Рубашка, кукуруза, пидорас

Примечания:

1. Фермитер — от немецкого Vermieter, тот, кто сдает квартиру.
2. гуте морга, мой-мой — искаженное и диалектное от «guten Morgen”.
3. “Росман” - сеть магазинов



Игорю Сахарову, другу

Рубашка, кукуруза, пидорас

Родственники меня, конечно, вытурили. Дядя Петя сказал, что я специально рассылаю письма фермитерам, чтобы они меня не брали. То есть они — мои родственники — договариваются, чтобы мне сдали квартиру, а я отсылаю имейлы, чтобы мне не сдавали. Их хватило меня терпеть только четыре месяца, чтобы устроить сцену. Они люди простые, я научился их за это время понимать.
К примеру, я перестал видеть что-либо феноменальное в джазе. Как известно, все носятся с их четвертьтонами, третьтонами, говорят, что слышать так называемый «грязный» звук у черных очень натурально, такая их особенность. Разумеется, в двадцатом веке после всей это баховской темперации такие маневры казались оригинальными. Я понял, что это не так, когда каждую субботу мой дядька брал привезенную из Казахстана гармошку. Это происходило так: он долго не мог попасть ключом в замочную скважину, тетка открывала ему дверь, он проходил в спальню не разуваясь, брал гармошку, ложился на кровать и начинал выть: ах, эта свадьба,  свадьба, свадьба пела и плясала... Все звуки были грязными, это было естественно.
Однажды я смотрел фильм о Венеции Вайля. Он там обыгрывает тему смерти и всякие аллюзии и символы, мол, город смерти, тема увядания, Висконти, все дела. Нет, Висконти я от себя добавил, но Вайль для эмфатичности визуального ряда отошел к воде и сказал что-то вроде: Венеция уходит под воду, отсюда, мол, можно смотреть, как она уходит под воду и думать о преходящем...
— Врет он все! — уверенно сказал дядька.
— В смысле? — я даже не сразу понял, в чем дело.
— Ну, что под воду уходит. Я там был, в Венеции этой сраной. Все дорого и ничего под воду не уходит.
— Ну, — говорю, — это метафора, симоволически выражаясь, можно в воображении представить, что город уходит под воду, является своего рода вечным топографическим напоминанием того, что все не вечно, такой своего рода растянутый во времени оксюморон, в такой амбивалентности ожидающий своего инфернального разрешения...
— ...уйня это все, — говорит, — фирнальность твоя. Тут год копишь на отпуск, приедешь в эту Венецию, а там и посмотреть нечего.
— Ты, — говорит, — кстати, квартиру нашел?..
Через несколько дней я переехал на другой конец Дитцингена, где снял однокомнатную квартиру у боснийской семьи. В четыре утра каждый день я садился не велосипед и ехал на работу на почту. Даже в это время меня поджидал сосед-пенсионер, чтобы смотреть, что я делаю, и передать фермитеру. Надо ли говорить, как меня пьянил запах утра, напоминающий мне юность, что я в это время тогда только возвращался домой.  И как напоминание фантомной боли, что была у меня другая симметричная половина и жизни и распорядка дня, а теперь мне надо на работу и где-то из кустов скрипучий голос соседа:
— Гуте морга!..
— Мой-мой, — говорю. — Wie geht's?
— Гут, гут... А знаешь, почему сосед лучше родственника?
— Нет, — говорю.
— Сосед знает не только то, что происходит внутри дома, но и снаружи.
      В моей стране либералы доказывают бородачам, что пенсионеры в Европе много путешествуют. На самом деле, они никуда не ездят. Мой сосед занимается тем, что стучит. Недавно он купил дешевый фотоаппарат и фотографирует неправильно припаркованные машины. Его руки трясутся, фотографии смазаны, на обратной стороне снимокв он выводит елочкой цифры и буквы номеров. В полицию он ходит как на работу...
