1957. Штурвальный

«Едем мы, друзья,
в дальние края…»
из песни о первых целинниках)


1.

1957 год. Вот-вот должен состояться первый в Советском Союзе Московский – мировой! – фестиваль молодёжи и студентов. Событие планетарного масштаба!
Собственно, тогда мы, признаться, ещё не совсем оттаявшие сердцем и душой от тяжких потерь Великой Отечественной, оставались то ли в раздумье, то ли – в забытьи... А в смоленских лесах до сей поры не зарастали окопы, и неизвестно, сколько же лет наперёд понадобится, чтобы найти и с честью и по-человечески предать земле последнего павшего солдата…
А «железный занавес» всё ржавел и ржавел, скрипел и скрипел…

Русское всепрощение?
«Кто старое помянет, тому – глаз вон!». Есть такая русская пословица. Забыть о старом, чтобы жить спокойно… «Великий и могучий» однако тут же добавляет: «а кто его (старое) забудет, тому – оба вон!»
Но жить-то надо! Хватит сидеть в тесной скорлупке! Выходить бы пора… из дому, за околицу, за город, за границу…
И какова же «диспозиция» возможных рассуждений? Ну, положим…
У них – юноши и девушки, а у нас – тоже юноши и тоже девушки, никогда не видевшие чужого, не говорившие с чужими, не понимавшие по разнице языцев, и что будет? Кто ответит за последствия… Особенно – когда ещё года не пройдёт? Это ж оно-таки, если вовремя не упредить, непременно вылезет наружу!
Если вы думаете, что в светлых головах нашего отечественного начальства в тот момент именно так вопрос не ставился, то вы сугубо ошибаетесь, – ещё как ставился!
Как тут быть, на что решиться, кто бы мудрый подсказал решение?
В старинных историях много примеров – как решить вопрос, таящий противоположности…
…приходят два плотника к мудрецу (говорят, будто бы даже к самому царю Соломону) и просят его разрешить профессиональный спор: один утверждает, что для настилки полов в избе доски надо строгать, а другой говорит, что не надо, мол, и так сойдёт, – не строганными. Спорят чуть ли не до драки… Посмотрел на «специалистов» мудрец и выдал решение: доски строгать обязательно, но строганной стороной положить вниз!
 
Надо же было что-то предпринимать!
Одни начальники солидно успокаивали: выдюжим осаду, не сдадимся…
Другие навзрыд паниковали и рисовали ужасающие картины, что как полезут из многочисленных щелей в наших роддомах негритята или какие не то жёлтенькие с узкими глазёнками, по-нашему не понимающие ни бельмеса, кроме «хау дую ду», и вот тогда прищучат поштучно и поимённо в каком-нибудь старом переулке всех допустивших это форменное безобразие. И надерут от ниже пояса по первое число: «А вы-то, куда смотрели, а мы-то вам тут хто?» И вынесут из высокого кабинета с занесением, и спасибо, если без исключения… А то и – в более отдалённые…
Итак, было принято решение, которому царь Соломон, упомянутый выше, как великий специалист по «полу», возможно, позавидовал бы, а именно:
Всю прибывающую из-за рубежа молодёжь принять, а нашу молодёжь максимально размести (в смысле – разместить) по углам, оставив на главной площадке самый проверенный минимум, остальных же упрятать в бескрайних просторах великой страны. Благо есть куда: мы, Россия, не какой-нибудь Люксембург ограниченный, и уж по поводу того, куда кого упрятать, у нас никогда проблем не было, а сплошняком – проверенные со стародавних времен традиции.
Сказано – сделано, и процесс пошёл, набирая обороты…

2.

