Свобода - не теорема -быль о ЧП 90-х годов-

                Не объяснить свободу,
                Не доказать другому.
                В походе, суде или дома -
                Свобода - не теорема,
                Свобода есть аксиома.
                В.Р.

1. ЧП “Филипп Иванович”

     Большая квадратная ставня, которой было затворено окно, вздрогнула от трёх сильных ударов снаружи.

     — Кто там?

     — Филипп Иванович, — прохрипел в ответ приглушённый металлическим листом голос, — открывай!

     Я вытащил из рамы длинный стальной штырь, освобождая скобу ставни. Она заскрипела, подаваясь в темноту и впуская внутрь порцию свежего утреннего воздуха.

     В проёме окна выросла тёмная, грузная фигура в мешковатом пуховике, в чёрной, закатанной снизу толстым ободком и низко надвинутой на глаза спортивной шапочке.

     Человек легко спрыгнул с подоконника, плотно прикрыл за собой окно и, вернув на место штырь-засов, повернулся ко мне.

     — Открывать только на Филиппа Ивановича. Запомни это с сегодняшнего дня.

     — Запомнил, — улыбнувшись от не покидавшего меня с самого раннего утра чувства нереальности происходящего, ответил я. Он пристально посмотрел мне в лицо и вдруг, резко отпрянув в сторону, выхватил из ящика большой, заострённый снизу напильник.

     — Р-раз! — рука его шарнирно выворачиваясь в локте полетела в мою сторону. Напильник, матово блеснув, просвистел снизу вверх в каком-то полуметре от моего лица. Ещё один выпад — и большое, неловкое тело моего недавнего собеседника закачалось в нелепом танце, разбрасывая по стенам длинные, мечущиеся тени. С шумом отлетела в сторону проколотая насквозь пустая коробка. Напильник в его руке в считанные секунды описал ещё одну широкую горизонтальную восьмёрку, двигаясь все время остриём вперёд.

     — Кончай баловаться! — сдавленно вскрикнул я, невольно отступая к стене.

     — Только на Филиппа Ивановича! — с придыханием выкрикнул он, и отбросил в угол странное своё оружие.

     — А то, вот это...

     — Да понял я, — серьёзность как-то сама собой вернулась ко мне. — Показывай, что нужно делать...

     Приглашение приехать в гости к другу, с которым мы не виделись уже лет десять, я получил неожиданно. Мы учились когда-то вместе. Потом долго переписывались с ним, а в последние годы просто обменивались телеграммами к дням рождения, благо отличались они у нас всего на два дня — почти что братья близнецы.

     Наконец, не стало от него и телеграмм.

     И вдруг этим летом пришло из Н-ска такое вот письмо: “Затянувшееся молчание с моей стороны отношу к эгоизму. Твои письма носил у сердца, и они согревали в тяжкие моменты жизни.

     Приняв похвальное участие в строительстве Православного Храма в роли начальника строительного участка, я ушёл в забой скота. Просто на стройке задержали зарплату на месяц, второй, а потому я решил — хватит.

     Взял топор и стал наезжать на окрестности Н-ска, вырубая хряков и быков. Мясо сбывалось на рынке и в бывшем родном институте. Балкон обрастал шкурами и башками. За рулём Ваня, царство ему небесное, — нелегал, сбежавший из зоны; сзади — кореш-шабашник с корочками кандидата философии — и вперёд.

     Стало хватать на хлеб. Но потом пришили Ваню (двумя пулями 9 мм), и мы на простреленной машине с его сыном возили и ставили оградку на могилу.

     Високосный выдался особенно трудным. Пошла череда откидов. Вовка П., мой однопартник в 9-м классе. Всего-то за 180 кусков. Тут же застрелен директор нашего часового завода и птицефабрики. Я же в одно время не вылазил с поминок. Затосковал, ушёл в себя. Вышел, организовал фирму. В ней одиннадцать человек, включая бухгалтера, секретаря, продавцов и водителей. Опять же, ради хлеба насущного. Тружусь по 14 часов в сутки, без спиртного и прочих грехов. Если известную сумму назвать лимоном, то за два года через эти руки прошел арбуз, но мало что осталось для дела.

     Торгуем продуктами питания, и люди любят поесть. Утром грузовик выезжает на центральную площадь, становится в ряд с 300-ми другими, и товар превращается, превращается товар, ... впрочем, если нет небольших технических накладок, то действительно вращается и превращается, как и на четырёх других точках. И так день за днём: “рота подъём”, развозка, закупка, сборка, “рота отбой”.

     Что нам, близнецам, тягостнее? Рутина.

     Но вдруг, думаю я, приедешь ты и проездом за месяц сделаешь пару лимонов, это реальнее чем кредит в банке.

     Хотел вложиться ещё в пару страниц, да пора на сборку.

     Вольдемар.”

     У меня, как раз, случилось дело в тех краях, и я решил воспользоваться случаем, чтобы заехать на пару дней к нему.

     Любая поездка радостна мне тем, что разрушает, хотя бы на время, уютные, как домашние тапочки, привычки, напластованные уже отмеренными годами. Даже и встреча после разлуки гораздо ярче в гостях, чем дома. А ещё вдвойне приятно бывает, когда тебя после неизбежных тягот пути — ждут, встречают.

     Вольдемар встретил меня.

     Изрядно выросший вширь и не на шутку возмужавший, — я едва узнал его — он шёл прихрамывая, неловко выставив вверх левое своё плечо, по людному перрону.

     Мы уже протянули было навстречу друг другу руки, когда вывернувшаяся вдруг откуда-то маленькая шустрая женщина, затараторила, перебивая первые его слова.

     — Ты почему сюда пришёл? Ты же мне велел встретить. Я все бросила, приехала. А ты, вместо того, чтобы лежать...

     Мы всё-таки обнялись.

     — Что это с тобой? — спросил я.

     — Не обращай внимания...

     — Радикулит у него. Вчера цемент таскал в мешках. Только работать начали. Два месяца уже не пьёт. И вот — напасть, — не останавливаясь тараторила женщина, — ну я побежала. А вы домой езжайте. А я вечером буду.

     Она исчезла так же неожиданно, как и появилась.

     — Едем к матери. С женой я сейчас не живу. — лаконично сказал Вольдемар. Мы влезли в троллейбус и поехали к его матери.

     Мы сидели напротив друг друга на тряских сиденьях. Я смотрел в его, спрятанные под низко натянутой шапкой, под тяжело нависшими веками знакомые тёмные зрачки.

     Я снова плавал в его больших, умных глазах.

     Вольдемар улыбается и едва заметным прищуром подмигивает мне. Потом наклоняется вперёд, ближе ко мне и, показав большим оттопыренным пальцем в окно — мы как раз проезжаем какую-то площадь — тихо так, чтобы было слышно только нам, говорит:

     — Здесь первая точка.

     За окном промелькивают длинные ряды коммерческих киосков. И хотя, я не совсем понял, что он имеет в виду под “точкой”, не переспрашиваю его зря.

     — А вот там, за углом возле рынка — вторая, — снова склоняется ко мне Вольдемар.

     — Это самая доходная...

     Как не тихо он говорит, а может быть, именно оттого — сидящие рядом двое парней в чёрных кожанках громко гогочут как раз после его слов.

     Мой собеседник быстро выпрямляется, и едва заметно покосившись на них, заканчивает сквозь зубы:

     — Дома поговорим.

     Возле самого дома он купил в киоске бутылку “Уральского казака”. Продолговатый цилиндр водочной бутылки, едва мелькнув в руках, быстро, как у фокусника, скрылся за пазухой необъятного его пуховика.

     — Зачем это? Я ведь завязал со спиртным, ты знаешь.

     — Лекарство от радикулита, — пояснил мой приятель.

     К дому он подошёл совсем медленно, так сильно припадая на ногу, что мне пришлось вести его под локоть.

     — Тебе в больницу надо, — заметил я, — пару сеансов токов, и на ноги встанешь.

     — Полиса нет. Я же частный предприниматель. — Разотру дома спину вот этим. А все-таки бог есть, раз тебя послал. Заменишь меня хоть завтра, пока я лечусь.
 

2. Семь кругов змия

     Дома он первым дело достал купленную бутылку и, задумчиво глядя на ее этикетку, спросил у меня:

     — Ты знаешь, как проверить подделка это или нет.

     — Понятия не имею. Может перевернуть. Если протекает, то... А тебе какая разница, для спины-то.

     — Это одно, — все так же задумчиво, словно готовясь к чему-то важному, продолжал Вольдемар, — а вот ещё три способа. Во-первых, нужно поставить бутылку донышком на ладонь и слегка покрутить её. Видишь, — он прижал к своей крупной ладошке казавшийся в его руках весьма хрупким сосуд. — Если здесь остаётся круг от бутылки, значит все в порядке. Заводские бутылки идут с конвейера, поэтому они грязные.

