От истоков своих Глава 17 Гришка

          – Что смурной такой? Случилось чего? – встретил вопросом Гришку Василий Макарыч. 

Гришка, не раздеваясь, торопливо выложил учителю вчерашние новости.

          – Как жа энто? – возмущался он, – Весь год карячилися всема. А теперя пришли комбедчики и, всё чаво мы трудом собрали, выгребли? А скотины скольки увели! За што так-то? Где жа справедливость?

          – Разговор у нас, Гриша, не простой будет. Ты раздевайся, проходи, – приглашал учитель, – сейчас чайку поставлю.

          – Не до чаёв мяне, Василь Макарыч, – срываясь почти на крик, крутанулся Гришка, – вот тута горить всё! – он прижал суконную шапку к своей груди.

          – Стой, Гриша! – повысил голос учитель, – А ну, скажи мне, знаешь ты, как неделями и даже годами голодным спать ложиться? А было ль когда, чтобы ты в избе своей замёрзнуть боялся, потому что истопить печь нечем? А когда на восемь человек две пары обуви и зимой и летом, а? Каково это, представить можешь? Власть большевиков, потому и отбирает у зажиточных крестьян излишки, продразвёрстку вот ввели, чтобы поддержать бедноту. Вот скажи мне: виноват Дементий Потапов, что в семье его одни девочки рождаются? У него их шесть и все каждый день что-то есть должны. А земли в его наделе в три раза меньше, чем у вас. Так чем ему семью свою кормить? Где взять деньги на лошадь и прочую скотину? В вечном голоде живут. Ветром качает от недоедания. Дементий продаёт себя в рабство каждый год, нанимаясь в работники, к таким, как твой отец. А свою делянку по ночам вручную обрабатывает, запрягши в плуг дочерей своих вместо лошади. А заработков его только на три месяца хватает, да и то с натяжкой! А как остальное время жить? Разве он придумал такие законы, чтобы ему так бедствовать? Иль тебе наплевать, что другие каждый день за жизнь свою с голодом и нищетой безо всякой помощи бьются? Революция для того и совершалась: уравнять всех, и богатых и бедных. Дать всем равные права на землю, орудия труда, и на всё, что земля родит. Трудное сейчас время, Гриша, а будет ещё хуже. Я думаю, потому, как не захотят богатые с бедными добром своим поделиться. Придётся брать его силою. А значит, будут схватки между богачами и беднотой не на жизнь, а насмерть! Так что тебе, Гриша, надо крепко подумать: чью сторону ты примешь. Середины в этой борьбе нет, – закончил свою страстную речь Василий Макарович.

      Он разгорячился. Глаза его горели яростным огнём, щёки оживил румянец, появившийся от волнения. Он подошёл к печи, бухнул чайник на горячие угли, прогоняя остатки горячности.

          – Так пройдёшь, или как? – спросил учитель уже спокойным тоном.

Гришка так же стоял у порога, теребя в руках свою шапку, на лице его отразилось смятение. Слова учителя задели в душе какие-то тайные струны, звучащие как колокол. Струны, зовущие к действиям изменить этот мир, чтобы всем в нём жилось без обиды и страданий.

          – Я подумаю, Василь Макарыч, пойду я, пойду, – уже гораздо холоднее  произнёс он и вышел за порог.

      Голова Гришки раскалывалась от множества противоречивых мыслей. Ведь не задумывался он никогда о том, как тяжело живётся беднякам. Даже посмеивался иногда над некоторыми из них, считая их неумехами и лодырями. Теперь же в его душе буйно разрастались побеги сочувствия и понимания, что не всегда виноваты люди в своей бедности. Многие из них заслуживают лучшей доли. Да и зажиточные крестьяне, по его мнению, могли бы поделиться своими запасами с односельчанами. Он шёл широким шагом, забыв надеть шапку, зажав её в руке. Поднявшаяся метель раздувала полы его тулупчика, забивала снегом густой, волнистый чуб.  Проходя мимо дома Ульяны, подумал:

"Обещалси зайтить… Да, ладныть, завтрева зайду, подождёть нито. Думать надыть, думать!"