       Я беру велосипед и еду в индустриальную часть города. Даже в это время на дорогах много машин. Если смотреть из космоса, то видно, как светится Германия. Из Северной Кореи это выглядит жизнерадостно, но когда ты сам крутишь педали капитализма, проезжая по вертлявым улицам Баден-Вюртемберга, навязчиво понимаешь, что это всего лишь значит, что здесь не прекращают работать. Меня осторожно обгоняют машины. Звезды на небе есть и почти не видны. Ежи бегают по своим делам на тротуарах. Птицы поют всю ночь. Светофоры не работают в желтом режиме. Вон на перекрестке какой-то шваб на пробежке пережидает красный свет: тонкие руки и ноги, но уже наел живот, слушает музыку, проверяет пульс. В кустах копошится собака со светящимся ошейником. На заправке очередь грузовых автомобилей. И воздух свеж, и лента асфальта стынет в соленом блеске, и в реке вдоль меня справа вода чернеет, растворяя луну на стиральной доске студеной ряби.
     Работа моя выглядит так. Там есть конвейерная лента и припаркованные к ней по обеим сторонам грузовики. В начале конвейерной ленты всегда сидит на коробках толстый русак, он всегда уставший и сидит точно так же -  я не для красного словца - как у Пикассо мужик сидит  в "Девочке на шаре". Так же статуарно сидит. Он при совке работал в исполкоме начальником отдела кадров, а здесь грузит пакеты в машины и не имеет даже водительских прав. Вместо девочки на шаре, рядом с ним, предварительно сортирует пакеты на ленте старая костлявая турчанка со странным именем и фамилией: Линда Давид. Несколько раз в году она берет больничный для очередной пластической операции. В последний раз ей надули грудь. Она ходит всегда в обвислых трениках и байке, у нее красные от кофе и сигарет глаза. В руках она держит железную палку, которой достает пакеты, до которых не дотягивается рукой. Чаще всего она на нее опирается и флегматично смотрит на поток пакетов, как Чингисхан, наверное, на море лошадей своей армии. Она также ненавидит свою работу, поэтому если много пакетов, то она бьет своей клюкой по металлической стойке и орет: Hilfe! Hilfe! При этом она еще иногда ритмично приседает, как в фильме "Кин-дза-дза", но тольке руки поднимает почему-то вверх. Далее идут две итальянки: одну зовут Валентина и она любовница шефа, вторую - Антонелла, с которой я ближе знаком. Антонелла — я ее называю Антошка — недавно в Германии, плохо говорит по-немецки, но она из Наполи - и все берет темпераментом. Она постоянно что-то напевает. Причем она настолько отзывчива, что я сам уже руковожу ее репертуаром. К примеру, затянет она что-нибудь, а я ей впеваю: Viva la papa, papa... - она тут же подхватывает и поет эту песню. Или я стану насвистывать: Adzurro! Она моментально реагирует. Я пытался конечно и Addio del Passato, но оперу она не знает, к сожалению... Потом идут два немца, типичных немца-неудачника, к неудачам которых сексуальная революция просто добавила еще одну неудачу: они совершенно одиноки. Кроме работы у них ничего нет, они разводят собак, кошек... Юрген - это такой жилистый коротышка, юркий, сноровистый, вертлявый, как на шарнирах, который поднимает пакеты по 70 килограммов над головой, постоянно курит и пьет кофе, чем-то похож на Горлума из "Властелина колец". Он работает здесь уже 25 лет - и он весь в этой работе. У него есть не только профессиональная мифология и суеверия (по каким-то внешним признакам вычислить, сколько придет пакетов), но и свой профессиональный пакетный юмор. Скажем, он искренне смеется над неправильно написанными адресами и всем показывает такую коробку. За годы работы он создал свою феню, переиначил или сократил названия улиц и городов. Меня он