тогда надо торопиться…»

Воротившись с собакой к избе, Василий принялся вещмешок собирать. Кто знает, когда обратная дорога на хутор выведет и выведет ли вообще. Главное ждало впереди, а цели он уже себе обозначил. Не забыл и самородок среди прочих вещей разместить; нечего ему хутор золотить. У самого сердца, в кармане; вот место, там и покой и уют ему всегда обеспечены. Встревожил однако тот факт, что патронов к ружью у Фомы совсем мало оказалось. Куда без патронов в тайгу соваться, да по следу идти: «Ох Фома, плут, куда упрятал, где хранит?» — закипел Василий; пришлось воротиться в сарай, к старику…

— Мне, Фома, уходить пора, а патронов только два. Но на тебя мне и одного хватит. Не скажешь, где хранишь; так и быть порешу, мне все одно, может и зарежу даже, патрон сберегу. Так что говори, дед, не то конец тебе, — Василий угрожающе вынул отточенный, охотничий нож. — Скажешь, может дождешься Шершня, поживешь еще денек, а я тебя жалеть не стану, ежели патроны не дашь!..

Ну что старому Фоме таиться или со смертью преждевременной играть, она уж и так вон, не за порогом… Радуясь удаче, запер Василий старика вновь и забыл про него напрочь, а недоеденного зайца в мешок упаковал; дорога может выйти нелегкая и дальняя. Сам же, однако, с немалой долей тревоги понимал, что в бега от Шершня пустился. Тешило то, что ради своего, искомого, а не чужого, на кон ставил всю прошлую, никчемную жизнь, в надежде найти выход.

Благодарность любимого человека — это высшее благо, какое даровано людям в ощущениях любви и преданности, доверии друг к другу. Испытывая удивительное чувство единения, поражаясь храбрости и самообладанию Анны, Павел был признателен ей за помощь. Сидя у подножья Черепашьего валуна и глядя на утомленную ночными событиями хрупкую, но храбрую девушку, он видел в ней любимого человека, готового идти с ним по судьбе означенной Богом. Павел твердо знал; ничто в этом земном мире не способно будет переубедить его, в осознании мудрого выбора или, хоть на малую долю, усомниться в нем…

Впереди их ждет серьезное решение; куда идти, чтобы не подвергнуть себя еще большей опасности, чтобы не заблудиться и не кануть бесследно в дремучей и опасной тайге, опрометчиво стремясь не к тем целям. Ясно понимая, что обратной дороги нет и давая Анне немного передохнуть, Павел напряженно искал выход. Он знал, что отец не отступится от своего и непременно станет преследовать, а имея при себе собаку, отыскать их будет несложно. Сейчас никак нельзя позволить себе долгий отдых, необходимо было уходить, сбить со следа Василия, иначе они вместе, могут вновь оказаться в заточении. Оставалось лишь понять — куда идти?

Стоя на краю валуна., Павел вгляделся в стелившийся к ногам бархат зеленой тайги, уводящий взор в бесконечность, вдохнул свежесть ударившего в лицо ветра. Вдали, почти слившись с горизонтом синело облачко не проходящего тумана; там было то самое место, о котором с тревогой рассказывала мать — это дыхание Расщелины. Какими же были переживания Марии, спрашивал себя Павел, которой коснулось необъяснимое влияние того таинственного места?

Раннее, теплое утро маняще подкралось ближе, лаская кудри волос и, словно коснувшись плеча, шепнуло: «Иди, Павел, что же ты стоишь!.. Иди судьбе навстречу!.. Ты знаешь куда!.. Ты дойдешь!..»

Неудержимым вихрем пронеслись в сознании таинственные минуты последнего общения с матерью. Он хорошо помнил все наказы и предостережения, но чувствовал и слышал ее слова именно сейчас. Это походило на шепот, уносивший его в далекие владения отшельника, связавшего свою судьбу и жизнь его бабушки в колдовской букет неразгаданной тайны, которая манит и зовет его сейчас…

И пусть не известны пока тропы, которыми предстоит пройти, Павел уже чувствовал силу влечения Расщелины; она манила его неведомой, неземной, тайной. Теперь он знал, он принял решение; они пойдут туда… Так надо, того хочет провидение… Сейчас, дыша теплом ее соблазна, Павел оставался верным заветам матери и бабушки, а душою знал, что непримиримый дух Расщелины примет его. Стоя перед выбором, на краю увала, за которым сокрыта для него тайна Расщелины, Павел понимал и даже чувствовал, что свернуть с пути ведущему к ней, он уже не сможет. Как не сможет простить отца, лишившего его самого сокровенного в жизни, как не сможет не боготворить Анну, готовую идти с ним до конца, как не сможет не преклонить колени перед памятью Марии и ее нелегким выбором, тропами которого им вместе предстоит пройти и не пасть духом перед волей и могуществом Расщелины. Чтобы достойно посмотреть в лицо неведомого, хранимого мирозданием, что дано познать лишь ему.

