Ипатия Александрийская

ИПАТИЯ АЛЕКСАНДРИЙСКАЯ

Дэвис Гарольд Тайер. Александрия, Золотой город, Том II. Город Клеопатры

Часть XXVII. Ипатия, дочь Теона

1. Новый визит в Золотой город

Тьма долгих лет минула с тех пор, как мы впервые вошли в Золотой город и прогулялись по его оживлённым улицам. Парад в честь великого празднества, устроенного Птолемеем Филадельфом, в памяти людей ныне стал тусклым миражом, ибо это было почти шесть с половиной столетий тому назад. Тогда мы, сидя на стадионе, видели, как это славное зрелище разворачивалось перед нашими глазами. За этот огромный отрезок времени в Золотом городе было много событий – и добрых и ужасных. Его стены видели бунты и войны, огонь и меч оставляли смерть и разруху на его улицах. А в моменты восстановления мира эхо звуков молотка и колотушки разносилось по площадям и жилым кварталам: это люди брались за восстановление того, что было разгромлено или же возводили новые здания на радость жителям Александрии.

До тех пор, пока люди живут в стенах города, там никогда не будет тишины. Его внешний вид без остановки изменяется: во многом это схоже с метаморфозами которое терпит тело человека на его жизненном пути. К нему словно бы подкрадывается недуг, и уродует его язвами. Но вот здоровье возвращается: в обновлении город скрывает шрамы от ран, когда-то нанесённых ему сокрушительными силами бедствия. Уж давно нам пора вернуться на улицы Золотого города и увидеть их ещё раз, прежде чем великое противостояние, которое пока ещё в зачатке, сметёт с лица земли храмы и святыни. Итак, давайте же вновь двинемся в путь по водам Великой Гавани, чтобы увидеть воочию все те перемены, что свершились тут с момента нашего последнего визита много веков тому назад.

Мы выбрали для нашего возвращения драматический момент в истории Золотого города, он уже как будто полон мрачных предзнаменований, но, впрочем, нити узора будущего – в руках лишь богов. В Александрию мы прибываем с прохладой позднего вечера в среду, 20 июля 365 г. н.э. Когда мы входим в оживлённую гавань, наш взгляд вновь падает на огромную мраморную башню Фароса. Его покинула красота юности, и камни его поседели от старости, ибо он уже получил без счёта ударов от бурных ветров и летящих с моря едких брызг. Но он всё ещё стоит – одно из семи чудес света, днём башня, а ночью маяк, чей сигнальный огонь указывает морякам на угрозу столкновения со скалами, которые лютое море омывает у его подножия. Наши глаза жадно осматривают высоты мыса Лохиас в поисках сверкающих дворцов царей, но тех уже давно нет.

Тот полуостров, с которого когда-то ездили по делам государства Птолемеи, ныне отдан песку и чайкам, у которых он был когда-то отнят. Лишь горстка руин свидетельствует о былой славе владык. Но прилегающая территория, тем не менее, до сих пор ещё является красивейшей частью города. Он известен как Брухем. Во времена Клеопатры он был отреставрирован и до сих пор ещё сохранил большую часть своей древней красоты. В нём находится ставка римского префекта, управляющего бурным городом, а также другие публичные здания и исторические святыни. Мы высаживаемся, как это бывало и раньше, у причала за маленьким островом Антиррод, но теперь на наших глазах открывается зрелище, которого не было в момент нашего первого визита. Ибо к западу от гавани появился мол, и на нём высятся здания крупной виллы.

Нам сообщают, что это знаменитый Тимонуум, некогда дом Марка Антония, в котором он коротал часы перед своей гибелью. Виды, которые открываются нам при сходе на пристань довольно знакомы, ведь до сих пор ещё гавань – это место торговли для многих народов. В ней грузные баржи с зерном, которые вот-вот уйдут в путь по Средиземному морю, увозя золотой запас. И тут же рядом мы видим малые ладьи, что спустились по Нилу через озеро Мариут с разными товарами из самого сердца Египта. Ибо ни суровая власть римских владык, ни ожесточённые мятежи народа не могут остановить торговый поток, который течёт в две великие гавани Золотого города и по ним же обратно. И пусть прошло немало лет и грянули перемены, почти всё вокруг нас нам знакомо.

Вот перед нами старый Театр: он все эти века смотрел на ту самую голубую бездну океана, что остался таким, как был со времён Филадельфа. И там же, в двух шагах, стоит храм Посейдона, ибо нужно ещё не забыть умилостивить бога морей. Но к западу от него, что примечательно, мы находим Римский форум, где ораторы могут произносить речи перед толпой, а горожане устраивать гуляния во время праздников. Самая заметная из метаморфоз, что бросается в глаза – в огромном храме, стоящем к западу от Форума. Это прекрасный Цезариум, чьё строительство было начато царицей Клеопатрой в честь её возлюбленного – Марка Антония, а довёл его до конца тот, кто разбил их. Перед ним, с видом на море, стоят два высоких обелиска, привезённых по указу Августа из центрального Египта как знак триумфа у врат этого великолепного храма или же как ориентир для моряков, прибывающих из открытого моря.

Но эти грандиозные монументы до сих пор носят имя египетской царицы – по сей день их называют «иглами Клеопатры». (Читателю не нужно сообщать, что один из этих обелисков сейчас стоит в центральном парке Нью-Йорка, а другой украшает набережную Темзы в Лондоне – прим. автора). Несмотря на высокий уровень напряжённости и бешеный темп жизни в Александрии в течение долгих веков великий Мусейон всё ещё стоит на знакомом нам месте. И все эти годы поток учёности был частью жизни Золотого города, пусть даже в сравнении с могучей рекой давних дней это был лишь ручеёк, едва ли заметно влиявший на жизнь людей Александрии. Это великая честь и для народа, и для его правителей, что в разгар свар и беспорядков здания Мусейона не пострадали, и осталась цела библиотека – до эпизода злосчастного пожара во время обороны Цезарем, побывавшем в Александрии, дворца Лохиаса.

План главных магистралей также не претерпел изменений на протяжении столетий, ибо великий Мезон-Педион до сих пор проходит через сердце города, а боковые улицы пересекают его под прямым углом. Колоннады, которые мы видели во всей их первозданной красоте, ныне поблёкли и потускнели, но оживлённый проспект сохранил почти такой же вид, что и со дня основания. Но там, где он ведёт к восточному сектору, где, как помнится, были «весёлые кварталы», ныне расположен город мёртвых. Там почиют останки бесчисленного множества людей, что рождались и уходили из этого мира в течение всех прошлых столетий. К северу от этого некрополя идёт дорога к морскому пригороду Элевсина, а рядом с ним на запад течёт теперь из озера Мариут в океан малый ручей под названием Агатодаймон.