стал замечать, просто замечать, что я существую, только после того, как я переделал деревушку Alteh;te в  Altehure. Еще он хватает с ленты длинные свертки и приставляет вместо члена, но больше всего ему подошло, когда он на голову одел оранжево-белый, в полоску, ограничительный дорожный колпак - сразу стал чем-то похож на скомороха или Вуди Аллена в костюме шута. Потом идет тихий и забитый Маркус, который ничего не выражает, как аутист, - есть такой тип немцев, такие часто кончают собой, но чаще живут свою жизнь одиноко и тихо, а потом все имущество завещают городу, потому что нет родных. Впрочем, у него проколоты оба уха, вблизи я заметил, но сережки он на работу не носит. Так что еще неизвестно, каков его досуг. А вот дальше идет гордость моя, мои соотечественники. Это четыре парня 18-20 лет, пару месяцев в Германии, только что окончили с трудом 3-месячные обязательные языковые курсы. Приехали из Казахстана и Сибири, привычно занимались гоп-стопом ("здесь вааще одни лохи"), но их быстро словили. Теперь работают. Водительских прав ни у кого нет, а работа начинается в 4.00, транспорт не ходит. Так они из Штутгарта приезжают на последнем поезде и до утра режутся в дурака в карты, курят, пьют кофе из автомата, сплевывают между зубов, едят красную рыбу. Последнее не прихоть: просто немцы часто по почте заказывают красную рыбу. Так они эти пакеты вскрывают и иногда быстро съедают прямо в фургоне. Это эти ребята могут с ноги зафутболить смартфон в девятку, чтобы не заходить в машину и аккуратно положить на полку. В общем, для них висит у нас надпись: Jedes Packet ist ein Gast unseres Hauses. Я, правда, предложил поменять на Herzens - шеф посмотрел на меня недоверчиво и заинтересованно одновременно, но табличку не поменял. Из-за них всех русских обыскивают. Уже через месяц их словили. А так они ходили и всех водителей упрекали: чё ты за мужик, если у тебя штуки на кармане нету... В общем, промышляли они мобильниками, ноутбуками и красной рыбой, идущими по почте. Их даже не охрана словила: оказывается, в современной аппаратуре, которую отправляют по почте, вмонтированы чипы. Их брали дома, когда они обмывали очередную удачу. Естественно, оказывали сопротивление, матерились и кричали, что русские не сдаются. Наверняка, перепуганные невиданным таким, то, что нам кажется почти привычным, - именно это для немцев и есть представление о русской мафии. Потом идет огромный негр из Бельгии, который еще по совместительству пастор какой-то протестантской церкви. Его зовут Муанда. Стоит ли говорить, как его назвают русские. На одном дыхании они произносят:
      - Мандасучка*****, - сейчас это говорит Серега, он стоит последним на ленте, бывший штангист, постоянно ворчит, густо и однообразно матерится, смотрит только российское телевидение, ненавидит капиталистов и говорит, что «мы еще им всем покажем».
      Я как-то спросил Муанду:
      - А ты знаешь, что такое «сучка» и «****ь»?
      - Знаю, - добродушно говорит огромный Муанда, Муанда добрый, это такое большое и сильное травоядное, которое опасно только если сильно разозлить.
      - И что же, - спрашиваю.
      - Это значит «Schei;e»...
      Вообще-то здесь никто не говорит на хорошем языке, используется какая-то пестрая, как шкура дворняжки, помесь. Все живо в первую очередь интересуются матом:
     - Скажи, - спрашивают меня в курилке, - что значит «б...дь»?
     Я им объясняю, что это слово имеет несколько значений, изначально «б...дь» обозначает шлюху, но также это слово используется как междометие:
     - «Б...дь», - говорю, - это омоним.
     И вот уже через полчаса слышу как ругаются:
     - Б...дь!
     - Омоним!..