     Я с интересом наблюдал за его манипуляциями, Теперь бутылка легла на его широкую ладонь боком. Он покрутил её, ухватывая попрочнее.
— Во-вторых, видишь, с обратной стороны этикетки имеются четыре полосы от клея. Если полос нет, значит перед нами подделка. Они обычно мажут по другому.

     Он показал как не нужно мазать водочные этикетки.

     — А теперь — главное. Главное это — змий!

     Он повернул водку горлышком вверх и несколькими энергичными движениями перемешал её содержимое, раскручивая его вдоль вертикальной оси.

     — Видишь змия?.

     Образовавшаяся от его его движений мельчайшие пузырьки воздуха, опустились в водочной бутылке до самого дна. Белый вихрь завращался в центре её, медленно поднимаясь вверх.

     — Это и есть змий, — удовлетворенно закончил Волоха. — Значит можно пить.

     Он несколькими отрывистыми движениями сорвал ножницами пробку, вытер горлышко рукавом рубахи и будто бы перекрестился даже.

     Я сидел перед ним на стуле возле большого закрытого старенькой скатертью круглого стола, ещё не отошедший как следует от дороги, и тщетно пытался понять, что же тут происходит.

     — Отец, царствие ему небесное, говорил, что от радикулита иногда нужно... Внутрь.

     Я вспомнил, что отца у Волохи не было. Точнее был, конечно, но виделись они только один раз. Волоха, когда учился, любил рассказывать эту историю. Он играл в песочнике на дворе, и мяч его вырвался подкатившись к ногам какого-то человека. Человек этот остановился, глядя на него сверху вниз. Волоха взял мяч и убежал. — Это был мой отец! — этими словами заканчивал он всегда ту давнюю историю, — больше я его никогда не видел.

     Говорить про лекарство от радикулита его отец не мог. Выходит, речь шла об отчиме, который появился у него лет несколько назад, и о нем Волоха писал мне как-то с гордостью, что есть теперь человек которого он может назвать словом “отец”.

     — Немножко внутрь можно, — расставив ноги он встал посреди комнаты и, не отрываясь выпил из горлышка примерно треть бутылки. — Ты поможешь мне завтра? — спросил он, устанавливая бутылку где-то за диваном.

     — Помогу, только поясни мне, что нужно будет делать.

     — Хорошо, — он сел рядом со мной за стол и, взяв шариковую ручку нарисовал на листе бумаги три пересекающихся круга — что-то вроде половинки олимпийской эмблемы.

     — Три круга — это моя фирма. Первый круг — деньги. — он нарисовал внутри верхнего круга печатную букву Ф.. Во втором круге вращаются товары, это — Т. В третьем — бумаги, вся документация фирмы. Он вписал в третий кружок крупную угловатую Д. За неё у меня отвечает мать.

     Для того чтобы фирма работала, все три круга должны вращаться. Вольдемар аккуратно нарисовал поверх олимпийской эмблемы ещё один кружок и, дорисовав на листочке загадочный цветок с тремя крупными лепестками, картинным жестом бросил ручку на стол. — Благодаря этому четвёртому кругу, вся система движется. И этот круг — я!

     Он поднялся из-за стола и, достав знакомую бутылку, ещё дважды приложился к ее горлышку.

     — Ты бы оставил немного, на спину-то, — не выдержал я, видя как стремительно опорожняется сосуд.

     Он вытер тыльной стороной ладони рот, вновь спрятал недопитую бутылку за диван и, оставив без внимания на мой совет, спросил жёстко:

     — Ты понял, что ты будешь делать? — Нет, — честно признался я. — Ты показывал...

     — Четвёртым кругом, — перебил меня Вольдемар, — ты будешь четвёртым кругом.

     Он вышел из комнаты, оставив меня возле странной схемы с кругами. Я был озадачен.

     — Так ты согласен помочь? — Вольдемар снова появился в проеме двери, и обращённый ко мне вопрос его требовал ответа.

     — Согласен!

     — Тогда, с завтрашнего дня назначаю тебя своим замом. Ты будешь получать, — тут он сделал небольшую паузу, — пятьдесят тысяч в сутки! Завтра, в семь часов утра выезжаем на склад. — Кстати, хочешь знать, как я начинал это дело два года назад? — он провёл меня в ванную комнату, и отдёрнул шторку, закрывавшую полки с обычной домашней утварью. — Видишь эти рулоны. Когда-то этой туалетной бумагой у меня был заставлен весь коридор. — Он усмехается, вспоминая это недавнее прошлое. — Когда я её купил, зашла соседка и говорит: — А чего это у вас столько бумаги? — Вольдемар смешно поджимает толстые свои губы, изображая соседкино удивление. Потом моей матери говорит: — А он у вас не того?! — он выразительно крутит пальцем у виска, надвигаясь на меня грудью в тесной ванной комнате, — ...снова заходит к нам эта соседка. А бумаги-то уже в два раза меньше. — Ой, а как это вы?! А где вы бумагу брали? А я тоже хочу заняться бизнесом. — Вольдемар меняет тонкий подражательный голос на обычный. — Она уже хочет сама купить бумагу и сесть рядом со мной на перекрёстке! Прошло ещё полгода, и я купил грузовик. Через некоторое время снова соседка: а как это вам удалось все сделать?

     Вольдемар икает и отстраняется от меня. — Больше она уже пальцем не крутит. Ей просто ин-те-рес-но! Всем им интересно. Как вот? как сделать, чтобы все крутилось? Как?! Я знаю...

     В дверь позвонили.

     — Мать. Сейчас будет давление и нервы, — спокойно заключает он.

     Его мать едва войдя в квартиру сразу верно ориентируется в обстановке.

     — Он пил? Скажи, он пил?! — вопрос c порога обращён ко мне, и я отвечаю не очень внятно, понимая, что должен сейчас буду подставить Владимира:

     — Так он сказал, что от радикулита...

     — Ах ты, гад! — Маленькая подвижная женщина, вдруг тигрицей прыгает на моего друга и вцепляется в мохнатую шапку вольдемаровских волос.

     — Ты что мне говорил?!

     Вольдемар молча раскачивается на стуле в такт её рывкам, сохраняя при этом невозмутимо-блаженное выражение лица.

     Мать его, наконец, отпускает его шевелюру и выкрикивает срывающимся голосом:

     — Да я работаю с пяти утра до двенадцати ночи, а ты!!! ...Ты мне все нервы уже испортил! Как я завтра на работу пойду!

     — Ну что вы так, — пытаюсь я успокоить бедную женщину, — проспится, и выйдет завтра на работу. Я тоже помогу вам.

     — Саша-а-а! Ты не знаешь ничего. Он сейчас будет две недели пить, потом неделю отходить. — Ах, ты гад! — она снова с силой ударила его двумя руками в спину и короткими боковыми ударами попыталась вовсе свалить с табуретки на пол.

     Сидя на табуретке, Вольдемар был ростом как раз с неё. Получив сильный удар в ухо, он вскочил с места и, заикаясь, как бывает с ним в минуты сильного волнения, произнёс первое, после начала собственного избиения, слово: — У-у-успокойся...

     Звук его голоса, вызвал новую, совершенно необузданную вспышку ярости. Женщина схватила за ручку чугунную сковороду и с полной силой нанесла ему несколько разящих ударов в область головы.

     — Уходи отсюда! Чтобы глаза мои тебя не видели, пьяница проклятый!

     Вольдемар вяло, но умело подставляя под сковороду свои мощные руки, пятясь, вывалился из кухни.

     — Лучше бы тебя в Афганистан отправили, и там ты погиб! — кричала вслед ему мать, не обращая на меня никакого внимания. — Я его прятала от военкомата, спасала. Лучше бы погиб! Один раз бы поплакала — и все, не мучил бы меня больше. — Она оборотила, наконец, ко мне некрасиво искажённое рыданиями лицо: — Ну, что мне делать, Саша? Скажи, что мне делать?!

     Ей нужно было успокоиться. Я не знал ещё, чем могу помочь ей. Ведь любому человеку можно помочь...

     На мгновение мне показалось, что мать Вольдемара больна. Всклоченные седые волосы, блуждающая по губам страдальческая гримаса быстрые суетливые движения рук и всего ее тела ясно говорили, что она не в себе. Мысль эта поразила меня. Может быть здесь нужен врач, а не я, незнакомый, равнодушный человек, заехавший на денёк, заглянувший в чужую жизнь из любопытства, чтобы исчезнуть потом навсегда?