2. Мы посещаем Серапеум

С особой жадностью наши глаза ищут величайший из языческих памятников – храм бога Сераписа. Ибо, напомню, на этом сооружении лежало заклятие. «Уничтожьте его – рёк его зодчий – и вместе с ним вы уничтожите сами себя. Оскверните образ бога, и небеса обрушатся на вас». О, если бы александрийцы вняли этому грозному предупреждению, и буйство толпы не затронуло бы древний символ, вокруг которого та собралась! В сумерках раннего вечера мы спешим вниз по известному проспекту из района Эмпориума и всё ж таки находим там великий храм, который пощадило время. Мы снова поднимаемся по ступеням к священным портикам и смотрим вниз на потоки людей, снующих по улицам.

А позади нас, во мраке внутренних покоев пребывает Образ бога. На одном и том же троне восседал он многие века, и облик его, бдительный и суровый, не менялся, на что бы он ни взирал, будь то мирное собрание горожан или галдящая толпа. Вот меркнет свет, и на наших щеках оставляет поцелуй вечерняя прохлада. Но мы столбенеем от зловещего вида. Теперь солнце в западном углу поля зрения. Оно багровое, как кровь, и его последние лучи, пробивающиеся сквозь трещину, зияющую в армаде облаков, заливают небо ярким сиянием. И на наших глазах облака эти словно бы играют своими формами, и миг спустя мы видим в них тот самый образ бога, что обитает в этом древнем храме. А скипетр в его руке как бы указывает прямо на сердце города, лежащего под нами.

3. Ужин с Теоном

На сей раз мы прибыли в Александрию с депешами не к городскому префекту, живущему в большом дворце к югу от Цезариума, а к менее важной персоне – горожанину по имени Теон. Он живёт, как мы выяснили, в скромном домике рядом с Мусейоном, так что нам нужно идти обратно в сторону моря. Рано вечером улицы забиты народом, и мы пробираемся сквозь толпы с осторожностью, ибо нас предупредили, что полицейской службе в этом городе до конца доверять нельзя. И тёмные, коварные лица, которые мы видим по пути, быть может, выдают жестоких пройдох, которые будут рады перерезать нам глотку за горсть сестерциев в наших кошельках. Слившись с толпой, мы также замечаем в ней группу мужчин в ризах священников. И мы думаем, что это адепты великой армии новой веры, чьё значение в жизни города мало-помалу идёт в гору.

И, между прочим, то, что их путь не усыпан розами, видно по косым взглядам, которые кидают на них отдельные прохожие и по бормотанию им вслед проклятий. Ибо мы явились к Золотому городу в тот острый момент, когда силы христианской церкви и силы древнего язычества вот-вот столкнутся в отчаянной схватке за своё господство. Епископ Афанасий ныне снова на своём незыблемом престоле, и пока он жив и пребывает у власти, угроза погромов будет на время забыта. Но его тело изношено годами, полными тяжких трудов и зловещая туча всё ещё маячит над его будущим. И вот, наконец, мы доходим до домика Теона, и у дверей нас встречает этот замечательный человек. В его сердце горит искра от огня древней культуры.

Он – наследник той блестящей когорты учёных, о которых мы часто упоминали – Эвклида, Аристарха, Архимеда, Эратосфена, Гиппарха, Клавдия Птолемея и всех других. На его плечи легла мантия Мусейона, а с нею и великая миссия – питать пламя факела античного наследия. На данный момент Теон близок к вершине своей карьеры. У него ясные глаза и твёрдый шаг, а его лицо озарено тем внутренним жаром, что охватывает учёного энтузиаста в его жадном поиске истины. Теон, который разделяет с большинством студентов рвение к новым научным авантюрам, встречает нас радушно и настаивает, чтобы мы разделили с ним его ужин. Нам будут отведены покои в стенах здания Мусейона, стоящего по соседству и мы не должны пренебрегать его гостеприимством, пока мы пребываем в Александрии.

К приглашению Теона присоединяется и его жена: она настойчива, и нас, наконец, уговаривают провести вечер в их доме. Как видно, Теон сейчас работает над изданием «Начал» — это не что иное, как труд Эвклида, который тот написал много лет тому назад. Этот удивительный шедевр первого александрийского математика избежал жестоких жерновов времени и стал учебником в Мусейоне. «Но моим ученикам это трудно понять, – вздыхает Теон, – кажется, лишь двое из них вникают в теоремы. А другие бьют баклуши, жуя булочки, и всё выпытывают у меня – в чём же тут толк? Чего ж им не хватает? Разве им мало того, что можно увидеть, как дивное древо мира геометрии растёт из элементарных и очевидных начал. Как продвигаясь шаг за шагом от теоремы к теореме можно достичь самых высот знаний?

Да и как, в самом деле, я могу уподобиться тем, кто рассказывает им, как стать рыночными ораторами за шесть простых уроков?». Увы, бедный Теон! Тот же крик души звучит сквозь века, и бессмертный Эвклид до сих пор лежит на полках библиотек, слишком редко и слишком бегло просматриваемый теми, кто суетен в погоне за мудростью. «А вот и бессмертный Птолемей, – говорит Теон, – я выбился из сил, пытаясь им истолковать его великие речи. А какие тут, в Александрии бесподобные виды на небеса, открытые нам, чтобы читать в них тайну звёзд! Но слишком многие уронили голову в заботах о земных, суетных вещах, и мало кто обращает своё лицо к небу. Вот, взгляните на этот чудесный отрывок, который я нашёл на днях, оставшийся, по-видимому, от Гиппарха.

Если я прав, то в нём сказано, что точка на небе, что отмечает момент, когда на смену зиме приходит весна, не является незыблемой – она сдвигается с каждым годом. Но когда я говорю это своим ученикам, когда они узнают, что вот эта точка в космосе ползёт еле-еле, как старый дед, со скоростью один ничтожный градус в столетие, они лишь пожимают плечами и тут же находят себе какие-то другие дела. Вот же бедолаги! Ну неужели же они не видят дальше своего носа? Разве же им не ясно, что у этого едва уловимого явления должна быть некая причина – та, чья тайна скрыта где-то там, среди звёзд?». В то время, когда Теон говорит всё это, его глаза сверкают, а лицо свежо, словно его умыл летний дождь. Мы с благоговением берём в руки трактат, носящий звучное заглавие – «Математический синтаксис», тот, что в более поздние времена будет известен как «Альмагест» – так его назовут арабы.