Как только закончилась весенняя сессия, московских студентов собрали в дальнюю дорогу. Нас «мисийцев», то бишь, студентов Московского Инженерно-Строительного Института, направили в Чкаловскую область. На целину! На уборочную, хотя многие из нас не совсем представляли, что кому придётся делать конкретно.
Солнечный денёк начала лета, теплынь, по которой истосковались бледные студенты, ещё недавно погруженные по самую маковку в экзаменационную сессию… Фуу-х! наконец-то она закончилась…
Савёловский вокзал, парни-девушки, веселье, смех, улыбки, духовой оркестр… Наш сборный пункт. Все рюкзаки сброшены в одну огромную общую кучу. Как-то там в основании этой горы в моём рюкзаке поживает заботливо приготовленная моей матушкой стеклянная литровая – полная – банка сметаны (сыночка побаловать)?
Построение, формирование отрядов, комсомольские рапорта партийному начальству… Бодрые марши, комсомольские песни по радио и туристические – под гитару в кружок, – мировой молодёжный праздник!
И вот подали транспорт, подобающий торжественному историческому моменту – длиннющий железнодорожный состав из… товарных вагонов. Мы, хоть и горожане, а поняли, что на дорогах необъятной Родины наш товарняк многократно проходил испытания по перевозке парнокопытных представителей домашней скотины от сборных пунктов «заготскот» до мясокомбинатов. Не подумайте, что грязно, –  нет, полы были застелены соломой, воздух свежий, потому что дверных полотен что справа по борту, что слева, не было. Проёмы открыты, каждый из них на уровне груди перегорожен задвижным деревянным брусом, так что можно и облокачиваться и выглядывать из состава, глазеть по сторонам, рукой помахать, ногой поболтать… или кое для чего ещё, мало ли… Как говорил наш институтский лектор по марксизму, «этого я ещё коснусь ниже».   
Стенок внутри вагона не предусмотрено, а в обоих торцах устроены двухэтажные спальные места (для девочек – спереди по ходу поезда, – чтобы зря не надуло чем, а для мальчиков – сзади: пусть сами, как хотят, отдуваются). Первый этаж, – и это логично –  на полу, второй – на дощатых нарах; оба этажа застелены уже упомянутой свежей соломой. У «пассажиров» второго яруса имеется дополнительное удобство в виде узких (опять же без стёкол) окошек, расположенных почти под самым потолком вагона.
Не подумайте, что необходимых в пути удобств не было, ерунда! Для малых запросов и нужд на женской половине в каждом вагоне было по казённому оцинкованному ведру. А мужская половина обходилась без емкостей, разгружаясь на ходу поезда в открытый проём, облокотившись на поперечный брус и соблюдая кое-какие ухищрения маскировки. Для этого парни кучковались у бруса, чтобы не особо привлекать любопытных. При проезде через населённые пункты такая процедура не исполнялась... Что касается разгрузки по-крупному, для этого были предусмотрены по две остановки в сутки; вся публика высып;ла в чистое поле, девочки – направо, мальчики – налево.
Но несмотря на спартанские условия, публика вся светилась молодой радостью жизни, жизни самостоятельной, как без родительской, так и без преподавательской опеки. Комиссары же – свои ребята, хоть и временно облечённые «должностями», но без лишних «закидонов». А если кто из них вдруг губу оттопырит, запыхтит и начнёт «козлиться», тому, на ночь глядя, могут и «тёмную» устроить. Чтобы непосредственно воспитался массами, знал и уважал «народные» традиции.

В этом году, когда пишу настоящие записки, прошло более 60 лет с того «легендарного» похода на целину, а память, отсеяв бесполезную шелуху-полову, (в чём и прелесть поздних воспоминаний!) сохранила наиболее яркие моменты обстоятельств места и действия неотделимого от нас прошлого… Тем более, что оно – родное, из нашей молодости неповторимой!

Дорога, в общем, была без особой спешки, более трёх суток, с остановками на специально подготовленных станциях. Там к нашему прибытию уже были накрыты столы. Представляете их длину, чтобы усадить всех пассажиров нашего товарняка даже в две смены? Сегодня я не представляю… Обязательное меню, насколько помню, было бесплатным. Это поддерживало «окормляемых» в благодарности к нашим старшим, пославшим всех нас куда подальше. Подальше от соблазнов, на почётную битву за урожай.
Где-то встречали с оркестром, чтобы потанцевали студенты, растрясли лишние калории и размяли застоявшиеся или залежавшиеся члены свои.
Так вы спроси;те о судьбе банки со сметаной, которой снарядила меня в дальнюю дорогу моя матушка, и я вам отвечу: мои друзья-студенты так-таки её успешно раздавили… Представляете, открываю рюкзак, а там стеклянный бой вперемешку со свежей сметаной… Угостить ли кого? Нельзя: опасно для жизни… я сам поковырялся и убедился в невозможности гарантированного разделения «фракций». Пришлось выбросить продукт в окошко вагона. Но вы попробуйте, лёжа на втором ярусе попасть тем, что осталось от банки, в узкую щель окошка! У вас это не получится, обещаю. Не получилось и у меня, после чего мне долго пришлось оттирать внутреннюю стенку вагона от материнского подарка… Благо, друзья-студенты были терпеливы и понятливы… И, поочерёдно отпуская хохмы, поддерживали меня в рабочем состоянии своими искромётными комментариями и бесплатными советами.