     Словно почувствовав какую-то перемену во мне, она вдруг устало опустилась на стул и сказала другим, совершенно спокойным голосом:

     — Ты извини меня. Нервы у меня никуда не годятся. Уже два года работаю в таком режиме, что и молодой не выдержит. А мне шестьдесят пять лет. — она тяжело вздохнула. — Только дело налаживаться начнёт — у него запой. И все крахом идёт. Я уже и в институт магии обращалась, лечила его. Два месяца перед твоим приездом держался он.


3. Деньги большого города

     Вольдемар неподвижно сидел на диване под высоким фикусом в своей комнате.

     — Я же говорил, что будет давление и нервы, — он неловко поднялся и достав из шкафа ещё одну, неизвестно откуда взявшуюся, початую водочную бутылку, перепрятал её за диван.

     — Слушай, ты же сказал, что берёшь её для спины.

     — Отец говорил, что внутрь лучше, — сказал Вольдемар, привычным жестом вытирая свои толстые губы.

     — Ложись, — сказал я ему. — Я сделаю тебе массаж спины.

     Чем-то должно было быть полезным моё присутствие в его доме. Вольдемар, согнувшись, пристанывая стал распрямляться на диване. Я положил руку ему на поясницу и, закрыв глаза, попытался увидеть больное место. Боль его представилось мне в виде тонкой вытянутой иглы, проходящей как раз в середине позвоночника с расширением возле поясницы. Конечно, мое мысленное представление не имело никакого отношения к его болезни, но я всё-таки провёл рукой по спине моего друга стараясь сдвинуть чёрное веретено, стронуть его с места.

     Через несколько минут чернота стала быстро худеть, уползая за пределы видимости. Я, как читал в какой-то книжке, встряхнул ладонью отбрасывая остатки боли за диван, и затем уже кулаком, нещадно промассажировал поясницу молчаливо терпевшего боль пациента, потому что на следующий день ему, не имеющему страхового полиса свободному предпринимателю предстоял выход на рабочее место.

     Резко зазвонил телефон на столике прямо возле головы больного.

     — Спокойно, парень, телефона не брать, пока не будет второго удара, — подал, наконец, признаки жизни, уткнувшийся лицом в подушку Вол.

     — Надо взять, может это на счёт процентов звонят, которые мы должны отдать? — сказала, появившаяся в дверном проёме комнаты мать.

     — Я сказал не брать! — взбрыкнулся на диване Вольдемар.

     Массаж, видимо, всё-таки оказал на него своё благотворное действие. Он довольно ловко сел на диване, опустив на пол длинные ноги в синем домашнем трико.

     — Я возьму трубку, — не обращая внимания на его угрозу, — сказала мать. — Заняли три миллиона. Теперь вот платим каждый месяц по триста. Я вчера не позвонила им. — Мать уже направилась к настойчиво звонившему аппарату, когда Вольдемар быстрым движением сорвал телефонную трубку и поднёс е к уху.

     — Да! — Он больше не сказал ни слова, лишь добавил ещё раз своё “да” в конце разговора, перед тем как положить трубку на рычаг.

     — Я же говорил, что не нужно брать, — все так же меланхолично сказал он, и уронил голову на грудь.

     — Кто это звонил? Кто, я тебя спрашиваю?! — нетерпеливо вскричал мать.

     — Это Костя, — медленно выдавил из себя Вольдемар.

     Мать его, успокоившись, что на этот раз звонили не кредиторы, обратилась ко мне, как при встрече на вокзале, зачастив словами.

     — С долгами не можем расплатиться. Я уже месяц в администрации сижу. Выбила вчера на неделю место на центральной площади. Заплатила шестьсот тысяч. Завтра нужно ставить палатку. Человек выйдет торговать, а он — она указала на понуро сидевшего Владимира, — товар ещё не взял. Кто ему теперь даст его в таком виде.

     Мы же под реализацию берём. Реализуем товар, а после деньги отдаём. А он... — я напряжённо старался уловить смысл вольдемаровских торговых операций, а мать его продолжала строчить словами. Сегодня в санэпидемстанции четыре раза была, пока мне перечень товаров утвердили А они ведь не сидят на месте, не ждут меня. Их тоже ловить нужно. А потом сертификаты... На крем у нас нет, на аджику — тоже.

     — А зачем они нужны? — успеваю я вставить свой вопрос.

     — Как зачем? Если товар без них, то любая проверка заставляет штраф платить. В том месяце триста тысяч отдали, и то я откупилась, а то бы больше было. — А почему не берете их, сертификаты эти? — Так он забывает, когда пьяный он все забывает, Саша. Я уже устала ему говорить. Вот завтра с утра надо ехать чай брать, он снова забудет...

     — Завтра с утра еду к Косте, — сказал вдруг, сидевший до этого совершенно безучастным Вольдемар.

     — Куда? Куда ты едешь! — с нескрываемым изумлением вскричала мать.

     Вольдемар громко, в наступившей тишине, сглотнул слюну и, поднявшись с дивана, трудно, едва ворочая языком, закончил:

     — К Косте. Иначе башку сорвут.

     — Ну вот, у него всегда так, а я должна страдать. А кто сигареты привезёт утром, кто — чай? Как я смогу все одна?

     Вольдемар взял со стола початую пачку “Беломора” и процедил через плечо: — C документами ты работаешь. Мы договорились.

     Он вышел из комнаты.

     — А так все энергично и дипломатично, — донёсся из коридора его голос.

     — С документами — ты, с документами — ты! — передразнила его, снова чуть не плача мать. — Что я ему не говорю а он — одно. Чертит вот эти круги, — она схватила со стола шариковую ручку и прямо на клеёнке описала три больших пересекающихся круга, раза в три больше тех, которые рисовал мне в своей олимпийской эмблеме Волоха час назад.

     На четвёртом лихорадочно очерчиваемом ею круге, стержень прорвал клеёнку и вывалился из её трясущейся от ярости руки.

     — Вот здесь — деньги, здесь — товар, здесь — документы. — она трижды с силой ударила указательным пальцем в стол.

     — А здесь — он! — я тоже ткнул пальцем в центральный не замкнутый до конца круг. — Он мне уже рассказывал об этой схеме.

     — Не могу я, не могу-у-у! Вот, поговорила с тобой, и ещё больше расстроилась... А надо ещё отчёт писать. И так каждый день, без выходных.

     Она устало ушла в свою комнату и долго ещё горела там настольная лампа, кидая полоску света на дверь, за которой хранилась остатки волохиной туалетной бумаги.

     Поздно вечером, уже после того, как мать его ушла к себе, Вольдемар вздохнул тяжело и сказал, указав на стоящее в его комнате фото:

     — А вот ещё одна боль моя...

     Незнакомая девушка, задумчиво склонив на бок такую же светловолосую, как и у моей собственной дочери голову, смотрела с фотографии за сервантным стеклом. И даже имя мы дали им одно и то же.

     — Тяжко мне. Сказано — не убий. А я вот этой рукой, по живому. Ножом... вот так, — он развернулся на диване и дотянувшись до меня, ощутимо ткнул кулаком мне под ребра. — А бык, он ведь чувствует, когда я на него иду. Он чувствует, что это — конец!

     — Кончай, Волоха. Не убий — это о людях, — возражаю я.

     Волоча тоненько со странными придыханиями смеётся в темноте: — Так, ведь, я и человека могу...

     — Не выдумывай. Нет на тебе этого...

     — Тогда, давай, вот что. Повторяй за мной — Вольдемар затих, сосредотачиваясь на следующих словах и тихо запел вдруг, отчётливо выговаривая каждую букву:

     — Отче, на-аш! Су-ущий на небесах.

     — Да святи-ится имя твое, — подхватил я, чувствуя, как возвращается вновь разведённое годами разлуки единство. В тихой его ночной комнате, под громадным смутно угадываемым в темноте фикусом, пели мы с ним хором вечные слова главной христианской молитвы: ...ибо твоя есть сила-а-а, и сла-а-ава, во ве-е-еки, — Волоха, с чувством вытягивая гласные звуки, пел, плачущим тенором, молитву.

     — Аминь! — Мы сидели некоторое время, вслушиваясь в тишину, словно ожидая ответа оттуда, с небес.

     — Ты знаешь, я не могу! — сказал он хриплым шёпотом: — Я не могу, потому что они — тут, рядом...

     — Кто они? — в недоумении спросил я.

     — Они. Вот эти, — он в полный голос взвыл вдруг от неведомого страха, и не то пропел, не то простонал громко и с чувством, так же как пел минуту назад “Отче наш”, поднимаясь от самой низкой до высочайшей, звенящей ноты: — Ал-л-ла-а-ах, ак-ба-а-ар-p-p! — в темноте мне показалось, что он зарыдал, напрасно стараясь сдержать рвущиеся из груди всхлипы.