Мы с усердием внимаем словам мудреца о магии переходов, циклов и эпициклов планет, о размере Земли и о масштабах всей великой Вселенной. Его жена, как мы замечаем, сидит рядом, затаив дыхание, и если она кивает, то это потому, что она, вне всякого сомнения, уже много раз слышала об этом. «Вы должны пойти со мной завтра, – говорит Теон, – и я покажу вам то место, где работал Птолемей, и где все другие могут снова открывать эти тайны». За беседой с этим молодым учёным, чей дух воспламенён тайнами великой Вселенной, чей ум весь отдан задаче умножения и углубления истин, открытых некогда учителем, нас поистине охватывает великое волнение и время летит так стремительно! Но вот настал момент прощания с ним и его милыми домочадцами, и мы даём обещание сопровождать их рано утром к святилищу Клавдия Птолемея.

Когда мы выходим из дома, ветер усиливается. В небе висит полная луна (1), но облака, мчащиеся без передышки по её лику, делают её свет робким, мерцающим. Тени то и дело играют над крышами домов, и мы осторожно крадёмся на ощупь по улицам, что ведут к Мусейону. Ночь выдалась на редкость душной, и над Золотым городом висит зловещая тишина. Издали мы слышим рокот грозы, и сквозь низко висящие облака, несущиеся с моря, зияет лишь горстка звёзд. Теон, который вызвался проводить нас, чтобы указать путь в наши покои, торопит нас, ибо надвигается шторм. «Если б я верил в предзнаменования, – говорит учитель, – но я не суеверен, то я бы сказал, что в такую ночь боги затевают зло. Только послушайте, как они говорят друг с другом в облаках!».

(1) Это не воображаемая автором луна – лунные эфемериды на 20 июля 365 года показывают, что в этот день Луна была полной.

4. Экскурсия в обсерваторию Клавдия Птолемея

Но когда, наконец, наступает рассвет, на небе уже ни облачка и солнце горит на нём как диск из полированной меди. И всё же в воздухе витает тяжесть, которую ночь так и не рассеяла, и город вяло пробуждается к новому дню. В такую рань первыми на улицы вышли поборники благочестия – уж не возвратился ли опять к своему народу великий епископ Афанасий, и не начались ли дни благодарения? После сытного завтрака мы снова находим дом Теона для встречи с целью поездки к святилищу астронома Птолемея. Жена Теона, к нашему удивлению, желает сопровождать нас. Из-за тяжкого ли зноя, или по какой-то иной причине, которую мы не в силах объяснить, нас всех душит тревога, и прогулка могла бы её развеять.

Мы не спрашивали, где находится храм звездочёта, и теперь с удивлением замечаем, что наш путь лежит в направлении к каналу, соединяющему гавань Евностуса с озером Мариут. «Нас ждёт долгий путь, – объясняет Теон, – и я подумал, что нам будет куда приятнее проделать его в челноке. А рано собравшись, мы избежим толчеи: днём на наших водных путях очень людно». Легко оснащённую лодку ведут два дюжих гребца-египтянина, и вскоре мы оказываемся на том же канале, по которому мы путешествовали много лет назад, когда впервые посетили Золотой город. В общих чертах эта водная дорога всё та же: мы должны обойти район Серапеума и Стадион, чтобы войти в озеро Мариут. В ярком утреннем свете массивные контуры здания храма этого языческого бога кажутся ещё более внушительными, чем в предзакатных сумерках.

«Мы идём в Канопус, – говорит Теон, – отрадна поездка в такой знойный день, особенно если с океана дует бриз, а уж без него вряд ли обойдётся. А ещё вас может увлечь жизнь в Канопусе, хотя под давлением церкви былой разгул там пошёл на спад. Мы не будем подробно описывать наше путешествие – оно занимает несколько часов, так как Канопус лежит примерно в четырнадцати милях от Александрии. Сначала мы движемся вдоль береговой линии озера, любуясь красотами города, а затем по каналу в обрамлении богатых хуторов и пышных садов к устью великого Нила. В обеденный час мы делаем остановку в одной из гостиниц, что расположены вдоль канала и пользуются большой популярностью у жителей Александрии.

К полудню мы достигаем Канопуса и пробираемся через этот красочный город к храму Сераписа, который стоит там со времён первого Птолемея. И хотя он не так впечатляет, как александрийский, он выстроен по схожему плану и массивен на вид. Он был возведён на вершине ряда террас, по которым мы сейчас поднимаемся к святилищу Клавдия Птолемея. Там, на небольшой площадке, которую Теон нам показывает с большой гордостью, великий астроном устроил обсерваторию, оснащённую астролябиями и другими приборами для слежения за звёздами. «Обратите внимание на вот эти столбцы, – говорит Теон, – на них, как вы видите, выгравированы самые интересные из итогов наблюдений. И, возможно, вы захотите, чтобы я истолковал вам кое-какие из них».

5. Землетрясение

Но в этот самый момент жена Теона вдруг вскрикивает и указывает на море. В одно мгновение мгла обрушилась на его гладь, а в знойном мареве – ни ветерка. Быть может, нам это лишь почудилось, но в ту минуту мир вокруг стал чужим и угрожающим. В чём была суть этого знамения, мы поняли очень скоро, ибо вдруг раздался звук, подобный грому, но не такой, какой вы слышите из низко нависших куч облаков, а утробный, жуткий – из-под земли под вашими ногами. И, будучи в плену ужаса, мы хватаем друг друга, но мощный толчок швыряет нас на землю. Великий храм Сераписа словно бы качается в объятиях незримого великана, и вот, одна из его колонн падает на землю. Ужас этот длится всего несколько мгновений, и вот, мы поднимаемся на ноги целыми и невредимыми, хотя и в сильном смятении.

С платформы, где мы находимся, нам открыт великолепный вид и на землю, и на водный простор под нами. И тут Теон внезапно вскрикивает и указывает на море. Какое чудо разворачивается сейчас на наших глазах! У берега мощный отлив открыл огромный зев котловины и стало видно зелёное морское дно, где теперь лежат несколько кораблей, ещё мгновение тому назад бороздивших мирную гладь воды. За этим явлением вскоре следует другое, ещё более грозное. На горизонте над океаном мы видим гребень исполинской волны, и она мчится к берегу. И только большая дальность не даёт нам услышать вопли матросов, цепляющихся за хлипкие борта своих обречённых судов, когда их накрывает этот разрушительный поток. Землетрясение, которое мы только что описали, охватило весь восток Средиземноморья.