      Больше года встречался украдкой Гришка с Ульяной. Ласки её были ему приятны, но обнадёживать Улю на совместную жизнь он не собирался. И она, боясь разрушить эти отношения, никогда не заводила разговор о том, что они могли бы жить вместе. Уже второй раз Ульяна была в тягости* от Григория, однако не хотела сообщать ему об этом. Рассчитывала избавиться от плода, вытравив его хмелем, как поступила с первой своей беременностью.
Ульяна сидела за столом, глядя на фитиль керосиновой лампы.  Две ночи не сомкнула она глаз, ожидая своего Гришеньку. За окнами со свистом и воем бушевала вьюга, ветер бил в оконца, стучал ставнями, выдувая тепло через щели в старой избёнке.

"Совсем всё тепло энтот ветер вынесеть, – досадливо подумала она, – Гришенька придёть, а у мяне холод. Надыть вьюшку плотне притворить, – потянулась к задвижке в печной трубе Ульяна, – запахнеть угаром – приоткрою", – решила она, снова присаживаясь к столу.

Глаза слипались, третья ночь без сна была для Ули уже не по силам. Она, как в омут, проваливалась в тягучий сон. Где-то вдалеке из вязкого, сизого тумана возник образ покойного мужа Федота. Он манил её за собой, в зелёную долину, под горку, спускаясь к широкой, чистой реке. Сам в новой белой рубахе, с благостной улыбкой на устах.

          – Не могу я, – хотелось крикнуть ей во весь голос, – другой мне теперя люб, его я ожидаю.

Но почему-то не было мочи вымолвить, хотя бы слово, а ноги сами шли вслед за Федотом.
Через некоторое время Ульяна уже не видела снов, и ничего уже не видела. Поутру к ней в избу заглянула соседка, обеспокоенная рёвом некормленой скотины. Ульяна так же сидела за столом, казалось, она просто спала.

          – Чавой-то скотина твоя орёть? И угаром кабыть пахнеть, – спросила соседка, тронув Улю за плечо, и тут же поняла, что она мертва.

      …По улице промеж изб бежала Дунька Силанова, распояской и без платка.

          – Ой! – орала она дурным голосом, – Ой, Улька задохласи!

          – Ох, ти ж мне! – грохнула оземь вёдра с водой бабка Лукерья, – Како задохласи? – крикнула она вслед Дуньке.

          – Угорела! В избе своей угорела! – махнула рукой Дунька, спеша растащить новость по всему селу.

      Это известие быстро разнеслось по деревне. Сельчане удручённо качали головами, жалея молодую женщину и удивляясь: как же угораздило её так оплошать.  Хоронили Ульяну через два дня.  Проститься с покойницей пришло больше половины села.

          – Доктор сказывал несчастный случа;й энто. Баил, на сносях, она была, – шептались у гроба бабы, – ктой-то, значитси, похаживал к ей. Вота, антиресно, кто ба энто мог быть? – мучились они догадками.

Гришка с Митькой тоже зашли взглянуть, попрощаться с Ульяной.

"Как жа ты, Улюшка, не сберегла себя? И почаму жа я к тябе допрежь не зашёл?" – маялся тайными думками Гришка, смахнув невольную слезу, покатившуюся по его щеке.

          – Эй, ты чаво энто? – зашипел на него Митька.

          – Дюжа баская баба была, жалко…– ответил Гришка.

          – Чавой-то ты шибко жалостливый стал, – подозрительно пробурчал Митька.

