никчёмность

Жизнь осязаема, она налипает на влажное горячее тело, словно мелкая придорожная пыль и не заметна до тех пор, пока не начнёт хрустеть на зубах и жечь слезящиеся глаза.  А ты все идешь и идешь, оставляя за собой молчаливые безликие следы, ничего не говорящие о тебе случайному постороннему взгляду, каким бы замечательным человеком ты ни был.

Но мы с приятелем ни в чьих представлениях не нуждались, мы были не замечательными. Мы брели с ним по заезженной бескрайней дороге, поддерживая друг друга осточертевшими воспоминаниями о далекой молодости.

Я ведь даже учился в аспирантуре. Но бросил ради заработков. Был тренером по фитнесу. Промышлял треску в Баренцевом море. Отправлял древесину в Германию.  Продавал недвижимость. Занимался складскими услугами. Отсидел три года за растрату. Стоял за барной стойкой. Торговал пиццей на вынос. Не пью, не курю. И давно никому не верю.

А вот приятель, тот верит всем, он философ. С густыми бровями, ястребиным взглядом и хипстерской бородой. В просторной рубахе на выпуск, в штанах с карманами и в дорогих ботинках экко, уродливых, но удобных. Он любит антикварные книги, средиземноморский аромат от D&G, пейзажи Рёйсдаля и корюшку сухого посола с перцем кубеба. Когда-то он окончил аграрную академию. Занимался зерном. Но втянулся в сетевой маркетинг и торговал швейцарскими кастрюлями. Когда кастрюльное предприятие прогорело, он обучился страховому делу, быстро в нем преуспел и открыл собственную контору по морскому страхованию. Свел дружбу с ювелирами, банкирами и адвокатами, женился на молодой выпускнице промышленно-художественной академии и уехал в Израиль. Через пять лет вернулся, развелся и стал философом. Теперь пишет статьи, разводит голых египетских кошек и цитирует Пастернака, что-то типа «поэзия валяется в траве, под ногами, нужно только нагнуться, увидеть её и подобрать с земли».
 
- Посмотри сюда, - сказал приятель и указал мне на неподвижную лоснящуюся скотину, похожую на дохлого кита, перегородившую нашу дорогу.

Нет, это было иначе.

Вначале, невдалеке от нашей дороги, возникло полуденное море. И выглядело оно так, словно плескалось на этом самом месте с момента остывания планеты. Неподвижный воздух вокруг нас сразу как-то быстро просолился и посвежел. А наш рваный городской загар приобрел литую бронзовую золотистость.

- Это клюворыл, - сказал приятель, разглядывая животное, - класс млекопитающих, отряд китообразных. Редкий вид.

- Клюворыл - это та поэзия, которую нам нужно подобрать? – спросил я, присаживаясь на корточки у китовой башки.

- Не капризничай с поэзией. Если нет нужной, бери какая есть, - сказал приятель, - учти, дело не в образе, а в потребности.

- У нас разные потребности, – возразил я. – Мне Рёйсдаль по барабану.

- Брось, - отмахнулся приятель, - главное то, что мы с тобой никчёмны. В планетарном масштабе. Мы абсолютно никому не нужны.

- Для тебя это новость?

-  Нет, не новость, если бы не нюанс, - сказал приятель, - да, мы никому не нужны. Кроме вот этого самого клюворыла. Только мы можем вернуть его в море, в котором он жил.

- Но только что никакого моря не было, - сказал я. – Оно возникло при нас. Откуда?

- Все тайны мира существует в расчете на открытия, - сказал приятель. – И люди все время делают эти открытия, как заведенные. Вот, например, сегодня ты открыл это море.

- А ты этого клюворыла?

- Важно не это, а то, что если мы вернем его в море, - сказал приятель, - то перестанем быть никчемными.

Я осторожно прикоснулся к шкуре клюворыла. Она была горячей и доносила удары огромного задыхающегося сердца. Мы потащили клюворыла к морю. Он волокся за нами, заминая брюхом наши следы. Получалось, что мы ничего для него не делаем и единственный след, который оставался от наших усилий был следом самого клюворыла.  Словно это он сам полз к морю безо всякой помощи. Поэзия выветривалась на глазах, как выветриваются остатки девонского леса из скальных расщелин. Нас снова душила никчёмность.