3.

Конечный пункт командировки – Чкаловская, сегодня – Оренбургская – область, Адамовский район, куда нас доставили уже с последней железнодорожной станции на бортовых машинах. Степь да степь кругом, ни лесов, ни деревца. Плоская-плоская, как в родной Сталинградской области, не особо интересная равнина. Вспоминается полу-фраза, полу-анекдот о гордости азиата красотой своих девушек: Наш девушка самый красивый: лиц; большой и плоский, везде целовать можно!
Впрочем, среди азиаток красавиц предостаточно, не меньше, чем у любого народа другой национальности.

Седые травы: полынь да полынь, но где-то и – распаханные поля, как неопровержимый факт освоения первыми целинниками степного пространства. Освоения уже четвёртый год!
 Кажется нескончаемой дорога. Ветер, освежает лицо, если не поднимает с земли песка и пыли. Временами дорога проходит по участкам оставленных прошлогодних полевых станов и брошенных под открытым небом складов-токов с зерном. Зерном, которое в прошлом (а, может быть и в позапрошлом?) году легло под снег: собрать-то собрали, да вывезти не успели. Так с этих мест ветер приносил сладко-хмельной, пьянящий дух «горящего» зерна. Как бы тлеющего по-настоящему, и почерневшего от понятного «переживания»: человек себе не взял, но и в землю не вернул… Эти «пьяные» залежи были не просто случайными кучками, а простирались на сотни метров – по всей длине и площади складов-токов, брошенных с испорченным зерном. А ведь «трудящие-начальники» отчитались, рассчитались наличными по полной за «уборку урожая», в том числе и за не довезённое до народных закромов. А передовики, и их немало – получили ордена и медали, включая Звёзды Героев социалистического труда. И всё – за «самоотверженный» труд, которого если бы совсем не было, то и убытка государству не было… Да, да!
Ну не маразм ли?
И где же тут наш родной социализм, который, как известно из учебников, означает «учёт»? Учёт, которого по факту как раз и не оказалось? И после всего этого на каком же месте должны быть глаза ваши, начальники бесстыжие, руководители-покровители-покрыватели-«покорители», мать вашу – з; ногу?
И этого я тоже коснусь ниже… Мы ещё и мадам Статистику заслушаем…
4.