      Ещё несколько дней ходил понуро Григорий, однако объяснял всем, что печалится он от того, как поступили с его семьёй комбедчики. Комбеды и впрямь несли беду в дома всех сельчан, которых они навещали.
 Между зажиточными крестьянами и беднотой возникали стычки, обострялась вражда. Большевистская власть всячески покровительствовала бедноте, освобождала её от продразвёрстки, снабдила землёй. И обязала зажиточных крестьян бесплатно обрабатывать земли безлошадных. Некоторые из бедняков стали использовать в своих целях разные доносы органам власти на богатых. То донесут, что кто-то утаил часть продуктов от продразвёрстки, то кто-то выменял на продукты мануфактуру для себя, то нанял работников для выполнения какой-либо работы. А сколько было доносов об антибольшевистских разговорах, повлекших штрафы, конфискации, аресты и даже заключение в тюрьму! Если находили спрятанные продукты или зерно, то 50% найденного полагалось доносчику, это обстоятельство больше всего и побуждало писать доносы.
      В ответ на притеснения комбедчиков и, особенно продотрядов, в деревнях вспыхивали акты протеста. Доходило и до расправы над комбедчиками, которые слишком рьяно исполняли свои полномочия. Их жестоко избивали, или и вовсе убивали. То в одном конце села, то в другом голосили истошно бабы, кричали мужики и звучали выстрелы берданок, когда уводили с подворья скотину и отбирали зерно и другие продукты у крестьян. Недовольство большевистской властью стремительно росло среди населения.

          – И чаво энто за власть? Хужее разбойников, подчистую гребуть всё! А чем жа свою семью кормить? У мяне поди тожа семь ртов, – кричали мужики на толковище.

          – В соседней деревне двоих комбедчиков сельчане вилами закололи, тако нескольких из их тута и пристрелили, – шептали бабы у колодца.

          – Ох, ти мне, сразу сколь семей без мужиков осталоси, – горестно вздыхали они, – и чаво же тако делатси? Будет ли коды спокойна жизня у нас?

      3 марта 1918 года был подписан Брестский мир с Германией. Простые люди надеялись, что он будет «ничейный». Однако мира «без аннексий и контрибуций», обещанного большевиками, не случилось. Потеряв часть своих территорий, Россия, к тому же, эшелонами отправляла хлеб в Германию. Тот самый хлеб, что безвозмездно отбирала у крестьян власть большевиков.

          – Разве немцы победили вас, что вы подписали энтот похабный мирный договор? Говоритя, солдаты воевать не желають, разбеглиси по домам, дезертировають? А игде жа дезертиры? Акромя двух большевиков, что в нашем селе командовают, никого и нет. Все на фронте ишшо, – приступали крестьяне с вопросами к агитаторам, разъезжавшим по деревням.

       Агитаторы успокаивали народ, чтобы не возникало крупных акций протеста и восстаний на селе против действующей власти.
Всё больше противостояние богатых и бедных, и в селе и в городе принимало форму гражданской войны крупных военных соединений – белых и красных. Продовольственная диктатура окончательно разделила народ на два враждующих лагеря.
      Село Гусево по несколько раз в день переходило от одной власти к другой.

          – Ура! Ура! – слышалось с одного конца деревни утром.
 
Это в село вступали красные, выбивая из него остатки белых соединений или анархических банд.
Красное знамя развевалось впереди отряда, а на шапках бойцов алели красные звёзды.

          – Всех сельчан соберите на площади, – отдал поручение командир отряда.

          – Товарищи! – взывал он к крестьянам, – Мы живём с вами в трудное время, так сказать. На просторах нашей Родины полыхает пожарище гражданской войны. И сейчас каждый сознательный крестьянин решает: куда ему идти дальше? Повернуть назад в кандалы и рабство, или двигаться вперёд, в светлое будущее, где не станет, так сказать, ни богатых, ни бедных, а все будут друг другу братья! Каждый из вас должен понять с кем он пойдёт по дороге революции: с красными или с белыми. Я призываю вас, как сознательных граждан примкнуть к нам. Так сказать, влиться в ряды нашего красноармейского отряда. А сейчас, товарищи, очень вас прошу взять на постой бойцов нашего отряда, накормить их и организовать помывку красноармейцев. А то, так сказать, от грязи и опаршиветь можно, – закончил он свою речь под смешки сельчан.

