Расщелина Глава 27

ХРАНИТЕЛИ

Перед рассветом, сырым и теплым, над утесом повис туман. Внизу невидимого провала слышался слабый рокот бурлящего потока, и отдаленный писк потревоженной птицы, вещал о скором приходе утра. Дух сахарной сосны, распластавшей огромные, лохматые ветви, без устали и сна витал над скалою, ничуть не тревожась неожиданному вторжению в его владения. А странные существа, тая помыслы и печали при себе, ничем не нарушали покой старого утеса, пользуясь благосклонностью сокрытой от них Расщелины. Хотя она уже звала их; она была рядом…

А Павел спал; ему снился сон, что рядом, на камне, сидит Мария и долго, немигающими, голубыми как небо глазами, смотрит на него спящего. Он и сам видит себя лежащим у огня, и Анну, и угли непогасшего костра. Сосну великаншу, луну, что взошла и тоже смотрит, освещая звездное небо. Ее бледный взор, таинственно и мудро проникал в самую суть его необычного сна…

Поднялась бабушка с камня и за руку Павла берет; да не того, спящего, что у костра лежит, а его самого, удивленно смотрящего на нее, на луну и на себя… Подвела к опасному краю и, оборачиваясь, говорит: «Не спи Павел… Не велено долго на горе быть — опасно. Там твое спасение…», — и указав рукой на темный провал обрыва, растаяла, слившись с туманом. Не стало ни ее, ни сна…

Павел очнулся, слабо различая ночные звуки, ему вдруг показалось, что отдыхавшую, предутреннюю тайгу разбудил слабый щелчок далекого выстрела. Может он и ослышался со сна, но слова Марии звучали отчетливо и ясно:

«Там,.. Там,.. Там,.. твое спасение!..» Он даже усомнился; его ли это мысли и как с ними быть? Плотное молоко тумана опустилось ниже. Окутывая со всех сторон вершину, он проникал всюду. Стала еле видна сосна и кромка обрыва утеса, а за ним белый бархат провала. И нет в нем дна, а значит нет и страха высоты. Нет ничего, кроме пелены тревожных и путанных мыслей. Однако едва различимый выстрел был и Павел знал от Игната, что ранним утром даже говор бывает слышен издалека; значит стрелявший не скоро будет здесь и есть еще время, чтобы подготовиться к встрече…

Задумавшись, он присел к костру, чтобы согреться. Разворошил еще не прогоревшие угли и, ощутив прикосновение тепла, взглянул на Анну. Она спала, совсем не чувствуя на себе его пристального, ласкающего взгляда. Он бережет ее сон, потому и не шумит. Слух утром особо чуткий; к тому же и густой туман усугублял остроту внимания. Помедлив, Павел поднялся и решил пройтись по неровностям горы, осмотреться и собрать немного хвороста. Утро еще только-только забрезжило рассветом и непрестанный, назойливый шум исходивший от неугомонного ручья продолжал действовать убаюкивающе. Туман застелил гору и едва различимые кусты, где вчерашним вечером он собирал сушняк. Впечатляло, как пронзая его пелену; то неожиданно проявляясь, то прячась, черными молниями, они словно пугали друг друга.

Тем временем, к утесу, косолапой, увалистой поступью, подходил медведь, что всю ночь тянул носом странный дух исходящий от тропы, по которой он не раз ходил к лакомой, сахарной сосне. Отоспавшись за долгую зиму, ему все больше нравилось бродить окрест и метить территорию. За долгую спячку всякое могло произойти; или не хозяин он своему лесу?.. Не раз случалось сталкиваться с собратьями по крови и родству, но он не трогал их; они тоже любили лакомиться у дерева. «Хранитель» позволял им делать это, но позже, изгонял со своей территории, чтобы духа их не было рядом. А в этот раз, нет — это был не дух собратьев; дразнящий чуткое обоняние сладко-малиновый запах проникал и тревожил, знакомым ему, ароматом любимых ягод. Но малина еще не поспела, иначе бы он направился не к сосне, а по далее; где просиживая днями, можно было славно полакомиться. Сейчас, хозяин леса шел к дереву жизни, чтобы набраться сил и оглядеть помеченное им пространство. Туман ничуть не беспокоил могучего зверя; главное у медведя — нос, он и видит, и слышит, и свойственную ему функцию выполняет. Нос он ценил, поэтому в первую очередь его лапой от пчел прикрывал, когда в медовое дупло лез. Лучше лапу под укус подставить, нежели его…