Мысли стремили Павла к Расщелине и не в силах противиться ее притяжению, он уносился туда, где в образах оживала ее невольница, которая своим появлением несла тогда жизнь, спасение и смысл для затерянного в глухой тайге отшельника, без имени и рода. Тогда она стала проявлением Божественной воли, открывшейся во снах и видениях, в страданиях и болях пребывания человека вне мира, но наяву…

Вспоминались подробности:

х х х

Однажды, Мария, будучи уже здорова и телом, и духом, услышала и узнала откровения отшельника, снизошедшего к ней с просьбой. Долгое время, прежде чем посвятить пленницу в тайный смысл своих намерений и цели пребывания в святых и благостных стенах сей обители, которую он, сам же, именовал Расщелиной, старец исцелял и исповедовал ее душу… «Божий человек, однажды побывавший в сем святом месте, станет всегда стремить душу и помыслы к этой благодати, как бы не противилось его собственное земное начало, назови это корыстью или волей всевышнего — все одно», — говорил тогда отшельник, часто беседуя с Марией, за чашкой вечернего чая, охотно помогавшей ему в мало устроенном, скудном быту. Он постепенно подводил чистую душу женщины к некоему посвящению в неотвратимое обязательство, от исполнения которого будет зависеть вся ее последующая жизнь.

И он сказал ей однажды: «Расщелина проверяет душу, зная ее сильные и слабые стороны, но роднит с собой и манит необычным знанием, каким владеет сама. Не каждому дано даже приблизиться к вместилищу ее духа; она сама способна покорять, подчинять и держать в повиновении, склонный к проявлению слабости, людской дух. Поэтому я не ухожу из Расщелины; она спасла и приняла меня больным и опустошенным. Будучи не раз в глубокой депрессии и отчаянии я пытался покинуть ее, но она возвращала меня обратно, с каждым разом ущемляя мои возможности и желание попытаться сделать это еще раз. Но я буду молить и просить ее всевидящий дух не препятствовать Вам, Мария, покинуть это таинственное место; оно свято и неприкосновенно даже мыслью одной, и никогда, никого не отпускает от себя. Познавший ее тайны — всецело с ней; иное неприемлемо по самой сути ее предназначения. Это так, это дано мне было в откровениях, в тех необычных, удивительных и чувственных видениях, какие пережил я находясь в изоляции от мирской жизни, отрекшись и забыв о ее пороках. Пребывая порой в неведомых снах забвений и прозрения, я проникался чувствами и узнавал волю духа Расщелины…»

— Ощущаешь ли ты, Мария, стоя перед земной тайной, слабость своего духа и неспособность воспринимать то, что я буду говорить и с чем познакомлю тебя?

Мария, вздрогнув, словно очнулась:

— Да, я выслушаю Вас до конца, что бы это ни было. И не потому, что хочу это знать, а из чувства благодарности за то, что Вы донесли до меня эти мысли, за то, что дали возможность задуматься и понять суть и смысл Вашего отношения к духу Расщелины. Я даже смею думать; теперь уже и моего…

— Тогда выслушайте меня, Мария, и сделайте так… Единственная просьба, о которой я буду молить — это то, чтобы Вы, здесь, во владениях Расщелины, дождались моей кончины и перехода духа в мир иной.

— Но как же так, — поразилась Мария странной роли, которую отвел ей отшельник. — Вы в полном здравии и силе.

— Это всего лишь тело, моя милая, а душа уже готова к переходу. Она чувствует близость этого и рада тому, потому как Расщелина дала моему духу, что могла. Иное хранимо в знании, которое я передаю Вам. Самое важное; мы уходим когда добровольно соглашаемся с духом Расщелины на посвящение земного человека в знания и правила, которые хранит Вселенная. Расщелина — это вход в портал, доступ к знанию которое она хранит в тайне.

Но позволение хранить их дается лишь одному человеку; они могут передаваться по судьбе и, лишь как исключение, по роду…

Вы, Мария, следующая… Не пугайтесь — это произойдет скоро. То, что Вы сейчас здесь — это и есть знак моего ухода, знамение свыше. Не скрою, я даже знал, что Вы окажетесь во владениях Расщелины, ведь именно она снизошла к моим мольбам. Я делал это без злого умысла, поэтому осознавая содеянное мною и провидцами духа Утеса, соблаговолившими явить Вас — я Ваш должник… А по сему мне лишь нужно просить дух Расщелины о Вашем желании; воротиться в мир людей и передать ей Вас под защиту. Благодать изольется за то, что Вы сделаете для тела моего; ибо лежать, оставаясь здесь, неприбранным, грешно и неправедно для духа Расщелины, и для Всевышнего. Если моя просьба будет услышана, то Ваш дух обретет покой и позволена будет жизнь в обители мирской, как хранительнице знания, которое многое может изменить в Вашей судьбе. Я укажу Вам этот путь, а дух Расщелины — простит и отпустит…

х х х

Стоя на вершине Черепашьего валуна, где умерла странной смертью бабушка, Павел по своему считал, что духи того таинственного места, все же не освободили Марию, несмотря на то, что она исполнила волю отшельника. Вина Марии, должно быть, была в том, что она позволила жить среди людей тому знанию, в которое была посвящена сама и, не сумев сохранить неприкосновенную тайну знания; будучи посвященной, поделилась с дочерью.

Жертвой передачи знания стала и Варвара, а он теперь невольный носитель и хранитель его истоков. Это величие и волю некой космической, природной и может быть мистической, притягательной силы, Павел и сейчас ощутил на себе, начав осознавать долю своей вины и вины матери, в содеянном. Ведь разум, получивший во власть не созданное им знание, хранящее чуждую ему, имеющую иные истоки информацию, не в силах одухотворить или дать искру жизни этим неведомым тайнам Вселенной; поэтому любая попытка человека, посягнувшего сделать обратное, обречена на неудачу…