Началось обустройство студенческого отряда на месте. Основная часть обосновалась на центральной усадьбе, часть – на току. Местными бригадирами была отобрана команда «боевых» парней, которые, по их мнению, могут быть кандидатами в помощники комбайнёров. Ваш покорный слуга также оказался в их числе, хотя боевиком себя никогда и не чувствовал… Здесь, на площадке прошлогоднего полевого стана, под открытым небом были свезены десятка полтора комбайнов «Сталинец-6».
У комбайна бензиновый двигатель для привода механизмов обмолота. А перемещаться комбайн способен только на прицепе за трактором. Эти комбайны отработали сезон-два, и за это время их основательно ухандокали. Вы понимаете, что «лошади чужие, хомут не свой»? И что эти железные «инвалиды» теперь требовали серьёзного ремонта для участия в предстоящей новой «битве за урожай». У нас ведь, как правило, старшими давно заведено, что какую работу ни возьми, она ни за что не работа, а сплошные «боевые действия», хоть в поле, хоть на скотном дворе. Поколение такое, и не первое, такое – боевитое. Более горластое, чем деловитое!
Мы, студенты, так близко увидели комбайны впервые. Всё равно, что встреча со стадом динозавров… а ведь похожи! Только – железные…
Стоят наши «динозавры», в шеренгу, как для парада построены, и никому ещё не ясно, которые из них «оживут» и выйдут в поле. Местные начальники выгрузили нас, – «пару дней знакомьтесь с агрегатами, ремонтируйте, осваивайте, налаживайте, а мы вам поможем». И укатили, оставив нас наедине с «передовой техникой». Каждому дали по сумке со слесарными инструментами, гаечными ключами и масляным шприцем, заправленным солидолом. Что и куда прислонять, не объясняли, полагая, видимо, что объяснять это настоящему мужчине значит оскорбить его достоинство, – ни устных инструкций, ни печатных, ни… непечатных. Сам смекай-маракуй-соображай, голова есть, разбирайся: инженер всё-таки будущий…  Хотя и по строительству.
А погодка-то летняя, даже – лётная, и травка-то здесь шелко;вая, солнышко ласковое, и ни тебе лекций, ни семинарских занятий. И кормёжку обещают трехразовую. Наши остряки пытались внедрить в сознание масс, что «трёхразовая» означает: понедельник-среда-пятница, но общество, не склонное к подобным формулировкам, пообещало шутников побить всерьёз, после чего они от своей формулы живо отказались.
Кто особенно нетерпелив, сразу полез знакомиться со своим комбайном, а кто-то и не торопился. Вольному – воля, и никакого насилия. Благодать! Но запрограммированное в мужчинах природное любопытство, по недоразумению принимаемое некоторыми за гордыню, азарт и стремление быть уж никак не хуже других, в конечном итоге взяло верх. Закопались каждый в железных потрохах «вверенного ему лично» агрегата, сопели, и никаких разговоров. Одно понятие витало в степи – АНАЛИЗ!
И я тоже полез знакомиться со своим подопечным. Это – мой комбайн. Это – мой механизм, и он доверяет себя моим заботам. Сверху донизу я его осмотрел, руками потрогал, попытался провернуть то, что, по моему мнению, должно как-то вращаться. Бесполезно, не поддаётся. Разглядел то, что оказалось маслёнками для смазки подшипников, очистил их и обучился нехитрой науке нагнетать шприцем солидол. А мой железный подопечный (комбайн) вроде как бы даже застонал, как больной человек, вдруг понявший, что вот она пришла, наконец, реальная надежда на выздоровление. Попробовал прокрутить снова, – получается, причём, с каждым разом всё легче и всё быстрее приходит ожидаемый результат. До чего же хороша машина! Как мудро всё продумано, дело всего-навсего за одним: разберись, пойми и позаботься! А что неясно – спроси механиков-комбайнёров (как появятся).
 Потом, вынырнув наружу из своих машин, мы, надо сказать – если уж не восхищённые, то по крайней мере довольные своими немудрёными открытиями и тем, что мы, оказывается, тоже что-то можем, собрались вместе и стали живо обсуждать увиденное своими глазами, и потроганное своими руками. И делиться первым опытом…

Поймут ли сегодняшние внуки-правнуки, воспитанные на электронных играх, какой кайф испытывали мы, впервые обстоятельно знакомясь с устройством комбайна и разговаривая, скажем, с подшипниками, в которых вначале не проворачивались засохшие, заржавевшие валы, но по мере приложения «ласковых» усилий, может, граничащих с уговорами истосковавшегося по мужской руке железа, механизм оживал и «вертелся» мягко, даже сказал бы: весело. Будто бы всерьёз благодарил своего «реаниматора».
Думаю, что сегодняшние внуки-правнуки должны усвоить две простые вещи. Первая – расставить глаза пошире и если не увидеть, то прочувствовать и попытаться понять невероятный по масштабу технологический рывок, произошедший всего за какие-то полвека жизни нашей, а вторая – мягко, ласково и властно, по-хозяйски войти в сотворенное новое, и во имя процветания подчинить его любви человеческой.

5.
 