Таково было неписанное правило инстинкта. И вот сейчас, медведь вытянул нос вперед и вверх, раскрыв даже пасть, чтобы только не утерять запах. А он был стойкий и манящий настолько, что медведь, настойчиво ступая на пятки, тащился в гору, с каждой минутой приближая желанную встречу с лакомой сосной.

Василия никто еще так грубо не будил; ткнули прикладом ружья в бок и велели подниматься.

— Вставай, охотник, светает уже, сопишь больно сладко, не золотишко ли привиделось или может додумываешь, втихаря, как избавиться от меня при случае?

От сильного, болезненного тычка, Василий недовольно пробудился, но упрек Шершня осмыслить не успел; после вчерашнего, уютного вечера, думать не хотелось. И вдруг такое…

— Ты что творишь, опять за свое? — зло бросил в ответ приятель, по неволе приходя в себя.

Не зря терзали Шершня подозрения относительно кристальной чистоты и преданности делового партнера. Не доверял он Василию изначально; невзлюбил его занозистый гонор и несговорчивый, непокладистый характер, а уж за подлую выходку, готов был спросить сполна. Здесь, в лесу, будучи с непроверенным до конца в деле фраером, Шершень не знал сна. Уснёшь, считай покойник — это он еще с Сибирских каторжных лагерей, в голове затвердил. Суровая жизнь требовала догляда за собой, иначе на погосте окажешься. В тайге, с приятелем вроде Василия, эти качества оказались востребованы. От них всегда польза. Искал Шершень хитрый ход, чтобы знать мысли подельника, заодно и свои подозрения проверить, но разоблачение, случайным шмоном, само наружу вышло. Не спалось как обычно, да и недоверие тугим осадком плотно легло на душу. Полез Шершень за патронами в вещмешок к приятелю, пока тот в предутреннюю дрему провалился, а там самородок, тот самый с каким он уже однажды поручкался:

«Это что же получается! — возмутился сдвигая брови Шершень, — я на „общак“ все свои старания кладу, о деле пекусь, а этот хлыщ, без предьявы, вон что замыслил… После такого обычно в бега пускаются, иначе свои же на ремни порежут, а этот фраер со мной чаи гоняет». Кровь хлынула в голову Шершня. Ведь не отыщи он Василия в тайге; «кидок» бы точно состоялся…

— Золото значит любишь! А не скурвился ли ты, подельник; нычку от приятелей мастырить? — разжав ладонь, Шершень ткнул самородок под нос Василию.

— Чего по мешкам то шаришь? Не твое — не тронь!..- нервно взбеленился тот, понимая, что предстоит объяснить появление золота.- Ну забыл про него; лежит себе и лежит. В падлу мне один камушек от приятелей прятать, коли скоро много возьмем.

— Ты еще возьми для начала, — шипел не унимаясь Шершень, — а за поступок ответишь. И знай, Василий, обозлил ты меня крепко, а если откупиться долей не пожелаешь, то спрос с тебя будет полный. На, сунь свой камень раздора обратно, мне от него больший блеск нужен; тобой обещанный…

Забрал Василий самородок, но виновато бросил:

— Вот-вот, вся банда от меня лакомого куска ждет. Долю поиметь хотите, а вшей в лесу мне одному кормить? Что ты для дела сделал? По тайге меня больше года гоняешь, а сам с Сидором, да этим «Пригребайло» своим пил, да жрал сладко. Спросить он решил, — расходился все более Василий, — я, знаешь ли, хоть на дело с тобой иду, но под тебя не подгибался. Уговор был, да; взяли, поделили, разошлись. Далее я сам по себе…

— Не пристало раньше времени шкуру делить. Угомонись и шмотки собери, — Шершень отошел в сторону, нервно закуривая.