     В восемь часов я уже свободен, еду домой, где спит мой приехавший в гости друг Игорек. Уже на второй день он адаптировался в нужном для себя русле: нашел дешевое вино в тетрапакетах. Покупать и пить по восемь литров в день он называет винной диетой. Одевается он как инопланетянин: розовые спортивные трусы, льняная рубашка, армейская фуражка без кокарды, резиновые шлепанцы. После нескольких литров вина он пел нацистские марши в автобусе, смущая остатки уже постаревшего гитлерюгенда. У него была идея поплавать в реке. То, что это в Германии незаконно, если место не оборудовано, его не смущало. После завтрака (двести граммов красного) я повел его в отдаленное место. За очистными сооружениями, где вода пахла стиральным порошком и пузырилась, как пена эпилектика, была мелководная излучина, закрытая от прогулочной дорожки жимолостью, ракитами, буками, яблонями, форзицией и спиреей. Игорек разделся догола и с криками «ой, хорошо, ****ь» прыгнул с головой в воду. Потом выскочил и повалился на траву, как венец творения, и бретариански замер на солнце. Вернее, под его лучами, которые мы все равно не видим, а просто так говорим. Впрочем, если сощуриться...
   Мне сегодня надо было в университет, я читал к семинару Витгенштейна. Он там все пишет, может ли быть мышление вне языка. Например, когда я играю в шахматы, я ведь определенно думаю, но речи в этом нет. Но я отложил книгу и подумал: есть ли тогда речь без слов? Что значит этот звук воды, жилистый угол листа, белый треугольник авиалииний на синем фоне, которое мы называем то небом, то твердью, то еще чем-то, но я уже не помню, потому что в миграции слова стали проходить сквозь меня, как Пушкин через русскую культуру, не задевая. Мой язык превратился в комикс, а я сам стал супергероем...
      - Гутен таг, - это нам говорят из-за кустов. Кто-то вызвал полицию, как я понимаю. Документов у нас с собой не было, поехали в участок. Нет, они делали все медленно, никаких «морду в землю!», с нами разговаривали, обыскали. Второй полицейский стоял поодаль и держал руку на кобуре. Но скопофобская привычка всякого русского человека, для немца выглядит подозрительно, Игорька забрали. В участке меня окликнули:
      - Гуте морга, - это сидел мой сосед, в трясущихся руках у него была пачка фотографий.
     Так как Игорь не понимал ни одного слова, мне пришлось переводить весь допрос, а потом читать протокол, чтобы он мог его подписать. Его собирались оштрафовать, но оставили только предупреждение. Пока я переводил, от каждого слова на обоих языках у меня возникало странное ощущение, как будто я рожден с другой планеты, почва сыпалась у меня из ног, слова опять проходили как вода через пальцы. Я посмотрел на эту водку и пальцы и заметил, как они посинели, если я правильно называю это слово. Потом синими стали руки и ноги, вместо привычных мне крыльев на спине распахнулся красный плащ. Я выпрямил кулак верх и пробив пол полетел в фон. Я обогнул луну несколько раз, как заметил на почве под корнями обэриутов шла Антошка. Я подхватил ее властно правою рукою и спросил:
      - Ты будешь со мной копать помидоры?
      - Нет, = ответила она и кивнула животом.
      Она кивала даже тогда, как мы лежали уже тогда в постелях, как плеяды насупившихся дней оттепелью в пространстве. Я сконцредоточился, чтобы оформулировать свое последнее, как оказалось, предложение-высказывание-вопрос-слова, пока еще метемпсихоз нет фасцинировал ваши бретерские замашки:
      - А ты со мной уже долго общаешься, скажи мне, ты выучила русский язык со мной?
      - Да, множко. Ты постоянно говорить имм.
      - Ка-кие тты знаишь слава?
      - Я знаю три слова.
      - Какие
      - Кукуруза, рубашка, пидорас.
– Что с моим я зыком? Что смоим языком? - ; я думал. Посмотрел в зеркало, чтобы его рассмотреть. Высунул язык и превратился в \айнштайна.