Вокруг оратора сгрудились крестьяне, осаждая его разными вопросами.

          – Коды замирение промеж белых и красных будеть? – нетерпеливо крикнул Кузьма Фролов, – Коды жа спокойна жизня зачнётси?

           – Почаму энто так происходить: игде белые стоять и хлеб есь и торговля идёть, а игде красные – торговать нельзя и хлеба нетути? Чаво энто за тиятра? – хитро прищурился дед Ерошка на командира, оперевшись на палку и отставив в сторону ногу в дырявом лапте.

          – А ты, дед, случайно, не из белых лазутчиков будешь? Смотри мне, не болтай, чего не следует, не разводи здесь провокацию! Это всё временные трудности, товарищи, как добьём эту белую контру, так всё у вас будет, и хлеб и сахар, – улыбнулся командир и повернулся к избе, в которой расположился штаб красных.

      Ребятня, облепив красноармейцев, разглядывала бляхи на ремнях, звёзды на фуражках и кубанках, портупеи и шашки, с благоговением поглаживая ладошками эти атрибуты. Красноармейцы шутили, заигрывая с молодыми сельчанками, напрашиваясь на ночлег.

      Гришка влетел в избу, торопясь зачерпнул воды ковшом из ведра. Пил жадно, не успевая сглатывать холодную воду, и она сочилась на его рубаху, стекая по краям рта. Наконец, напившись и отдышавшись, выпалил:

          – К нам двоех на постой определили. Вона оне, у крыльца ждуть.

          – Опеть нахлебники в дому, – проворчала Наталья, – скажи: спать будуть на сеновале, тепло чичас, чай не замёрзнуть. Мыться пушшай ступають в бочке, воды нагрею.  В баню не пушшай, не то наташшуть вшей, майси опосля. Поснедать соберу, отнесёшь им. Ну, чаво стоишь, воду неси! – приказала она сыну.

      Вечером, соорудив костерок за баней, красноармейцы пекли в золе картошку. Григорий сидел с ними у костра, расспрашивал об их жизни, о том, кто они и откуда, как попали в отряд, и приходилось ли им участвовать в боевых операциях. Он был очень удивлён, когда услышал, что один из них сын священника.

          – И такех в отряд беруть? Свяшшенники, кажися, не в почёте у большаков?  Како жа, классово чуждые илименты.

          – Так я мнение своих родителей, насчёт революции и дальнейшей судьбы своей Родины, не разделяю. Я и в партию большевиков вступил, – сказал попович, – а знаешь, Гриша, что из тех, которые революцию делали, больше половины дворян?

          – Да, ну?! – удивился Гришка, – И чаво, все в красной армии шашками машуть?

          – Вот тебе и «ну». Нет, конечно, не все с шашками. Есть врачи, и разные руководящие работники. Вот, к примеру, наш командир тоже, дворянского сословия, вдохновители, в общем. Уразумел?

Гришка согласно кивнул головой, хотя ничего про «вдохновителей» не понял.

          – А знаешь про Ленина?  Слыхал, кто такой? – поинтересовался попович.

          – Дык, как жа, большевистский вожак. Так учитель Василий Макарыч сказывал, – слегка обидевшись на то, что его считают совсем "тёмным", ответил Гришка.

          – А знаешь, что и Ленин – дворянин? – снова спросил попович.

          – Ну, уж энто враки, – убеждённо возразил Григорий, – Ленин он из крестьян али из крестьянских учителей. Почаму он про жизню нашу всё знат?

Попович не успел ответить. Грозный окрик Ивана прервал их беседу:

          – Гришка, а ну, подь сюды! – рыкнул он на сына.

          – Ну, чаво, бать? – нехотя поднялся Гришка.

          – Чаво, чаво, – раздражённо толкнул сына к крыльцу Иван, – в избу ступай, потолковать надыть.

          – Ты, чаво энто, дубина стоеросовая*, не угомонисси никак? То к учителю бегашь, с комуняками водисси. А теперя и вовсе в красные собралси?  Паршивец! – подступал он к Григорию, кипя злостью на непокорного сына – Можа, кнутом тябе мозги вправить, коль они у тябе есь?