Но, по-видимому, оно было особенно грозным в окрестностях Александрии. Громадное цунами обрушилось на город, унеся с собою множество кораблей из двух гаваней и даже зашвырнув какие-то из них на крыши домов. Согласно одному отчёту, в Александрии погибло пятьдесят тысяч человек, многие дома были смыты в море. «Годовщина этого наводнения, – говорит Созомен в своей «Церковной истории, – которую называют «днём рождения землетрясения», до сих пор отмечается в Александрии как ежегодный праздник; по всему городу горят огни, а люди возносят благодарственный молитвы Богу и отмечают этот день очень ярко и благочестиво». В наш век просвещения нам не нужно объяснять, что землетрясение – явление вполне естественное.

Оно возникает в результате внезапной разрядки напряжений и деформаций в земной коре. Но в Александрии той эпохи, о которой мы пишем, верили, что истоки бед нужно искать в религиозном расколе или же в кознях сверхъестественной злой силы. «В то время было модно, – говорит Гиббон, – приписывать яркие и значимые события особой воле Бога; движения природных стихий были связаны незримой цепью с нравственными и метафизическими воззрениями человеческого ума, и наиболее проницательные богословы могли уловить, в зависимости от характера им присущих суеверий, связь между укоренившейся ересью и землетрясением. Потоп – это как бы неизбежная кара за грехи и заблуждения.

Значение событий, о которых мы только что написали, не ускользнуло от внимания оставшихся в живых александрийцев, ибо в то время, как мы сообщили ранее, назрел последний этап борьбы между силами христианской церкви и силами древнего язычества. И дата землетрясения оказалась очень к месту – она как пункт отмечала тот момент, когда волна ополчилась против старой веры и древних богов, точно так же, как она указала начало упадка Римской империи. «Закат империи, – говорит Гиббон, – может быть справедливо датирован правлением Валента». Не забудем и о том, что примерно в то же время, быть может, в 370 г. н.э., у Теона и его жены родилась дочь, которой предстояло сыграть ведущую роль в финальной драме борьбы двух сил. Ребёнку дали имя Ипатия.

6. Фанатизм епископа Феофила

Ипатия выросла под сенью Мусейона. Там, под опекой своего учёного отца и его подручного она вскоре преобразилась в девушку, красоту которой превосходила лишь её учёность. Хотя она питала тягу к философии, её ум на лету схватывал и законы математики, что были ей открыты. Тайны Диофанта пали перед её гением, и в более поздние года своей жизни она написала комментарии не только к трудам этого математика, но и к «Геометрии» Аполлония. От своего отца она получила знания об астрономических открытиях Клавдия Птолемея и отредактировала канон этого великого астронома. Когда Ипатии было около девятнадцати лет, то есть, в 389 г. н.э., в Александрии произошло событие, которое, быть может, поразило её до глубины души.

Речь идёт об уничтожении Серапеума, а с ним и великого бога, что столько веков следил за судьбами александрийцев. По смерти в 385 г. н.э. епископа Тимофея, сменившего Петра, преемника Афанасия, руководство Александрийской церковью перешло в руки епископа Феофила, этого «вечного врага мира и добродетели, – как говорит Гиббон, – человека наглого и дурного, чьи руки были попеременно запятнаны то золотом, то кровью». По натуре неистово-энергичный, Феофил был рабом бурных страстей. История дала нам немало примеров ревнителей веры, одержимых непримиримой ненавистью к тем, кого он обрёк на смерть.

Именно он, этот жестокий человек, первым посягнул на честь и власть Св. Иоанна Златоуста, рукоположенного в 397 г. н.э. вопреки его воле архиепископом Константинопольским. Характер александрийца наиболее ярко раскрывается в инциденте, который и вызвал у него великую ненависть к Златоусту. Когда умер председательствующий архиепископ, на его место было выдвинуто несколько кандидатов, и среди них был Изадор, пресвитер церкви в Александрии, к которому благоволил Феофил. По-видимому, в то время, когда император Феодосий был готов напасть на узурпатора Максима, и была близка развязка этой борьбы, Феофил с прицелом на будущее отправил своего протеже Изадора в Константинополь с грамотами и дарами для императора.

Но вот в чём вопрос: для которого же из двух? В общем, Изадору были даны два пакета грамот, и он должен был предъявить тот из них, что адресован победившей стороне. К досаде Феофила уловка эта была раскрыта, и Изадор вернулся в Александрию в большой тревоге. Но именно благодаря тактичности Изадора, проявленной им в этот критический момент, Феофил смог выдвинуть свою кандидатуру против кандидатуры Златоуста. И он так упорно стоял на своём, что лишь под угрозой предания суду по ряду обвинений, выдвинутых против него, его всё же заставили уступить и был рукоположен Златоуст. Но Феофил затаил обиду за свою поруганную честь, и его великая ненависть в конечном итоге довела до гибели архиепископа. Эта неприятная история, однако, имеет мало отношения к александрийским хроникам и будет опущена.

В руки этого беспринципного прелата так и не попало мощное оружие. Император Феодосий, сам ревностный христианин, издал указы, предписывающие закрыть все языческие храмы в Римской империи и остановить языческое богослужение. Он задевал при этом ключевой аспект языческого культа – жертвоприношение. И вот, ныне, в 389 г. н.э. к Феофилу пришло особое повеление – исполнить снискавший всюду ненависть указ в Александрии Египетской. Тут можно себе представить, какое удовольствие это доставило епископу, чью деспотичную и буйную натуру так долго раздражало ещё действующее языческое богослужение в городе.

Первым в его поле зрения попал храм Диониса, и при поддержке римского префекта был совершён набег на неприкосновенную святыню. Епископ и его присные проникли в святая святых, в сокровенный санктуарий, где жрецы гадали по внутренностям жертвенных животных и оглашали свои оракулы. Священные реликвии, атрибуты для ритуала поклонения, регалии жрецов выставлялись напоказ на улицах, чтобы все могли созерцать то, что было святым таинством. Такое глумление вызвало ярость адептов культа, и толпа, будто селевой поток, пронеслась по улицам Александрии. «Смерть христианам! Они атакуют алтари наших богов! Бей их! Убей! Распять их!» - ревела она. Уже в который раз в Александрии бушевал мятеж.