Василий умолк и выговорившись, стал паковать вещмешок.

— Услышал я тебя… А теперь выходить пора. Забыли раздор; дело зовет, а то мы тут лишнего сгоряча наворотим. Радости в твоих глазах не вижу, шагай давай…

Набрав в спешке немного хвороста, Павел неожиданно наступил на длинную, ровную палку, скользнув по которой сапогом, он вынужден был обратить на нее внимание. Присмотревшись, очистил ее от мха и налипших прошлогодних листьев. В его руках оказался старый ствол изъеденного ржавчиной ружья. Убитый временем, он слабо походил на остатки былого оружия. Решив, что это святая память прошлого, Павел прислонил его останки к скале: «Пусть будет так, — подумалось ему, — будто охотник отошел ненадолго, а воротиться не позволила судьба…» И тут его осенило; напомнил о себе сон, внезапно обдав его лицо волнительным жаром воспоминаний: «Ведь Мария обронила свое ружье на утесе, когда напавший медведь не дал ей возможности защититься, именно тогда она прыгнула со скалы в бурлящий поток провала. Выходит здесь все и происходило. Значит Расщелина внизу и до нее лишь один шаг, но сделать его трудно и опасно. Шагнуть в провал; означало, либо пожертвовать собой, либо овладеть тайной сокрытой в Расщелине. Мать уверяла, что он справится. Но он не вправе подвергать тяжелому испытанию Анну; она не готова к риску, она не знает того, что известно ему. Однако соблазн свести знакомство с Расщелиной все же одолевал. Вот он, вот она — Расщелина… Как быть? Для чего он вообще шел сюда? С какой целью? Чтобы, постояв на утесе, идти обратно? — задавался вопросами Павел. — А там, на тропе, одержимый золотой наживой, отец и он не выпустит их. Нет!.. Нет у него обратного пути, как нет решимости сказать Анне о предстоящей опасности. Тогда куда же идти? И зачем?» — Встал перед Павлом вопрос, обнажившись донельзя…

А Расщелина все манила его земным, природным притяжением, неведомой магической силой, какой владели лишь «хранители» ее тайного знания…

Анна крепко спала, вовсе не ведая о том, что ее судьба сейчас зависит от решимости и выбора любимого, в преданности которого она ничуть не сомневалась. Павел понимал, что если выстрел ему не послышался, а на самом деле был, то отец может скоро оказаться здесь. И что тогда? Он должен и обязан защитить свою любовь и даже саму тайну, известную лишь ему, от посягательств алчного и коварного человека. Не дать Василию возможности корыстного обладания хоть малой долей неведомого, что хранит Расщелина…

Вопрос повис в воздухе, когда из пространства тумана, ползущего перед Павлом, донеслось грубое ворчание невидимого существа. Очнувшись от одолевавших мыслей, он окаменел…

Перед ним, шамкая огромной пастью, из плотной стены тумана, с каждым мгновением проявляясь все более отчетливо, выступила огромная голова медведя. Вытянув шею, он не бросился на чужака сразу, а лишь уставил на Павла злой, устремленный взгляд, который говорил лишь о неприятии и неприязни. Глаза медведя быстро налились кровью и, невероятная ненависть к появившемуся в его владениях существу, ускоренно зрея, совсем не сулила благоприятного исхода. Павел мгновенно, подчинив себя чувству неподдельного, животного инстинкта, который проявляет себя лишь в неудержимом стремлении к спасению, рванулся бежать прочь, к безмятежно спавшей у костра Анне. Злобный медведь, видя как странное существо быстро исчезло в тумане, ринулся за ним…

Едва очнувшаяся ото сна Анна, не успев понять и осмыслить, что происходит, была в мгновение подхвачена Павлом на руки и унесена им к затянутому плотным туманом провалу. Его казалось и не было; под ногами лишь плотная мякоть тумана, ведущего в неизвестность. За спиной, ощутимо и слышно, дышал жаром зверь, стремясь настичь жертву. Земля ушла из под ног Павла в мгновение, когда разинувший пасть медведь, готов был сильным ударом лапы сбить с ног беглецов, безжалостно лишив их жизни.