          – Я, батя, уже взрослай. И могу сам решать, как мяне думать и с кем водитьси, – ответил дерзко Гришка, глядя прямо в глаза отцу.

          – Ах, вона чаво. Взрослай, значить. Ну, тоды ступай и живи сам, раз взрослай, неча на шее у родителев сидеть! А покаместь с нами живёшь, отца с матерью слухать должон! – разошёлся Иван, – Запрешшаю я тябе с красными беседы беседовать, и к учителю штоба не ногой, слыхал?

          – Да, я тою «шею» ужо сто разов отработал! А беседовать буду, с кем захочу, и теперя ты в энтом деле мяне не указ. Чаво – запрёшь? Тако, я убягу, тако и знай! – задиристо ответил Григорий, – Энто вы, мироеды, всё под сябе гребёте! А како другим живётси, вам и дела нетути.  А большаки для всех о хорошей жизни мечтають, вота они – настояшши люди! Таких как вы, в скорости, всех к ногтю приберуть! – в запале выкрикнул он.

          – Ах, змеёныш! Вона как, значитси! Мать с отцом, значитси к ногтю надыть, – кинулся Иван к Гришке, схватил его за грудки, – так ступай к своим красным, штоба глаза мое тебя не видали, а то не ровён час – убью! – угрожающе прошипел он в лицо сыну.

      Григорий, разгорячённый ссорой с отцом, выскочил из избы и забился на сеновал. Всё кипело и негодовало в нём, требовало выхода. Ему хотелось обсудить это с новыми друзьями, но красноармейцы крепко спали. Он ещё какое-то время ворочался в сене, невольно вдыхая сладкие его запахи, слушая сонное с лёгким храпом дыхание красноармейцев.

          – Уйду к красным, – решил он, – не могу смотреть, как без мяне новую жизню строять.  Скорея надыть с мироедами управитьси, штоба всем хорошо жилося. Можа тоды и мое родители энто поймуть? А чичас задохнутьси можна от их запретов, – думал он, ворочаясь, не в силах уснуть.

          – Совсем Гришка наш от рук отбилси. Не слухатьси вовси.  Чавой-то делать с им надыть, иначе подведёть он нас «под монастырь*», – сетовал на сына Иван в разговоре с Натальей.

          – Всыпать яму плетью, можа и поумнееть, – рассудила Наталья.

          – Ох, мать, думаю: энто не поможеть, – вздохнул Иван.

      Над деревней только-только занимался рассвет. Притихли травы перед восходом солнца. Розовая заря тончайшим покрывалом струилась по крышам изб, красила верхушки дерев.

          – Белые, белые! Тикайте!!! – орал Федька Аржанов на всю деревню, бросив удочку, кубарем катясь по дороге вдоль главной улицы.
 Гришка сразу же услышал голос друга и тормошил красноармейцев:

          – Тревога! Белые, кажись.  Тикайте!

      Со свистом, гиком и улюлюканьем, на вздыбленных конях влетала в село конница белых, переполошив, сонных ещё, сельчан и солдат. Красноармейцы спешно, хватая свои винтовки и шашки, в чём были, сигали через плетни подворий и бежали к лесу. Кто был на конях, подхватывали пеших и спешили скрыться от приближающейся погони. Гришка уцепился за подпругу и бежал рядом с конём одного из всадников.

          – А я? Мяне с собой заберитя! – просил он, ни за что, не желая отпускать подпругу.

          – Да, чёрт с тобой! Запрыгивай! – протянул ему руку красноармеец.
Как птица взлетел Григорий на коня позади бойца. Через несколько минут они скрылись в лесу. Не всем так повезло, были среди красных и убитые и пленённые.

* стоеросовая – растущая прямо.
* подвести под монастырь – действие, подводящее под трудную ситуацию, сопровождающуюся наказаниями.


Продолжение http://proza.ru/2022/08/22/238