Такие жестокие нападки на древних богов возмутили также учителей Мусейона, которые, надо думать, осознавали, что фанатизм епископа, если дать ему волю, может вскоре ударить и по ним. И хотя их труды относились к сфере философии, и, конечно, были слабо связаны с темой жертвоприношений в храмах, эти учителя знали, что фанатизм, однажды вырвавшись на волю, будет множиться подобно чуме. В своей древней борьбе за свободу вероисповедания, слова и мысли учёные в Мусейоне стояли так же твёрдо, как жрецы за свои храмы. Олимпий, философ, разжигал чувства колеблющихся и увещевал их бороться за священное право почитать алтари своих богов. Несмотря на значительный перевес в численности, язычники, обежав город, в итоге укрылись в храме Сераписа.

Там, на выгодной позиции и вдохновлённые присутствием древнего бога, они организовали доблестную оборону. Выскочив из храма, они напали на своих врагов внезапно, многих убили, а некоторых взяли в плен. Те, кто оборонял цитадель, вне всякого сомнения, заручились и суеверным благоговением горожан. Разве великий памятник в честь Сераписа не был гарантом ежегодного разлива Нила и залогом всех иных даров, что получал Золотой город? В ярости отчаяния язычники обошлись с пленными со свирепой жестокостью. «Многих христиан они истязали, – говорит Созомен в своей «Истории», – и заставляли приносить жертвы. Тех, кто не подчинялся, распинали, ломали обе ноги или казнили самым лютым образом».

7. Разгром Серапеума

Когда язычников не удалось выбить из их цитадели, было, в конечном итоге, заключено перемирие до тех пор, пока не будет получен приказ от императора, который бы решил судьбу великого Серапеума. И вот он наконец был доставлен, и обе стороны конфликта собрались в полном составе на главной площади города, чтобы его услышать. Тогда слышны были громкие крики ликующих христиан: те знали, что судьба бога Сераписа уже предрешена. Храм был местом языческого идолопоклонства, – рёк император, –и он должен быть разрушен до основания. Но те, кто принимал участие в мятеже, были помилованы, и большая их часть в спешке покинула город. Феофил без промедления начал акт разрушения. Храм был разгромлен, золотые и серебряные сосуды из него переплавлены, а все статуи и другие изображения разбиты на куски.

За разрушением великой статуи самого бога толпа следила с особым интересом, но не без изрядной доли боязни, ибо кто мог бы знать: не рухнут ли сами небеса при первом же ударе по сакральному образу? История разгрома колосса была в красках рассказана Гиббоном. Вот как это было: «Удалой воин, охваченный рвением и вооружённый боевым топором, взошёл по лестнице, и тут даже христианская часть толпы замерла в тревоге ожидания. И вот он нанёс мощный удар по щеке Сераписа: та откололась и упала на землю. Умолк грохот падения – а небо и земля не возмутились. Тогда победоносный воин обрушил на идола град ударов. И огромный истукан был повержен и разбит вдребезги. А потом обломки Сераписа с позором проволокли по улицам Александрии.

Его изувеченный «труп» был сожжён в амфитеатре под крики народа, и позже многие люди обосновали своё обращение в христианство вот этому открытию бессилия былого божества-покровителя». Но самым прискорбным событием во всей этой горькой истории было уничтожение великой библиотеки храма. Так как книги из святилища были частью языческого памятника, то их надлежало вместе с ним обратить в пепел. Было ли когда-либо совершено большее кощунство, чем это! Ибо так, в огне религиозного дурмана погибли эти памятники человеческого гения, эти золотые тексты мыслей и деяний благороднейших умов древнего мира. Не вините грубого варвара, дикого араба или тёмного эфиопа в уничтожении памятников древней цивилизации. А лучше вспомните-ка имя этого нечестивца – епископа Александрийского Феофила, осквернившего то единственное, к чему боялись бы прикоснуться даже боги.

8. Ипатия – защитница античной культуры

На эти беспорядки Ипатия, должно быть, взирала уже в том впечатлительном возрасте, когда, как правило, яснее всего видишь грань между добром и злом; ибо в юности предрассудки не успели ещё ослепить глаза. Во всяком случае, эта прекрасная и утончённая дама должна была когда-нибудь после этих событий дать обет следовать древней традиции, несмотря на гонения и угрозы со стороны завистливой церкви, ибо вскоре мы обнаруживаем, что она встала в ряды учителей Мусейона. Наши сведения о жизни Ипатии, которая теперь держала в своих твёрдых руках последний оплот древней греческой философии, слишком скудны, чтобы мы могли представить её больше, чем в общих чертах. Ни один современный ей биограф не оставил нам подробностей о её жизни и творчестве.

И хуже того: волна фанатизма, накрывшая великолепного философа, смыла, как мы только что видели, и рукописи, которые мы, быть может, могли бы употребить для реконструкции её истории. К счастью, однако, наше время даровало нам чуткого писателя-классика в лице Чарльза Кингсли (1819 – 1875 гг.), который в своём романе «Ипатия», изданном в 1853 г., дал нам драматическое описание благородной героини. Козырь романиста перед историком состоит в том, что он может по наитию реконструировать те детали, что были утеряны для исследователей. И всё же даже ему нужно помнить об изречении Полибия, который в своих «Историях» сказал так:

«Не должно историку приводить своих читателей в трепет, рисуя заведомо преувеличенные картины, и не должно ему, будто поэту-трагику пытаться вообразить речи своих героев или додумывать все возможные причины того события, с которым он имеет дело. Ему следует лишь зафиксировать то, что действительно имело место, и то, что действительно было сказано, как бы банально это ни было». Но во времена Полибия не было ещё такого жанра, как исторический роман. Быть может, взор мечты, способный читать между строк текста «банальной» истории, всё же может иной раз представить себе более ясную картину жизни и эпохи, чем даже современники и очевидцы. С другой стороны, трудно не учесть вечную угрозу того, что заблуждения одной эпохи могут смазывать и искажать смысл событий другой эпохи.

И хотя никто не будет всерьёз отрицать справедливость слов Полибия, нам очевидно, что живые слова Кингсли явили нашим глазам более объёмные фигуры исторических лиц и живописали для нас более яркое полотно событий того драматического времени, чем архив истории. В подтверждение этого давайте же познакомимся с Ипатией через видение романиста. Он вернёт из небытия снискавшую славу красоту её лица, её интеллектуальное обаяние, манившее на её лекции стольких учёных. Таким образом, она даст нам аудиенцию в одной из комнат её дома, что выходит окнами на сады Мусейона: «Она была обставлена в исключительно греческом стиле, не без флёра архаизма, сочетая строгие формы интерьера и пастельные тона фресок, украшавших стены сценами из древних мифов об Афине.