     — Ислам — это, конечно, серьёзно, — медленно сказал я, стараясь как можно точнее обдумать ответ. — Но одно нас может спасти.

     — Что?! — вскричал он, как будто от моих слов зависела теперь его судьба, вся без остатка. — Скажи, что нас может спасти?

     — Валенок у них нет. Понимаешь, зимы-то у них не бывает.

     Вольдемар затих.

     — Цирк уехал, а клоуны остались, — сказал я, отворачиваясь к стенке.

     Он ещё несколько раз всхлипнул, засыпая, и мы провалились в сон.


4. Сокровища Али Бабы

      Наш рабочий день начался рано. Кажется я пытался налить себе чаю, когда на кухне появился всклоченный от сна Владимир.

     — Садись, — дружелюбно приветствовал его я, — вот гречневая каша из пакета. Мать твоя нам сварила.

     — Выходим, — это коротко и энергично сказанное слово остановило на полпути мою руку с ложкой дымящейся каши.

     — Давай задержимся хоть на пять минут. Может не придётся днём пообедать.

     Вольдемар молча поиграл желваками и пошёл одевать свой рабочий пуховик.

     Обжигаясь, я, всё-таки допил свой стакан чаю, чтобы поспешить за ним. Вольдемар уже ждал меня у выхода. В руках он держал невесть откуда взявшуюся двухлитровую флягу.

     — Сейчас купим пиво, мне нужно прочистить организм, — едва ворочая челюстями сказал он, отвечая на мой немой вопрос.

     — Нельзя. Мы же вчера договорились.

     — Ну, пиво...

     — Нельзя ни капли, — я решительно забрал у него флягу.

     — Так. Значит жёсткость? — он покорно уступил мне резервуар. — Ну, идём.

     Путь до автобусной остановки мы прошли молча. Дул пронизывающий осенний ветер, на остановках уже собрался рабочий люд. Наверное, они ехали на заводы, на службу. Мы спешили на таинственный склад.

     У цепочки киосков Владимир вдруг задержался.

     — Мы же опаздываем, — успел подумать я.

     Искривившийся перед низким окном Вольдемар уже стучал согнутым пальцем по закрытой ставне.

     — Девушка! Где вы? Откройте! — услышал я сквозь порывы ветра молящий, непохожий на Волохин, голос. Я шагнул было за ним, но вдруг понял, что никакая сила не сможет сейчас оторвать Вольдемара от этого низенького окошка.

     Оно, наконец, распахнулось, и цепкие женские пальчики схватили протянутую им пятидесятитысячную бумажку. Окно со стуком затворилось. Мы подождали минуту, другую.

     — Так. — озадаченно выдохнул он.

     Дверь сбоку киоска открылась и совсем юное создание выпорхнуло из пивного киоска на продувной утренний ветер.

     — Подождите, я разменяю тут, рядом. — Видишь, девушка уже работает. А твои люди сейчас простаивают, из-за нас, — сказал я, понемногу начиная злиться.

     Вольдемар, отступив за киоск, проделывал там что-то с полученной от продавщицы бутылкой. Потом голова его в чёрной спортивной шапочке запрокинулась назад. Он стоял спиной ко мне и спешащим мимо прохожим, умело заслоняя большим телом бутылку, и только поднятый локоть руки, да ритмичные покачивания шапочки, подсказывали мне, что там, у забора за киоском идёт сейчас напряжённый глотательный процесс.

     — Всё, уходим отсюда! — Он с облегчением откинул пустую пивную бутылку и быстро пошёл вперёд.

     Возле массивной железной двери на первом этаже обычного пятиэтажного дома он сбавил шаг.

     — Запомни имя — Филипп Иванович.

     — Зачем? — спросил я.

     — Сейчас нам откроет очень серьёзный человек. Будь с ним осторожней, — не обращая внимания на мой вопрос, продолжал Вольдемар, — будь спокойней и осторожней.

     Он постучал трижды. Щёлкнул громко замок и нам открыл высокий парень в безрукавке, обнажающей мощные бицепсы и налитую силой бычью шею. Из подмышки его, — это сразу бросалось в глаза, — торчала высоко пристёгнутая кобура с оттопыренной рукояткой пистолета.

     — Здорово, Валера.

     Парень впустил нас внутрь, аккуратно запер дверь и только тогда поздоровался с Вовой, после чего и моя рука тоже побывала в железных тисках его пальцев. Спокойный взгляд его равнодушно скользнул по моему лицу. Он ещё раз проверил запор и не спеша ушёл к себе.

     — Смотри, — я показал Вольдемару на две висевшие над входом большие боксёрские груши.

     — А это для чего? — Т-с-с, Вольдемар поднёс к своим губам палец. — Он, — мой друг кивнул в сторону только что ушедшего охранника, — стреляет без предупреждения. В лоб.

     Вольдемар наклонился и достав из-под ящиков ключ, открыл ещё одну железную дверь. Мы вошли с ним в следующую комнату. Дверь со скрежетом затворилась за нами, и пока он шарил в темноте, отыскивая невидимый выключатель, я чувствовал, как снова цепко державший Вольдемара страх — медленно вползает и в меня. — Кто я такой, в конце-концов? Что мне здесь нужно? И ради чего я рискую сейчас? Там, за толстой стеной склада спешили на работу обычные люди, мчались машины, тянули в детские сады своих невыспавшихся малышей озабоченные мамаши, — там был другой, светлый мир, от которого нас надёжно отделяли двойные запоры и Валерин наган.

     Свет вспыхнул, и я увидел, что стою в просторной комнате вдоль стен которой стояли штабелями картонные коробки с чаем, печеньем, шоколадом. То там, то здесь, как в сказочном подземелье Али Бабы, поблескивали прозрачные блоки фляг импортной минеральной воды.

     Некоторые коробки были уже распечатаны, другие — нет. Комната была светлой, недавно побелённой, и по всему периметру её шла по стене голубая выпукло-цветочная облицовка.

     — Ну как?! — стоявший рядом со мной Вольдемар явно гордился произведённым на меня впечатлением.

     — Обрати внимание на это.

     Только теперь я заметил, что все коробки были не просто разбросаны вдоль стен, а складывались в группы. Над каждой группой товаров на голубой стене был прикреплён бумажный прямоугольничек с надписью.

     Это были имена: Ира, Лариса, Лора...

     — Имена наших продавцов, — развеял мои сомнения Вольдемар. — Ларисы — две, поэтому одну зовём Лорой. А вот здесь — пусто, Он сделал несколько шагов вперёд и указал в дальний угол. — Мать с шофером уже уехали на площадь.

     — Выходит, мы опоздали?

     Я вспомнил, как тянул резину с завтраком. Впрочем, и Вольдемар у киоска тоже не очень спешил...

     — А там у меня бухгалтерия. — Он достал ещё один ключ и отпер ещё одну, незамеченную мною сразу дверь. В этой комнате тоже громоздились повсюду картонные коробки с товаром. Среди них терялись два стола с внушительными стопками бумажных листов.

     — Садись, — Вольдемар привычным движением склонился к одной из коробок и вытащив из неё обёрнутый засаленной бумагой свёрток, как фокусник высыпал передо мной на стол ворох денежных купюр разного достоинства.

     Потом он пристроился рядом со мной и медленно расправляя потрепанные бумажки принялся раскладывать их на кучки. Слева ложились самые крупные — сотни, рядом — пятидесятитысячные.

     Когда деньги были разложены, он тоже привычно. Взял из одной стопки горсть пятидесяток и сунул их себе в карман.

     — Теперь будем считать.

     Его заскорузлые, сбитые об ящики пальцы неловко пересчитывали выручку.

     — Один миллион, два миллиона, три пятьсот...

     — Не зря ты матфак закончил. Пригодилось, — сказал я, наблюдая за тем, с каким трудом даётся ему эта математическая операция. Но Вольдемар был слишком сосредоточен, чтобы уловить иронию в этих словах.

     В соседней комнате, где мы только что стояли с ним, вдруг оглушительно загремело что-то. Каменный мешок бухгалтерии, в котором мы были заключены, имел только один выход.

     — Деньги! Если это за деньгами, то мы в ловушке! — подумал я и, вскочив на ноги, сделал несколько шагов туда, к выходу, откуда доносился оглушительный грохот.

     — Стоп! — остановил меня Вольдемар, тоже вскакивая из-за стола. — Открывать только на Филиппа Ивановича!