Мы бросили клюворыла и уселись на песок. Достали из карманов голландский табак огневой сушки и лакричную бумагу для самокруток. Это занятие всегда успокаивает. Никчемность, как курительная бумага, пропитана ароматом лакричного ликера, способным добавить ощущениям горчинки или сладости или подобрать освежающую кислинку. Никчемность может принести удовольствие, если её правильно скрутить, равномерно распределить и умело скрепить, смочив языком краешек. Со временем ты научишься придавать своей никчемности идеальную форму, которой окружающие будут завидовать. Дело ведь не в том, что ты родился никчемным, все дело в том, будут ли тебе подражать? Наши табачные самокрутки были самим совершенством. Мы с достоинством возвращались в свои души.

Приятель открыл бутылочку немецкой сельтерской и полил голову клюворыла. Прозрачные струйки весело покатились по шкуре цвета маренго. 

- Наши пути разойдутся, едва мы дотащим его до моря, - сказал я. – Мы нужны ему всего на несколько минут.

- Нет ничего вечного, - сказал приятель, - и иногда это только на пользу. Я не знаю, как бы я жил, если бы не развелся. Вечная любовь – это те же самые мифические три кита, которые держат мир. Тем, кому хочется верить в вечную любовь, называют себя нормальными.  Хотя настоящие нормальные знают, что мир держат не киты, а школьный курс физики.

- Физика – это скучный предмет, - заметил я, - а среди никчёмных много романтиков, намного больше, чем среди людей успешных и приносящих пользу человечеству.
 
- Успех и польза не одно и тоже, - сказал приятель.

- Это точно, - сказал я, - например, пару лет назад я написал роман. Роман ни о чем, совершенно никчемный. За неделю расхватали весь тираж, магазины заказали допечатку. Стали у меня брать интервью, телевидение, радио, а мне даже сказать им нечего. Ну, не признаваться же, что писал от балды. И этот бред восприняли как огромный авторский успех, открытие нового формата, скрытого смысла, послания, кода. Буря в стакане воды.
 
- Прекрати, - сказал приятель, - лучше садись и пиши продолжение, пока это в цене.

- Да я и так не бедствую, - сказал я, - осталось кое-что с прежних времен, мне хватит. Я и тебе одолжить могу, если что.

- Если что, обращусь, - кивнул приятель, - но мне проще, я не пишу романы, у меня лишь философские статейки и они приносят хорошие деньги. Причем сегодня я говорю в них одно, завтра другое, а люди этого даже не замечают, потому что для
них самое главное, это смелость и конфликтность. А по сути, это просто слова на бумаге.
               
Клюворыл протяжно вздохнул и открыл глаза.

- Зря ты все это затеяла, - сказал приятель, переведя взгляд на животное, - мы абсолютно разные люди.

- Ты с кем это? – удивился я.

-  Да вот с ней, со своей бывшей, - сказал приятель, - она готова на все, даже на то, чтобы выглядеть клюворылом, лишь бы быть рядом. Ты не подумай, я не сумасшедший. Философы с ума не сходят, философия все вылечит. 

Приятель чуть наклонился и, протянув руку, помог подняться с земли ухоженной темноволосой женщине в облегающем кожаном мини-платье цвета маренго, без рукавов, с бретелями-спагетти.

-  У тебя и у твоего приятеля нет сердца, - сказала женщина, - как только не стыдно видеть во мне какого-то жуткого клюворыла, и, кроме того, поливать мою голову минеральной водой. Но я не сержусь, я готова прощать и любить тебя, как делала это всегда, когда мы были вместе.

- Ты не подумай, я по-прежнему её не люблю, - повернулся ко мне приятель, - но она единственный человек, который не верит в мою никчемность.  Она считает меня гением. Я нужен ей, а она мне. Синдром клюворыла.

- Дело не в образе, а в потребности, - сказал я.

- Запомнил, молодец, - приятель протянул мне руку, - ладно, прощай, когда-нибудь увидимся.

Они ушли. Я опустился на дорогу и посмотрел им вслед. Если люди идут рядом, то они нужны друг другу и никчёмность их уже не касается. А вот я неисправимо никчёмен и люблю одиночество. Потому что, когда ты один, то ты не можешь знать нужен ли ты кому-нибудь или нет. Но ты всегда можешь вообразить, что нужен.