В её окна сквозь сетки от москитов бил со двора ослепительный свет ярого солнца, но она всё равно была обителью утончённой свежести, чистоты и покоя. В ней не было ни ковра, ни очага, вся обстановка состояла из кушетки, стола и кресла, но зато самой тонкой работы: такие же формы можно было увидеть на античных вазах куда более древней эпохи, чем та, о которой мы пишем. Но, вероятно, если бы кто-то из нас в это утро вошёл в эту комнату, он бы не задержал взгляд ни на изысканной мебели, ни на общей гармонии интерьера, ни на садах Мусейона, ни на искрящейся глади Средиземного моря за ними. Не будем спорить о том, что он узрел бы тут то редкое сокровище, ради которого он забыл бы обо всём на свете. Ибо в лёгком кресле, читая рукопись, лежащую на столе, сидела молодая, не более двадцати пяти лет, особа – она и была богиней-протектором этого маленького храма.

Она была одета в унисон архаизму чертога в простое белоснежное ионическое платье, струящееся до пят, с оборками у шеи, того винтажного изящного фасона, при которой верх украшен своего рода пелериной, скрывающей очертания бюста, но составляющей открытыми руки до самых плеч. На её платье не было ни единого украшения, если не считать таковыми две узкие пурпурные каймы спереди – знак статуса римской гражданки. И, кроме того, она носила расшитую золотом обувь и золотую сетку, охватывавшую голову ото лба до затылка. Цвет и блеск её волос сливались с паутиной из металлических нитей, и сама Афина могла бы ощутить зависть при виде этой лучезарной гривы – длинной, тяжёлой и волнистой.

Черты её лица, форма рук и плеч были эталоном строгого и величавого канона древнегреческой красоты. В глаза тут же бросались идеальное телосложение и мягкая, как воск, шелковистая кожа, которая отличала древних греков и которая была плодом не только любви к бане и гимнастическим упражнениям, но и ежедневных умащений душистыми маслами. В её ясных серых глазах затаилась скорбь, а резко очерченные уста были скованы будто бы надменной миной. В её нарочито строгой осанке было слишком много манерности, и когда она читала или вела записи, то казалось, что она сошла идеалом с расписной античной вазы или барельефа. Но славная грация и красота каждой черты её лица и фигуры с лихвой искупили бы и даже стёрли без следа этот мнимый изъян.

И мы должны были бы признать лишь её неоспоримое сходство с величавым образом Афины, чьи портреты украшали каждую из настенных панелей в покоях. Вот она оторвала взгляд от своей рукописи и обратила пылающее лицо к садам Мусейона, её сочные, гибко очерченные греческие губы, каких мы уже больше никогда не увидим, даже среди наших жён и сестёр, открыты. Она ведёт беседу сама с собой, слушайте же!: «Да, статуи там повержены, библиотеки разграблены, в наосах безмолвие, оракулы безгласны. И всё же…у кого язык повернётся сказать, что древняя вера героев и мудрецов умерла? Не властна смерть над прекрасным. И даже если боги оставили своих оракулов, они не забудут души тех, кто им предан. Да, они уже не учат народы, но они всё ещё говорят с теми, кого они избрали. Да, они отвергли бездушные массы, но они ещё благоволят Ипатии».

9. Террор и фанатизм епископа Кирилла

В 412 г. н.э. лютый епископ Феофил безвозвратно покинул Александрийский престол, ибо, как сообщает историк Сократ Схоластик, «впав в летаргию, он умер пятнадцатого октября в девятое консульство Гонория и пятое Феодосия». В спорах о выборе его преемника в конце концов победил его племянник Кирилл, хотя гражданская власть в Александрии ополчилась против него. Епископ Кирилл, по-видимому, унаследовал многие черты характера своего дяди, а заодно и все его суеверные взгляды. Он ненавидел благородного Иоанна Златоуста и не оставлял своих нападок на сочинения Оригена, которые были посвящены спору между епископатами Константинополя и Александрии. В юности Кирилл провёл пять лет в Нитрии, в общине монахов-отшельников, обретавшейся в этой голой пустоши.

Он, видимо, никогда не утрачивал связи с подвижниками-аскетами, ибо по его зову это войско бородатых оборванцев однажды нагрянуло из песков пустыни в Золотой город. В них был источник реальной силы епископа, бывшей под стать его собственной дикой и необузданной натуре. Мало-помалу в Александрии, да и в других частях угасающей империи, власть церкви стала довлеть над властью гражданской, назначаемой императором. Епископ Александрийский, или, как его обычно называли в то время, патриарх, всё чаще и чаще вторгался в политическую сферу – дела префекта. Едва лишь Кирилл получил контроль над церковью, он фактически узурпировал изрядную часть прерогатив светской власти и стал навязывать свою волю даже там, где она выходила за границы его полномочий.

И власть церкви стала столь велика, что даже глава префектуры – человек по имени Орест, не осмеливался выступить против епископа с войсками, бывшими под его началом. Таким образом, вполне естественно, что буйный и фанатичный ум Кирилла увлёкся задачами увеличения личного авторитета и укрепления и без того чрезмерной власти церкви. Его первый шаг был направлен против секты, известной как новитиане, безобидного общества, чей единственный грех, по-видимому, был в том, что они желали поклоняться Богу на свой лад. По сути своей и в сравнении с официальной церковью эта секта очень смахивала на пуритан из грядущих времён. Но яростный Кирилл узрел в их учениях ересь. Закрыв их церкви, он конфисковал все их освящённые сосуды, а их лидера лишил имущества.

Следующий шаг епископа привёл его к конфликту с уже упомянутым Орестом – римским префектом, светским правителем города. Начнём с того, что жители Александрии по воскресным дням обычно ходили полюбоваться на публичные танцы. Такие мероприятия, ясное дело, привлекали огромные толпы гуляк, а так как александрийцы были по натуре вспыльчивы и были рады бунтовать по малейшему поводу, то эти зрелища порождали серию беспорядков. В числе причин этих массовых побоищ была и вражда между разными народами – ведь население Александрии было очень пёстрым. В частности, известно, сколь сильно друг друга ненавидели евреи и христиане. В итоге дела стали так плохи, что Орест был вынужден созвать собрание в Театре, где он изложил проект указа о мерах по контролю за зрелищами.