     Он быстро сгреб деньги со стола и сунув их во внутренний карман все того же пуховика, метнулся туда, откуда снова и снова раздавался, зловещий грохот. Стучали железом по железу. Большая квадратная ставня окна сотрясалась от стука.
 

 5. Милицейская дубинка

     — К-кто там? — трудно выкрикнул Вольдемар, стараясь заглушить адский концерт.

     Из-за ставни ответили, наконец, и он, вытащив длинный штырь, впустил в подвал струю свежего воздуха.

     В проем окна заглянул весёлый мужичок в сбитой набекрень шапке.

     — Грузим? Вольдемар отступил от окна, пропуская меня вперёд. — Значит так. Сначала загружай Лоре, — он указал на груду коробок у стены.

     Я схватил одну из них и переместил её на подоконник даже ни разу не запнувшись о разбросанный по ногами хлам. Шофер ловко подхватил груз, и он исчез в ветреном утре. Я метнулся за следующей порцией товара.

     Минут через пять, закончив погрузку, мы выехали на стареньких” Жигулях” на точку.

     Лора уже ждала нас за прилавком сваренного их металлических листов длинного рыночного ряда. Сооружение это только обозначало место торговли, нисколько не защищая от ветра, который яростно свистел в металлической арматуре рынка.

     Быстро выбросив на прилавок ворох коробок и ящичков со снедью я поспешно укрылся в теплом нутре машины.

     Последняя точка возле городского рынка приняла от нас вдвое большее число товара, чем остальные.

     — Это Ирка, продутая и прожжённая, — сообщил мне шофер, — она торговать умеет и доход у неё больше чем у других. Поэтому и ставит её Вовка здесь, на самое бойкое место возле магазина.

     — А это кто у нас, новый грузчик? — сверкнув на нас глазами, спросила Ирка, рассовывая под прилавком коробки с консервами.

     — Ага, — подмигнув мне, ответил шофер.

     — Прямо из Сибири и прямиком к вам, грузчиком подработать — добавил я, но она уже не слушала. Отвернувшись к шоферу вполголоса говорила ему что-то.

     — В общем, к семи часам жду, — громко сказала Ирка в заключение. И мы поехали назад.

     — Передай Вовке или его матери, что нужно две коробки чая для рэкета. Сигарет нет, поэтому они согласны на чай, — сказал шофер весело, заводя мотор.

     — А не много для одной точки? — удивился я.

     — Так это на месяц. Они берут сразу за месяц вперед за охрану, — будничным голосом сказал водитель.

     Владимир ждал меня на складе.

     — Все нормально! — работа разогрела меня и я ждал, что ещё подкинет нам этот день. — Товар развезли, можно ехать за покупками.

     — Нет. — Вольдемар сказал это, силясь засунуть в карман толстую, обёрнутую бумагой пачку. — Сейчас едем на стрелку.

     — Куда? — переспросил я.

     Он даже не улыбнулся наивности моего вопроса.

     — В одиннадцать включается счётчик.

     — Видимо, опять какой-то долг, — незнакомый с жаргоном, медленно соображал я, — а как же тогда с закупкой товаров о которой просила его мать? — Может успеем ещё. Давай сначала в магазин...

     Вольдемар с трудом вставил замочную дужку в щеколду и дважды провернул ключ, закрывая ставню склада.

     — У меня только одно место сегодня в машине, — извиняющимся голосом сказал шофер. Вчера заваривал дно под задним сиденьем, покрасил все и сиденья убрал.

     — Ничего, я как -нибудь сяду. — Вольдемар распахнул заднюю дверцу своего авто и бросил выкрашенное голубым днище машины, разорванный пополам картонный коробочный кожух.

     Я вспомнил, что ещё вчера он не мог разогнуться на диване.

     — Может быть я — на заднее?

     — Садись вперёд, — сидя на корточках, Вольдемар с трудом захлопнул дверцу машины.

     — Куда теперь, — шофер ждал нас со включенным мотором, удерживая пока нажатой педаль сцепления.

     — Сначала к киоску, — скомандовал его босс — скрючившийся на месте вырванных задних сидений Вольдемар.

     Возле первой же торговой точки он, кряхтя, вылез из низких дверок и вернулся вскоре, держа в руке за горлышки две прозрачно поблескивающие бутылки. — Как?! — от неожиданности я чуть не потерял дар речи. Ещё вчера он обещал, что не будет больше пить. При мне вылил в раковину остатки водки из той, предназначенной для лечения бутылки?

     Если он выпьет сейчас хоть глоток, то все полетит к чертовой матери! Магазин, закупки, сигареты, чай... Во мне все кипело от ненависти к Вольдемару, и только присутствие невозмутимо молчащего шофера удерживало от того, чтобы высказать своё мнение вслух.

     Мы снова стремительно и обречённо рванули вперёд. На улице посветлело. На каждом углу города бойко шла торговля. Сейчас я с ревностью, как никогда раньше, поглядывал на многочисленные лоточки и киоски, облепившие проезжую часть. Вольдемар нехорошо возился у нас за спинами, кажется, стараясь раскупорить непокорную бутылку. Наконец, ему это удалось.

     Сейчас он выдует прямо здесь, в машине, свои поллитра и — все, коммерции конец.

     — Послушай, а ты уверен, что это не суррогат, — спросил я, оборачиваясь к нему.

     — Что?! — в голосе его пробилась настороженность. — Дай-ка я взгляну, — я неловко, через плечо протянул руку, пытаясь ухватить колыхавшееся возле его губ горлышко бутылки.

     — А ты... — он явно колебался.

     — Дай. Я только взгляну. — распечатанная только что обыкновенным ключом бутылка водки оказалась, наконец, у меня в руках.

     Я разглядывал зелье не зная пока, что нужно сделать.

     Машина наша между тем затормозила возле какого то не большого, но аккуратного, скрытого за палисадником с густыми тополями дома.

     — Я тебе только одно скажу — или работать, или пить, — сказал шофер и вылез из машины пошёл открывать открывать деревянные ворота своего дома. Мы остались с ним вдвоём.

     — Ну, — Вольдемар тронул меня за плечо.

     — Ты вчера матери говорил, что пить не будешь? Говорил?! — с яростью спросил я и замер, ожидая возражений.

     Сзади молчало.

     Тогда я тоже распахнул дверь “Жигулей” и вылез на мёрзлый наст. Шофера поблизости уже не было — ушёл в дом. Вольдемар сидел тихо. Я опрокинул открытую бутылку и, держа её возле колена, медленно пошёл, обходя машину сзади и слыша, как с тихим бульканьем льётся на укатанный снег обыкновенная прозрачная жидкость. Прошло пять, десять секунд, а из узкого горлышка бутылки все лилось, и лилось, забрызгивая мои сапоги едким настоем. Мне казалось, что ноги чувствуют эту едкость.

     Случайный прохожий, торопясь проскочил мимо, не обратив на меня внимания. Я перехватил пустую бутылку и аккуратно поставил её в снег с внутренней стороны палисадника. Обернувшись я увидел, что Вольдемар тяжело дыша выбрался из машины и... не говоря ни слова, пересел на переднее сиденье, на место, где прежде ехал я.

     — Куда теперь? — вернувшийся шофер, снова взялся за баранку, не обращая внимания на то, что пассажиры его так быстро поменялись местами.

     — Я спрашиваю, куда едем?! — снова повторил он.

     — Едем? — словно очнувшись от сна, переспросил Вольдемар. — Давай-ка к соседям... Ты ведь знаешь где живут наши соседи.

     Шофер молча вырулил на проезжую часть, не отвечая ему. Но Вольдемара вдруг словно прорвало:

     — Звонят мне в квартиру три раза. Я спрашиваю — кто? Отвечают, что соседи. Соседушки дорогие... Открываю, а они стоят. Все трое — в масках.

     Шофер полуоборачивается ко мне, скорчившемуся где-то под багажником его “мерседеса”, и миролюбиво поясняет, видимо, не раз уже слышанную историю про соседей:

     — Это Вовку в прошлом году обокрали, прямо на квартире.

      Вольдемар быстро и возбужденно перебивает его.

     — Первый, в чёрной маске, сразу бьёт мне дубинкой в лоб. Я падаю в коридоре. Машина подпрыгивает на асфальтовой кочке, и я ощутимо бьюсь макушкой об твёрдую крышу драндулета. — А он — на кухню, — быстро продолжает Волоха, — Там мать с бухгалтершей как раз выручку считали, Мать — об стенку, деньги — себе. — Вольдемар, слегка заикаясь, несвязно, как бывает с ни в минуты волнения, говорит, смотря прямо перед собой в ветровое стекло мчащегося неизвестно куда автомобиля. — Я попробовал было дёрнуться... И сразу вот тут — он задирает одно плечо, указывая себе куда-то под мышку, — два ребра вылетели. Один из них ботинком пнул. Я отключился.