Шаркнув когтистой лапой по скальному камню утеса, зверь взревел и, в осознании неудачи, готов был броситься следом за наваждением, вызывающе явившимся ему из пелены тумана. Мотая косматой головой, медведь обошел и обнюхал скалу. Полыхавшее пламя ненавистного костра, малиновым отсветом озаряя пространство, пугало и тревожило. Но, оставаясь преданным верности сахарной сосне, не в состоянии умерить пыл оскорбленного дерзостью самолюбия, косматый зверь направился к ее лакомому подножью. Подойдя к дереву, он уселся рядом. Охватив часть ствола огромными лапами, с удовольствием принялся слизывать целительную смолу, дарованную природой. Со сладостным чувством благоговения, медведь предался трапезе, напрочь забыв случившееся, лишившее его ранее важного, ритуального покоя уединения, без которого медведь — не медведь…

Дух дремавшего утеса, витая в полыхающих отсветах утра, проникшись долей симпатии к «хранителю» священного дерева, соблаговолил успокоить суровый нрав могучего зверя. Лакомое содержимое, что несла в себе сосна, усладило, умерило пыл и насытило косолапого.

Все бы ничего для умиленного лакомством хищника, но на подходе к утесу опять невидаль; Шершень со своим приятелем, а они из иного мира; мира людей… И не знает медведь, что у пришлых совсем другое отношение к его святому месту и самому присутствию здесь зверя… Все это чуждо их внутренней природе и потому отвергнуто. Для таких медведь, что глупая ошибка природы; без права на бытие…

А медведю каково; странным наваждением из тумана, появлялись и исчезали неведомые существа, попирая все права на меченную им территорию. Вновь, невесть каким ветром нанесло запахи пришлых. Оторвавшись от принятия даров сосны, медведь забеспокоился и чутким носом потянул в себя дух витавший над скалой. Туманный воздух утеса был напоен запахом существ, которые были здесь и истаяли без следа. Ступив на тропу, зверь замер, продолжая сосредоточенно тянуть воздух, который вещал ему лишь об одном; порушены границы его владений. Явился опасный враг, неведомый и бесстрашный; если уж его, самого хозяина тайги, не боится, не бежит прочь от острых когтей, да силы немереной. Так и прет напрямик, не унимается, терзая обоняние зверя неведомым колоритом вредных и невыносимых запахов. Не по нраву они ему; шерсть на загривке взбугрило, она заиграла и заходила волнами. Нестерпимо, протестовала его суть; заклокотала, желая рокотом рычания вывалиться наружу. Замер медведь, оцепенело наливаясь гневом. Вот и шорох шагов, в белом сгустке тумана, ждет и зовет его. Могучий зверь шагнул навстречу…

Принял гостей рычанием свойственным лишь его породе, да так гортанно поприветствовал, что пара недоумевавших мужиков, стремившихся на утес совсем с иной целью, ощутила на себе внезапный, повергавший в бегство, страх…

Шершень, увидев мохнатую голову, выступившую из тумана; в нем же и растворился, унося ноги и бросая растерявшегося напарника одного. Стрелять в грозного зверя из нагана, торчавшего за поясом, он готов не был, а внезапно окутавший со всех сторон стойкий туман утеса, поверг его в еще большую панику и немыслимый ужас. Шершень натужно и долго бежал туда, откуда пришел; а может и в какую другую сторону, ведь даже в этом он не был уверен — его парализовал панический, несущийся по его следу страх, и не было ему конца…