Партия Кирилла, как и следовало ожидать, пожелала узнать содержание этих новых указов, для чего в собрание были подосланы соглядатаи. В их числе был на редкость агрессивный человек по имени Гиеракс – «учитель начал словесности, который с восторгом внимал проповедям епископа Кирилла и отличился усердием в аплодисментах». Когда иудеи увидели Гиеракса, они подняли шум, что к ним подослали шпиона, и что он затаился тут, чтобы в урочное время поднять мятеж. Вслед за этим, как пишет историк Сократ, Орест, как представитель власти, велел схватить Гиеракса и подвергнуть его пыткам в Театре. Узнав о том, Кирилл тотчас дал ответный приказ оставить христиан в покое под угрозой страшной расправы. В ответ евреи организовали погром.

В одну из ночей они подняли тревогу о якобы пожаре в церкви имени Александра и напали на христиан, которые, ни о чём не подозревая, выбежали на зов. На улицах было много убитых и раненых. В этот раз гнев Кирилла было трудно переоценить. Игнорируя власть светского правительства, на котором лежала обязанность наказать зачинщиков смуты, епископ собрал огромную толпу своих сторонников и огнём и мечом снёс синагоги по всему городу, а всех евреев выгнал за ворота Александрии. Еврейский квартал был разгромлен и разграблен. «Так, – пишет Сократ, – евреи, населявшие город со времён Александра Македонского, были изгнаны из него, лишены всего, чем владели и рассеяны кто куда».

Узнав о жестоком налёте, Орест был в сильном негодовании, а ещё больше – в тревоге: ведь на его глазах крупная диаспора, славная своим трудолюбием, была вынуждена бежать из города. И после этого события он отправил императору полное гнева письмо. Тут Кирилл понял, что зашёл слишком далеко в своём самоуправстве, и вздумал пойти на мировую. Но Орест презрел поданную ему руку, обагрённую кровью. «И когда Орест отверг предложение о дружбе, – пишет Сократ, – Кирилл протянул ему книгу Евангелий, думая, что пиетет к религии побудит его отложить в сторону свою обиду». Но и это не произвело впечатления на Ореста; после этого случая Кирилл воспылал к нему уже непримиримой злобой.

10. Синезий, ученик Ипатии

Где-то в это же время внимание епископа Кирилла было увлечено другим делом. До него дошли слухи, что некая Ипатия, красавица-лектор из Мусейона, собирает вокруг себя толпы своим остроумием и красноречием. Она так искусно излагала философию Платона и Плотина, что её уроки стали интеллектуальной модой того времени. Орест и его приближённые тоже были среди учеников, сидевших у её ног. Даже Синезий, талантливый юноша из Кирены, богатый и влиятельный, с некоторых пор епископ Птолемаиды, был в числе её восторженных поклонников. Ни один рассказ об истории Александрии не был бы полным без упоминания Синезия, чьи убеждения, балансирующие на стыке неоплатонической философии и христианской догмы, привлекали к нему самое обострённое внимание.

Синезий был примерно одних лет с Ипатией, так как он родился в городе Кирене около 373 г. н.э. Его отец и мать были не просто из элиты – они объявляли себя потомками царей Спарты. В ранней юности Синезий отправился в Александрию со своим братом Евоптием, и там встретил Ипатию, которой он посвятил свою жизнь. В одном из его писем, дошедшем до нас, он отзывается о ней в самых высоких выражениях, восхваляя и её учёность, и её добродетель. По возвращении в 397 г. н.э. в свой дом, Синезий был назначен главой посольства, которое отправили в Константинополь к императору Аркадию с ходатайством о снижении налогов и других поборов. Успешно завершив свою миссию, он снова вернулся в Кирену в 400 г. н.э. и следующие десять лет провёл в усадьбе на окраине города.

Он вступил в брак в Александрии в 403 г., но скоро его семью постигла трагедия, что явствует из его трогательного письма с упоминанием о его недуге, адресованного Ипатии. Он умер около 414 г. н.э. в пору, когда уже сгущались облака грядущей бури. Несмотря на его не слишком ортодоксальную веру, его несогласие с вопросами, касающимися сотворения души, его отказ верить в воскресение и его отказ признать учение об Апокалипсисе, Синезия убедили стать епископом Птолемаиды. Он принял этот сан с большой неохотой, так как наслаждался статусом учёного и не хотел бросать философские рассуждения из-за обязанности подчиняться теологическим догмам. Трудно в это поверить, но он на самом деле был рукоположен епископом Феофилом в Александрии. А впрочем, причины этого слишком ясны.

В истории науки Синезий упоминается лишь мельком: во-первых, в связи с его письмом к Ипатии, в котором он упоминает гидроскоп, описание которого, однако, до нас не дошло, а во-вторых, в связи с его работой по алхимии в форме комментариев к псевдо-Демокриту. Это одно из самых ранних упоминаний о том, что в Египте, по-видимому, было развито своего рода искусства получения сплавов из различных металлов. О том, что в этой сфере и правда существовали обширные знания, можно заключить и из того факта, что после покорения Египта в 297 г. н.э. Диоклетиан «обошёлся с египтянами без капли пощады, велев разыскать книги о химических свойствах золота и серебра, написанные их предками, и сжечь, дабы по ним народ Египта не приобрёл богатство, и с его помощью не восстал бы в будущем против римлян».

11. Смерть Ипатии

Под эгидой таких высоких особ, как Орест и епископ Птолемаиды школа Ипатии процветала. Её философские тезисы, должно быть, звучали на многих языках, а её мудрость была темой для бесед на многих вечерних трапезах. Уж тут епископу Кириллу не оставалось ничего, как закусить губу от боли горькой зависти, и в его злом сердце стал зреть план, как устроить ей верную гибель. Он вынашивал этот замысел до тех пор, пока вдруг не вспомнил о нитрийских отшельниках, с которыми он жил так много лет в их пустынных логовах, об этих чумазых дикарях, всегда готовых пойти на смерть за ту идею, что раздует в них огонь фанатичного рвения.

Он и раньше вовлекал их в карательные авантюры против ряда враждебных ему фракций, и ещё в то время он дал им оружие. И вот, вновь пробил час, когда его могла бы выручить мощная подмога в лице войска диких монахов. Так вышло, что пятьсот пустынников явились в Александрию. Их свирепая орда, выждав выезд префекта на колеснице, встретила его с бранью, обвиняя в том, что он язычник, идолопоклонник. И тщетно Орест кричал им, что он христианин, и что крестил его не кто иной, как сам епископ Константинопольский. К чему устраивать диспут в кольце этой своры убийц?