     Поэтому и открываю теперь только на Филиппа Ивановича, — он вдруг захохотал, откидываясь назад, и мелко не в такт езде потряхиваясь грузным телом. — А дубинка-то была милицейская, и одна из них — женщина. По ногам я понял. Может даже работала у меня она раньше.

     Возле магазина мы остановились не доезжая до дверей.

     — Постоим здесь, у нас ещё есть пятнадцать минут. — сказал он. — А вот в этом доме меня пытались зарезать, — он показал на обычную обшарпанную жёлтую пятиэтажку сбоку от нас. — А это страшно, когда живого человека хотят вот в это место... Он обернулся ко мне, пытаясь показать в узком, не приспособленном для этого, салоне их машины, куда обычно режут живого человека. Мы некоторое время молча боролись с ним руками, пока я не отбросил его цепкие, настойчивые пальцы от своего горла. — А ещё раз, — Волоха, тяжело отдуваясь, отстал наконец от меня, — ещё раз хотели кончить в другом месте. Знаешь, как бетонные стены делают, — его речь снова убыстрилась и сделалась совсем неясной. Я едва разбирал теперь отдельные слова. — Бетонную стену... с двух сторон зажимают и давят... И меня — туда. Зажать хотели, ели...

     — Это где же так, на домостроительном комбинате что ли? — спросил я, напрасно пытаясь уловить суть этой истории.

     — Сжимать живого человека, — Вольдемар полурыдая, полусмеясь рассказывал что-то ещё совсем неразборчивое.

     Шофер, похоже привычный к такому состоянию своего шефа, невозмутимо сидел, ожидая когда истечёт отведённое Вольдемаром время.

     Ровно в одиннадцать мы вошли с ним в небольшой магазинчик с покосившейся надписью Книги.

     Пройдя внутрь отдела он он запнулся и, едва не упав, опустился на стульчик сбоку от кассы коммерческого отдела, торгующего чаем, кофе, супами и прочей пакетной продукцией. Порывшись в карманах он выложил на столик перед интеллигентного вида кассиршей какие-то свои бумаги.

     — Что вы хотите взять? — спросила продавец, подвигая к себе мятые бумаги.

     — Чай, — односложно ответил Волоха, тяжёлым взглядом из под надвинутой на глаза шапочки изучая лицо девушки. У вас почти десять миллионов, это большая сумма.

     — вопросительно сказала продавец, заглядывая ему в глаза, — вы сможете отдать к пятнице?

     Он молча, стараясь не дышать в её сторону, выпрямился на стуле, успокаивающим жестом развёл руки и снова вернулся в прежнюю напряжённую позу.

     Кассирша крикнула молодого грузчика, и несколько минут мы сновали вдвоём с коробками между подсобкой магазина и нашим авто, пока пока не забили салон машины так, что сидящим на передних сиденьях пришлось бы поддерживать чай своими головами...

     Когда мы подъехали вечером к рынку, чтобы забрать остатки непроданного за день товара, а увязавшийся с нами зачем-то Вольдемар отошёл в сторону, Ирка отвела меня за прилавок и торопливо сунула какую-то коробочку с записанными на крышке рядами цифр.

     — Здесь лежит все, — сказала она многозначительно, И заказ на завтра. Настороженные взгляды, которые кидала она по сторонам, передавая мне коробку, заставили меня насторожиться. Я сунул драгоценный груз за пазуху.

     — Если это дневная выручка, то почему она отдала ее мне, а не Волохе, — думал я, чувствуя как холодит под пиджаком грудь заиндевелая коробка.

     Долго соображать, однако, не было времени. Я застегнул пуховик на все кнопки, и склоняясь от ветра побежал к машине.

     Дверь ее захлопнулась, отделив новоиспечённого инкассатора — теперь я уже не сомневался в содержимом коробочки — от вмиг ставшего враждебным уличного мира. Шофер включил зажигание и... мы остались стоять на месте. Падающий мокрыми хлопьями снег в считанные минуты залепил переднее стекло машины. Сквозь боковые окна — неясно просвечивали казавшиеся огромными фигуры, крутившихся вокруг машины одинаково одетых рослых парней в низко надвинутых на глаза чёрных вязаных шапочках.

     Шофер молча выкручивал в разные стороны заклинивший вдруг руль. Одна из уличных фигур склонилась сбоку надо мной, и я узнал сквозь стекло большое и непривычно озабоченное лицо Вольдемара.

     — В чем дело? — крикнул он из пурги.

     Я приоткрыл дверь машины.

     — Заело замок. Противоугонное не снимается, — сквозь зубы выдавил шофёр, напряжённо выкручивая руль.

     — А деньги у кого? — снова спросил Волоха.

     — У меня, — сказал я.

     — Не спеши, попробуй ещё, — Волоха кивнул и скрылся за метельно-снежной завесой.

     Шофер короткими рывками, словно стараясь вырвать его из гнезда, продолжал выкручивать руль.

     — Не пойму, что случилось. Впервые — такое!

     Я прижал ладонь к груди, ощутив упругую толщину денежной пачки. Машина продолжала сотрясаться от боковых ударов выворачиваемого до упора руля. — Если сейчас на нас нападут, то что я должен буду делать? Убегать? А может быть придётся драться за эти деньги? Нельзя же, в конце-концов, в первый же день так подвести их всех, — думал я раскачиваясь на своём сиденье в такт рывкам шофера. В пачке бумажек на моей груди был спрятан сейчас труд всех этих разных людей. Бойкая и прожжённая Ирка сунула их мне, понадеявшись, что так будет надёжнее: надёжнее, чем у Волохи.

     Но я же никогда и в руках не держал таких денег!

     Где-то так же как и Ирка, мёрзла сейчас на ветру мать Вольдемара, рассчитывая заранее что ей купить завтра и кому отдать долги.

     Машину окружали все те же угрюмые парни. Сейчас кто-нибудь из них ударит по стеклу и...

     Волоха снова возник за окном, его широкая ладонь дугой отёрла снег со стекла, и он крикнул одно только слово.

     — Как?

     — Не получается, — шофер понемногу начинал волноваться, — чтобы я еще раз ключ вынул...

     — Не спеши. У тебя ещё десять минут. Если не заведёшь, я договариваюсь с такси, — проговорил с улицы Волоха и снова пропал.

     Наконец-то, мне стало понятно зачем он отправился с нами. Я вспомнил его схему, которую он чертил вчера, объясняя механизм работы своей фирмы. Теперь мы стояли в прикованной к месту машине. А поэтому начиналась его работа: вращение того таинственного четвёртого круга, который должен был сообщить движение трём остальным в случае заминки.

     Главным, по-прежнему, оставался он. А я, самоуверенно спешащий к назначенному времени, был всего лишь грузчиком. Руль в кулаках шофера прыгнул так, что раздался необычный металлический треск и... машина завелась. Дворники на ветровом стекле, разбросали по сторонам снежный налёт.

     — Отлично. Все энергично и дипломатично, — сбоку на меня почти легла большая заснеженная голова Вольдемара, — Сейчас самое главное — на другие точки! — прокричал он, и отскочил на обочину тротуара.

     Мы лихо развернулись, едва не задев бампером кого-то из шеренги скопившихся вокруг молодцов в одинаковых спортивных шапочках и — устремились к складу. Выгрузка. Короткая гонка по центральной магистрали. Сворачивание — почему-то Вольдемар тоже помогал нам в этом — рвущегося из рук паруса палатки. Я узнал, что милиция специально поджидает тех, кто задержится на площади дольше положенного времени. Даже одна лишняя минута обходится здесь в восемьдесят тысяч рублей штрафа.

     Последнюю точку мы снимали глубоким вечером. Терпеливо ожидавшая нас одинокая женщина с коробками, не сказала ни слова упрёка. Отдала нам товар, протянула выручку и ушла не оборачиваясь в темноту.


 6. В походе, суде или дома — свобода есть аксиома!

     На складе, показавшемся мне после этих вечерних гонок, удивительно уютным и безопасным, мать Вольдемара с неизвестным мне долговязым парнем раскладывали по коробкам товар — формировали кучки для Лоры, Иры, Ларисы на завтрашний день. Она, не отрываясь от своего занятия, велела мне распрямить погнутые ветром трубы палатки.

     Я подтащил к верстаку холщовый мешок с затейливо изогнутыми трубками и принялся не спеша выпрямлять их с помощью молотка и напильника.