Василий, уставившись на огромного медведя, стоявшего в трех метрах левее от него, впал в оцепенение перед тревожным фактом реальной опасности. Он даже не знал, что Шершня с ним уже нет. Висевшим за спиной ружьем, в столь критической ситуации, еще нужно было успеть воспользоваться, поэтому видя перед собой медвежью пасть, способную успокоить его навсегда, решение было принято мгновенно. Сняв с себя оцепенение так же быстро, как и двустволку, собрав все силы воедино, Василий бросился к огню. Едва уловимые отсветы разгоравшегося все сильнее костра, указывали ему единственный путь к спасению. Однако вопрос выбора ничуть не озадачил косолапого. Взревев и грозно оскалив пасть, медведь, вновь удивленный быстрым исчезновением странных существ, ринулся к обрыву скалы, куда волей случившегося, выпало уносить ноги перепуганному Василию.

Добежав до костра и поняв, что он не защитит, хорошо умевший владеть оружием, бывалый охотник, успел сделать лишь несколько шагов в сторону и замер. Тут же ударил в возникшего из тумана зверя, выстрелом из двух стволов сразу, уже слабо различая и толком не видя перед собой цели. Однако, вот беда; правая нога ступила не туда и, выводя из равновесия, потянула, повергла в еще больший страх, в ужас долгого, затяжного падения в бездонную пропасть…

Заорал Василий, что есть мочи и, хватаясь за воздух как за ружье, рухнул в укрытый пеленой тумана провал. Сколько летел в бездну, он не помнил, а если и мелькали в сознании фрагменты пережитого, то смутно. Удар о твердь воды почти лишил его сознания. И только позже, очнувшись от боли и нестерпимой, инстинктивной потребности дышать, он ощутил свое потрепанное тело, застрявшим в заторе поваленных стихией деревьев, среди песка и груды камней, омываемое со всех сторон неудержимым, бурным потоком холодной воды. Тело дрожало, но преодолевая неимоверную усталость, духу хотелось выжить; он и побудил ум Василия к осознанию положения в котором он оказался…

Раненый медведь, мотался и ревел от гнева и боли, обвисло держа на на весу, перед собой, перебитую лапу. Изнемогая от потери сил и крови, он воротился к целительной сосне и лег рядом, должно быть уповая на великий смысл исцеления, на который инстинктивно мог положиться лишь дух преданного, истинного «хранителя».

Шершень, едва касаясь травы, ланью мчался по тропе. Он уносил ноги вниз по склону, где не было ни тумана, ни медведей, ни страха вынудившего его бросить приятеля и спешно спасаться от преследования. Выйдя из пелены верхового тумана, тяжело дыша, беглец перевел дух и осмотрелся. Кругом стояла сосущая уши таежная, умиленная тишина, лишь изредка нарушаемая дробным стуком далекого дятла. Погони за собой он не чувствовал, словно вовсе не было той страшной встречи с медведем. Обретя уверенность, вернулась способность реально оценить положение. Он не ослышался и был уверен, что на утесе, прогремел двойной выстрел. Это могло означать лишь одно; Василий стрелял и наверняка мог убить зверя. Возвращаться обратно к месту, где произошло что-то непоправимое и страшное, совсем не хотелось.

С наганом, в обойме которого лишь два патрона, на медведя идти глупо, а если Василий остался жив, то он обязательно спустится по тропе, чтобы разыскать его. Поэтому, вооружившись терпением, Шершень решил дожидаться приятеля внизу, подальше от злосчастной скалы. Опять же, ему было не совсем ясно, куда подевался Павел с девчонкой? Ведь Василий уверял, что они идут верно, не раз показывая ему, неосторожно оставленные неопытными таежниками, следы. Страшно было предположить, что они тоже угодили в лапы медведю. И что тогда? В голове Шершня проносились жуткие картины произошедшей на утесе трагедии. И все же он склонялся к мнению, что Павлу с Анной удалось избежать столкновения со зверем, иначе бы они наверняка расслышали стрельбу. Вероятнее всего, они пошли дальше…