И вот внезапно один из них, по имени Аммоний, бросил в голову префекта булыжник. Тот умылся кровью, а его охрана, боясь, что их побьют камнями, без оглядки бежала от грозного войска. Но жители Александрии встали на защиту своего губернатора, сплотившись и весьма быстро разогнав монахов. При этом Аммония всё же схватили, и этого невезучего типа сперва долго пытали, а потом казнили за оскорбление римского наместника. Вслед за этим Кирилл забрал его тело и, положив его в одной из церквей, объявил преподобным под именем Фавмасий («Удивительный»), занёс его в список мучеников и произнёс над его останками громогласную проповедь.

Но этого было мало, ведь Орест всё ещё правил городом, и толпы людей посещали лекции Ипатии в Мусейоне. И тогда епископа Кирилла одолели чёрные мысли, ибо кое-кто из его окружения намекал на то, что он не сможет примириться с префектом до тех пор, пока тот дружит с прекрасной язычницей. Это она подожгла факел ереси магией своих слов. И не могло быть мира в Александрии, пока мудрая и прекрасная Ипатия под маской учёности завлекала такие огромные массы именитых людей в свой лекционный зал. В итоге тучи, сгущавшиеся над головой Ипатии, этого последнего символа древней культуры Золотого города, вскоре разразились той неистовой бурей, о которой в истории мы можем найти лишь самые скудные подробности.

В один из мартовских дней 415-го г. н.э., когда Ипатия возвращалась домой в портшезе, её подстерегла толпа. Во главе этой озверевшей своры был церковный чтец по имени Пётр, и по его приказу красавица-язычница была схвачена. Её выволокли из паланкина на улицу. При ней не было, как в случае с Орестом, стражи, которая бы сдержала натиск врагов до тех пор, пока на помощь не придут горожане. А быть может, вот эти самые горожане всё видели, но остались равнодушны к убийству той, чьи речи они едва ли понимали, но чьё присутствие мнилось им источником смут в Золотом городе.

Как бы то ни было, Ипатию под улюлюканье толпы отволокли к самым вратам Цезариума, с некоторых пор отданного во владение Христианской церкви. Бедняжка! Её единственной «виной» была её горячая любовь к мудрости и учёбе! И она отдала свою жизнь в страшных муках за то единственное, что возвеличивало Александрию в сонме всех других городов античного мира. По приближении к храму, воющая толпа, одержимая своим нечестивым бешенством, сорвала одежду с тела Ипатии. Её, истерзанную и окровавленную, втолкнули под своды святилища и волоком потащили вверх по ступеням алтаря к самому престолу. Не думаю, что наши авторитеты в истории смогут отдать должное сцене, что в тот момент состоялась, так что взглянем на неё глазами романиста:

«Она вырвалась от своих палачей, и, отскочив назад, встала во весь рост, её нагое тело, будто изваянное из снега, ярко белело на фоне осадившей её тёмной гурьбы. В больших, ясных глазах её горели стыд и гнев, но не было ни пятнышка страха. Она впилась одной рукой в свои локоны, окутав себя их золотом, а другая её длинная белая рука была вскинута к огромному образу Христа, застывшего в своей вечной (и кто бы посмел сказать, что напрасной?) мольбе от человека к Богу. И слова, сорвавшиеся с её уст, успел услышать лишь Бог, ибо в одно мгновение Пётр сбил её с ног, и чёрная масса сомкнулась над ней… и тогда бесконечно долгий, дикий, пробирающий до костей крик пронёсся под сводами крыш, страшный, как зов трубы ангелов-мстителей».

Тело прекрасной Ипатии было без жалости осквернено ревущей толпой – его искромсали осколками черепицы, а в довершение разорвали на части. Останки были унесены в место под названием Цинарион и там преданы милосердному огню.

12. Последние дни языческой культуры

Этой сценой ужасного зверства завершим свой рассказ об Ипатии. Она, если найти время на раздумья – символ, и очень значимый. То, что это гнусное деяние, да и другие, не менее кровавые и страшные, в конце концов по заслугам навлекли клеймо позора на имя епископа Кирилла, не столь уж важно. В самом деле, какое значение имеют слова мудрого и святого Феодорита, писавшего двадцать лет спустя о смерти буйного прелата? «Его смерть обрадовала живых и, вероятно, огорчила мертвых, и мы вправе предполагать, что они пришлют нам его обратно, когда присутствие его окажется для них нестерпимым...».

Но что нас больше всего страшит в наш век торжества науки и учёбы, так это тяжёлое наследие драмы. С того дня золотой источник древней эллинистической культуры ушёл в подполье. Дух исследования тайн природы, постижения законов математики, изучения звёзд и движения планет, выяснения причин болезней, экспериментов с природой и свойствами материями, любви к философским раздумьям погиб в огне, объявшем тело прекрасной Ипатии. Этот золотой родник заглох, едва пробиваясь редкими и скудными ключами до эпохи великого Ренессанса, который начался более чем через тысячу лет после мудрой и знаменитой язычницы.

К трагедии Ипатии стоит добавить одну интригующую деталь. История выдвинула сардоническую теорию о том, что страшная смерть прекрасной язычницы легла в основу предания о мученичестве Екатерины Александрийской, одной из самых почитаемых святых в агиологии. Факты таковы. Летописцы X века стали излагать историю Святой Екатерины Александрийской, которая претерпела гонения и смерть от рук императора – то ли Максимина, то ли Максенция в начале IV века. Екатерина, дама знатного рода, обладала даром убеждения, благодаря которому ей удалось обратить в христианскую веру императрицу Фаустину и около пятидесяти языческих философов.

За это она была приговорена к смерти – казни на колесе с шипами, но её спасло чудо: орудие пытки распалось само собой. Но всё же топор сделал то, что не удалось колесу, и в конечном итоге Екатерина была причислена к лику святых. И нам в этой истории важен тот факт, что никакие исследования так и не помогли отождествить её ни с одним историческим персонажем. Евсевий упоминал о знатной даме, которую Максимин сослал за то, что та не уступила его домогательствам, но Руфин приводит её имя – Доротея, и нет никаких сведений о её пытках или казни. Коль скоро история Екатерины не отражена в хрониках, была заявлена теория о том, что гибель Ипатии могла бы позже стать мотивом для авторов предания о смерти Екатерины.

До чего же ироническая месть! И к ней приложил руку епископ Кирилл, чьи козни, быть может, именно благодаря кровавой расправе, обратили Ипатию, языческого философа, в Екатерину, Святую Екатерину!

Дэвис Гарольд Тайер. Александрия, Золотой город, Том II. Город Клеопатры/Harold Thayer Davis. Alexandria, the Golden City, Vol. II - Cleopatra’s City. Copyright by the Principia Press of Illinois, 1957