     — Ты почему взял товар без сертификатов. Нас же опять оштрафуют, — донёсся из бухгалтерии возмущённый голос её. — И куда ты набрал столько “Принцессы Канди”. Я за день продала всего две пачки. Чем ты будешь рассчитываться через неделю с ними. Ты чем думаешь?!”

     Большой разноцветный лист на стене над выпрямленными мною трубками изображал смуглую почти коричневую девушку с чашкой напитка. Рекламный слоган под ней гласил: “Принцесса Канди — чай, который покорил мир”.

     Я вспомнил как молчаливо и трудно брал Вольдемар в книжном магазине этот товар, как рьяно грузил я коробки с ненужным, оказывается, чаем. Чем же тогда помог я им? Лежавшая на столе кипа листов зашевелилась от сквозняка, и один из них, украшенный печатью, с крупным в вензелях словом Сертификат, скользнул мне под ноги. Я поднял его и прочитал, что “должным образом инициированная продукция, соответствует требованиям нормативных...”. Кипа на столе заколыхалась от ветра. В бухгалтерию вошёл Волоха и бухнулся на стул напротив меня.

     Я вернул на место сертификаты и сосредоточенно принялся за трубки.

     — Где деньги? — спросил он отрывисто.

     — Я отдал матери, — не поднимая головы я продолжал молотить металлической гирькой по изогнутому рогом концу.

     — Вы почему не купили сигарет? Почему! Я же целый день зря проторчала на площади. У меня товару не было. У меня прибыль сегодня меньше тех денег, что мы заплатили за место. — Ворвавшаяся в бухгалтерию мать его, обрушила на нас поток возмущённых слов.

     Волоха молчал.

     И мне тоже нечего было ответить ей. Не мог же я, в конце-концов, начать рассказывать, как мы останавливались у киосков с пивом, как искали стимрол, как слушали в машине историю о соседях в масках.

     Вольдемар поиграл желваками и сказал громко:

     — Завтра я должен отдать Косте четыре миллиона.

     — Как отдать! А где наша выручка за воскресенье?, — закричала мать, — мы же получили целых пять миллионов. Где эти деньги?

     — Ладно, пора идти. — Вольдемар поднялся со стула, давая понять, что разговор закончен.

     — Нет подожди! А где те деньги?

     — Мне завтра нужно отдать четыре миллиона, — медленно и раздельно повторил он, не глядя на мать.

     — Но тогда мы снова пролетим завтра, — сказала его мать враз потускневшим голосом. — Посудите сами. Шоферу мы за день платим сто тысяч, продавец получает четыре процента от выручки, за места платим двести тысяч, за аренду склада — ещё восемьдесят.

     Цифры сыпались из неё непрерывным потоком, и было непонятно, как может человек, простоявший только что день на ледяной площади, ещё помнить все это. Я припомнил, что когда-то Вольдемар рассказывал, что мать его работала учителем, кажется, математики. Должно быть она была не плохим учителем.

     Я быстро заглянул в книгу, где фиксировались их доходы и произвёл в уме два несложных арифметических действия. Получилось, что убыток Волохиной фирмы за сегодня составил ровно триста с небольшим рублей. Причём деньги за свой труд получили все, кроме самих хозяев этого предприятия.

     — Он уже и у брата занял несколько миллионов, и я тоже назанимала у знакомых.

     — Не будем терять времени, — Вольдемар снова сделал попытку подняться.

     — Слушай, — остановила его мать. Тебя же все обкрадывают. Шофер старый получил зарплату, прихватил денег и — поминай как звали... А бухгалтерша? Нанял он бухгалтера, — продолжала его мать, обращаясь ко мне. — Я хотела её проверить, так она мне заявила — вы не имеете права! А в результате что получилось? Купила сгущёнки по две тысячи, а в документах поставила вдвое дороже. Прибыль — себе в карман. А он, она несколько раз ткнула пальцем в спину сидящего между нами Вольдемар, — он выдаёт им деньги. А они его вокруг пальца обводят.

     Вольдемар сидел мрачно выпятив толстые губы и наблюдая, как я сосредоточено пытаюсь разогнуть последнюю трубу.

     — Дай-ка мне! — он сунул в неподдающуюся моим усилиям трубку металлический штырь и ловко выпрямил согнутый её конец.

     — Продавщицу наняли. А она взяла весь товар и улизнула. Я к ней домой. А она там пьяная в дугу, вместе с мужем. На наши деньги гуляют. Так я эти три миллиона полгода вытрясала из них. Половину отдала она, а остальные — с концом. А сколько мне это стоило нервов... Где деньги наши за воскресенье. Говори!

     Вольдемар молча поднялся и пошёл прочь из бухгалтерии.

     — Вот видишь — мать потерянно вздохнула и села устало на коробки. — Ничего не говорит. Вот так всегда.

     — Подождите, — попробовал успокоить я её, — у вас есть сегодняшняя выручка? Есть! Оставьте её у себя. И купите завтра то, что вам нужно для хорошей торговли.

     — А долг. Он же говорит, что нужно отдавать. — Так ведь у него есть пять миллионов за воскресенье. Он их никуда еще не потратил?

     — Не потратил. — подтвердила она, — Вот их он и отдаст. А не захочет, так там есть специалисты, которые заставят раскошелиться.

     Вольдемар в соседней комнате загремел щеколдой, открывая окно.

     — А что будет делать он? — снова встревожилась его мать, — зачем он тут будет нужен.

     — Ничего не будет делать. Просто он не станет вам мешать, и тогда все пойдёт как надо. С этими словами я вышел из бухгалтерии и вслед за Вольдемаром выбрался через подоконник из душного склада.

     — А вот возле этого сквера на нас однажды напали. Я шёл с Вовкой с которым мы учились за одной партой — сказал мне Вольдемар, через несколько минут. — Его сбили с ног и стали пинать. Он отбивался изо всех сил. Образовалась куча. И из этой кучи высунулась чья-то голова. Она была не рыжая. И тогда... — по лицу Вольдемара пробежала заметная судорога, — тогда я очень резко и сильно пнул по ней. Вот так! — Он высоко выкинул колено вверх и вбросил далеко вперёд остроносый свой носок ботинка, всверливая его в вечерний воздух. Наверное, я просто убил того гада... Потом мы убежали.

     Мы шли с ним сияющим ночными фонарями городом, с которым мне предстояло расстаться завтра, и где он должен был остаться один, зарабатывать свой хлеб.

     — Не объяснить свободу, — вдруг громко и нараспев произнёс Волоха, останавливаясь, — не доказать другому!

     Стоявшие на остановке люди повернули к нам свои удивлённые лица.

     — В походе, суде или дома, — он выбросил в их сторону свою руку с растопыренными толстыми пальцами в, и закончил с пафосом, — Свобода — не теорема, свобода — есть аксиома!

     — Да, да — аксиома. Свобода — это аксиома, — успокаивающе повторил его слова я, увлекая его прочь.
 

7. На выход с вещами

     Уже около полуночи мы последним троллейбусом уехали к дому Вольдемара. Когда ночная кондукторша попыталась взять с нас за проезд оказалось, что у нас нет ни рубля, кроме какой-то казахской теньге, подаренной мне в поезде случайным попутчиком, мной вдруг овладел беспричинный смех, Вообще, насмешить до колик меня трудно. Происходит это раз в несколько лет и случается почти всегда при общении с определёнными людьми. Их живёт на этой земле человека наверное три, не больше. Во всяком случае, из тех с кем я знаком.

     Вольдемар, без сомнения, принадлежал к их числу.

     Мы сидели с ним плечом к плечу в одинаковых толстых пуховиках и надвинутых на глаза лыжных шапочках — крутые коммерсанты без рубля за душой. Вольдемар, только что с жаром читавший свои стихи про свободу теперь угрюмо молчал. Но даже молчание его, почему то продолжало смешить меня.

     — Завтра вечером меня здесь не будет... А долг-то ты не отдал — Я тщетно старался преодолеть неудержимые приступы смеха, сотрясавшие меня.

     — Ты придёшь на стрелку. Подойдёт Валера и скажет... Слышишь. — громко шептал ему я.

     Вольдемар диковато косился на меня из под шапочки, и рот его прыгал тоже кривясь не то в плаче, не то в ответном смехе.

     — Он скажет — на выход, — я склонялся к самому его уху, чтобы не слышали любопытные пассажиры, — с вещами.

     — Не надо! — Вольдемар испуганно отпрянул от меня.

     Наш последний одинокий троллейбус мчится по просторной, в гирляндах ночных огней улице.

     — С вещами н-н-на выход! — Я давлюсь в беззвучном смехе от своей собственной шутки.

     А наутро мать его растолкала меня чуть свет, напомнив чтобы я не забыл зайти на склад и забрать печенье, которым она собралась угостить меня на дорогу.