Пугало и другое; если Василию не удалось выжить, то в одиночку преследовать Павла он не сможет. А нет Василия — нет золота. И зачем только он отдал ему самородок. Как теперь вернуть камень, ведь он остался в вещмешке и стоит дорого?.. Не сожрет же его ненасытный зверь. Прождав несколько томительных часов, на хорошо просматриваемом отовсюду пригорке, Шершень, с чувством ощутимой тревоги, окончательно осознал, что Василий, скорее всего, уже там, откуда не возвращаются… Будь он жив, то не оставил бы его одного. И невообразимый ужас произошедшего погнал его куда подальше от утеса.

В сознании обеспокоенного Шершня творилось невесть что; ноги несли его куда-то вперед, а голова осталась там, на утесе. Не видя перед собой ни троп, ни оврагов, ни самой цели, он шагал по лесу словно по Бродвею, абсолютно забыв где находится. В конце концов, сойдя незаметно с тропы, он заплутал… Сколько бы взволнованный Шершень не искал выход, каждый раз он видел перед собой незнакомый ему лес и не было никаких полян, на которых они прежде делали привалы. Окончательно осознав, что заблудился, его вновь обуял страх. Он не охотник и совсем не знает куда идти, как ориентироваться в тайге или отыскать тот ручей по которому они с Василием пришли в это проклятое, адово место. Полная неясность ввергла Шершня в замешательство. Он долго стоял, не сходя с места, прежде чем решился двигаться дальше. Лес сгустился, стал темнее. Пришлось повернуть обратно, но пройдя совсем немного, он вновь остановился. Все те же темные, бесчисленные стволы густых елей, теснясь не давали ему прохода, а близившиеся сумерки готовы были вскоре погрузить измученного беглеца в пугающий мрак ночи. Панический страх, лишая воли и отнимая силы, жаркой волной окатил лицо, растворяясь в неровно дышащей груди. Руки повисли без сил, а слабеющие ноги плавно усадили Шершня на бугристый, сырой мох.

Он совершенно не знал, куда идти. Он не запомнил, не придав этому значения. Был рядом Василий и доверившись ему, он лишь беззаботно шел следом: «И что же теперь? — спрашивал себя Шершень, в надежде найти решение. — Он один среди тайги и не помнит дорогу на хутор. Даже до ручья, до кручи по которой они взбирались на плато, идти с десяток, а то и более верст, но куда? Где она — эта круча? Где ручей, где поселок? Он ничего не узнает и не понимает в этом злом, непролазном лесу. Есть лишь наган с несколькими патронами и даже не развести огонь; все осталось в вещмешке Василия. Как же так, — наверное впервые в жизни укорял себя Шершень, — ведь он всегда знал, что делает, всегда видел перед собой цель и уверенно шел к ней. А теперь он просто раздавлен мощью глухой, ненавистной и властной тайги, силой природы, которую ему никогда не понять, а тем более не одолеть, ни сознанием, ни волей, которая покинула его и ушла прочь подобно канувшему в неизвестность Василию».

В минуты отчаяния, Шершень готов был даже пойти обратно, к утесу, на котором свирепствует медведь, только бы отыскать к нему дорогу, но этот лес, отняв надежду, лишил его даже возможности собственного жертвоприношения…

Напитанный корыстью и стремлением к обладанию золотом земли, Шершень лишился последней надежды на спасение. Никто не знал тогда, что из тайги он так и не выйдет. Закружила она его; заплела и запутала тропы, лишив силы и разума. Досыта напоив его помутневший рассудок туманом утеса, в котором и дух, и воля «хранителей» знания, сплетясь в единую силу любви, не позволили пробиться недобрым росткам злого умысла, какой принес с собой на священную скалу Шершень.