     Она убегала на работу первой.

     — Идём, а то не успеем, — на этот раз я сам торопил его.

     Вольдемар, не отвечая мне, взял со стола в правую руку тонкий и острый столовый нож.

     — Он думает, что меня можно так просто взять! — он сделал шаг ко мне и указал ножом в широкое окно. — Я встречу их здесь. Вот так встречу. — он снова, как давеча на складе, попытался описать ножом сложную кривую перед своим животом. И здесь, на крохотной кухне, это новое оружие в его руках было столь же опасным.

     — Ну, хватит. Кончай баловаться, — я с трудом забрал у него нож.

     Мы вышли следом за его матерью.

     Вольдемар привычно и обречённо сунул за пазуху большой пластмассовый бокал из под газводы. Я больше не сопротивлялся его решениям В конце-концов эти последние минуты нашей встречи уже ничего не решали. И только когда возле сонного утреннего киоска он привычно запрокинул кудлатую голову и остатки бурого варева пошли уже с трудом, не как потребность, а как отголосок старинной детской привычки — допивать, чтобы не пропало добро, я все же остановил его:

     — А вот это вылей.

     — Зачем? — спросил он, нерешительно разглядывая опустевший тубус.

     — Вылей последний глоток. Покажи, что ты презираешь это зелье. Что ты имеешь власть над ним, а не оно над тобой.

     Он выплеснул молча остатки пива на смёрзшийся за ночь снег и у следующего киоска... точно так же снова вылил недопитое. Мы опаздывали на склад, и ничего нельзя было с этим поделать. Я торопил его, как будто лежавший на столе в его бухгалтерии, предназначенный мне пакетик печенья был важнее последних минут.

     Наконец, я не выдержал:

     — Как ты можешь пить тут, если на складе тебя ждёт мать. А я могу не успеть на автобус...

     Я не заметил, что и как именно переменилось в Вольдемаре после этих моих слов.

     Но среагировал он моментально. Он шагнул на проезжую часть улицы, махнул рукой проезжавшей мимо легковушке и шофер, — это был его знакомый — взял нас в свою машину.

     — На автовокзал. — коротко бросил Вольдемар.

     — Но ведь там, на складе — хотел было возразить я, но машина уже набрала ход.

     Притяжение вращающихся олимпийских кругов, созданных им, оставалось столь сильным, что я ещё несколько недолгих мгновений жил в этом невидимом мистическом механизме, не сразу осознав что моя работа в его фирме уже кончилось. Его воля, не нарушенная моими скучными призывами к разуму, только что выбросила меня назад, в привычную жизнь.

     А он оставался один на один со своими проблемами, не оставляя мне ни одной. Прежний, любимый мной, загадочный и совсем не опасный мир стлался, под колеса нашего несущегося к вокзалу “Москвича”. Ветровое стекло резало тело этого привычного мира, втягивая меня в знакомые будни. Странно, но я не почувствовал никакой радости и облегчения от того, что меня отпустили из этого города. — Мне разрешили уйти из него живым? Ну и что из того? Горькое чувство неожиданно родившегося внутри меня разочарования все нарастало, не отпуская меня. Чувство это было столь необычным и сильным, что я испугался его.

     Водитель включил приёмник. И сквозь треск помех к нам в салон тихо пробился далёкий и смутный ручеёк мелодии. Потом, когда кончились высотные здания по обочинам дороги, она взорвалась оглушающим аккордом. Стремительная, как порыв ветра за окном, тревожная и радостная музыка пролилась из динамика мне на колени.

     Я понял, что это и есть прощание.

     Я открыл боковое стекло, и дорога швырнула мне в лицо горсть пыли от которой так сильно защипало глаза, что я прикрыл их ладонью, не заметив выросшего слева от трассы длинного здания автовокзала.

     Мы вышли с Вольдемаром, и он, все так же не произнося ни слова, довёл меня до громадного, висевшего над билетными кассами табло. Потом, уточнив в кассе, есть ли билеты в мою сторону, торопливо пожал мне руку и, не оборачиваясь, пошёл, слегка припадая на одну ногу и втянув в плечи голову — к выходу. Мы успели как раз вовремя. Наверное, он ещё садился в машину, когда плавно закрылась дверь уютного “Икаруса” и путь мой продолжился дальше. И снова вожделенная дорога бесконечной лентой протянулась передо мной.

     Вдали меня ждал родной дом. Я должен был быть счастлив будущими встречами, но что-то сопротивлялось во мне этой грядущей радости. Мне казалось, что в чем-то важном я оказался не прав, чего-то не доделал или сделал не так, как надо. Мелькнув в чужой жизни мимолётным прохожим, я нарушил наладившийся было ход их жизни. И появление моё принесло c собой этим людям новый хаос, который теперь им ещё пережить бы, собрав остаток сил, перетянуть день за днём. Я хотел помочь им. А, в итоге, оставил своего друга одного, бросив его в самую пасть змия.

     Сейчас Филипп Иванович шёл, наверное, после утренней погрузки по продутому ветром проспекту к очередному пивному киоску; смотрел мутным взглядом сквозь спешащую по делам толпу.

     Мудрый, он знал, что стрелка уже упала и где-то отдано кому-то короткое распоряжение. И готовы уже нож или пуля, а когда коснутся они его тела — дело времени, дней, или даже часов.

     Вот теперь он пьёт опять у ларька, запрокинув голову из пластмассового баллона терпкий напиток. И его напряжённый кадык прыгает, торопясь успеть в такт глоткам, и жизнь его сворачивается, скручивается, как купюра, под невидимыми языками пламени, исчезает в киосковом окошке-амбразуре.

     Новый день наступает. И таких дней в этом году случится у него ровно столько, сколько сможет он продержаться ещё, независимо от того, високосный нынче год или обычный.

     И он будет отчаянно сопротивляться, молча споря с убогими моими расчётами. И, вопреки всякому здравому смыслу, будут все так же медленно проворачиваться, благодаря его усилиям, четыре скрещенных круга.

     Не объяснить свободу, не доказать другому...
 

8. И всё-таки они вертятся!

      Только вернувшись домой, я осознал, что в суматохе дел так и не записал координат Вольдемара: ни нового адреса его, ни номера телефона. Я написал ему письмо на адрес бывшей его жены, на которое так и не получил ответа. Ещё через полгода я отправил ему, свой первый написанный после поездки в Н-ск, сделанный мною, как говорят, на одном дыхании — рассказ. Я послал его не надеясь на ответ и не зная даже жив ли мой друг, вообще.

     Спустя некоторое время — о, волшебная сила искусства! — я получил ответ от Вольдемара.

     Вложенная в конверт фотография старинного, красной кирпичной кладки храма, была подписана стремительным, похожим на мой собственный, почерком Вольдемара:

     В сей дивный Храм сгоняли скот,
     Навоз свозили...
     Ну, а ныне?
     Уж виден окон переплёт,
     И колокол уже в машине!

     Само письмо его было написано на обратной стороне суперобложки исторической книги про Августа Октавиана. Обложка эта была не то прострелена, не то пробита неким острым орудием как раз посередине и небрежные строчки причудливо огибали неровное отверстие.

     Не обращая внимание на этот прострел, я набросился на текст письма, ища сообщения о его торговых делах, в которых мне так неожиданно и странно пришлось участвовать прошлой осенью.

     На этот раз его послание было кратким: "В этот момент, я лежал с приступом остеохондроза и читал, читал... (см. на обороте).

     Потом пришло твоё Новогоднее письмо и дела пошли в гору из-за астральной поддержки Близнеца — нас стало четверо!

      Ездим c Васей на рыбалку зимой и летом. Приятно бывает притащить полведра карасей. Водитель Женя, он тебя помнит по тем временам, когда ты был "Замом и Грузчиком".

     Фирма борется с окружающей действительностью: половины мини-рынков, по которым ты ездил, не существует, но мы сражаемся зимой и летом в окопах (лотках и палатках), держат оборону продавцы, отпускает товар товаровед, сверху прикрывает крыша, еженедельно я выдаю зарплату 17-ти сотрудникам.

     Спасает, наверное, одержимость, "преданность своему делу", как пишет об этом американец Шук, книгу которого ты подарил мне в прошлый приезд.

     Иной день приносит лимон, но пока штрафы и поборы сильнее, пока долги.

     Тебе привет от дочки Жени (Меня поздравила с 23 февраля "Любимому папочке") и от сына Васи. Ходим в цирк (пока не на арену).

     Пиши, звони (номер телефона) с 9 до 12 вечера или приезжай. В плане: посещение Храма, рыбалка и тяжкий шабашный труд."