И вот состоялись смотрины нашего брата-студента на «замещение вакантных должностей» помощников комбайнёров.
Приехало начальство с настоящими комбайнерами, которые в отличие от руководящих товарищей, народ более серьёзный, обветренный и неулыбчивый. С заскорузлыми руками, нянчившими разные железные машины, в том числе и подобные нашим, а может быть, и наши комбайны.
И опять… Стоят те же комбайны, в шеренгу построенные, и опять пока ещё неясно, которых из них удалось студентам хоть немного «подлечить». Комбайнёры, народ бывалый, без проволочек полезли по нашим железным пациентам и меньше, чем через полчаса выяснили их фактическое состояние. К нашему всеобщему стыду, не все наши ребята выдержали эти смотрины. Но кто прошёл, – а таких оказалось человек десять, – стал штурвальным, то есть помощником комбайнёра. Оставшиеся были отправлены на ток принимать и ворошить зерно, чему даже были рады: все-таки в компании, потом – установленный режим работы и отдыха, регулярная кормёжка и… девчонки рядом. Правда, вместо штурвалов и серьёзных механизмов теперь – лопаты деревянные…

Я не могу утверждать о появившейся гордости за то, что прошёл некое испытание, просто, ещё не скоро настанет время подводить итоги.
Комбайнёры-«экзаменаторы» разобрали наших парней по командам, я же попал (выбирать-то не приходится) к комбайнёру Жиляеву.
Мужик это был серьёзный, под стать своей фамилии: жилистый, крепких крестьянских, чуть не сказал – кулацких кровей, рыжий и конопатый, имени-отчества не вспомню, похоже, их и не было, – Жиляев и всё. Но, главное, что он дело своё знал и меня обучил нехитрым премудростям работы со штурвалом в один момент. Неразговорчив был мой шеф, да и о чём говорить-то? Весь лексикон нашего общения был не богаче лексикона Эллочки-людоедки от Ильфа и Петрова.
Конечно, Жиляев самолично руководил наладкой нашего «корабля полей». Отремонтированный и собранный в единый комплекс наш «боевой» расчёт включал в себя: трактор ДТ-54, которым управлял тракторист, собственно комбайн «Сталинец-6» с косилкой, на прицепе к трактору; а на прицепе за комбайном двигался соломокопнитель, которым командовал 15-летний сын Жиляева. Моё рабочее место – весь день стоя на ногах на «капитанском мостике» за штурвалом; ни присесть, ни прикрыться от палящего солнца.
(Это гораздо позднее появились самоходные красавцы-комбайны с закрытыми, тонированным стеклом, кабинами с кондиционером). Но это – для нашего брата в то время была невообразимая фантазия…
Сам Жиляев, как ответственный за комплекс машин и «экипаж», располагался на приступке у зернового бункера, и его задачей было смотреть «вдаль и внутрь» и слушать работу всех агрегатов.
Ещё в нашу команду входил шофер бортового ГАЗ-51, который отвозил намолоченное нашим комбайном зерно на ток. Звали шофера Иван Холостой. Иван – понятно, а Холостой – это была кличка, нами принятая, по его же рассказам о многочисленной своей семье.

6.

Как только мы вышли на «расчётный» режим косовицы, то есть, как только наладили дело, командир Жиляев решил увеличить наш рабочий день, чтобы поднять дневную выработку всей команды. За счёт чего? – решение было гениальным: максимально исключить непродуктивные «потери» времени. То есть, обедать в поле, не теряя времени на поездки на полевой стан. Для этого была организована подвозка питания. Спать, оказывается, можно и в поле, не удаляясь от комбайна, в свободное от вахты время (хватит и часа, выдержишь). Для этого за соломокопнителем была прицеплена… «спальня». «И нехитрый, кажись, дорожный снаряд», как говаривал Гоголь. Но у Николая Васильевича его снаряд, имел терпимые рессоры и перемещался за конной тройкой, по российским проезжим дорогам, всё-таки. А наш снаряд представлял собой установленный на деревянной раме крытый сверху одноосный (в два железных колеса-то всего!) и без рессор, дощатый ящик, высотой – только-только чтобы пролезть внутрь него на четвереньках и, разгребая подстилку из соломы и едва ли когда видевших белый свет (не говоря уже о стирке) лохмотьев, вытянуться во всю свою длину… и, несмотря на сумасшедшую тряску «спальни» по кочкам-бороздам, проспать «в мёртвой отключке» полчаса, до того, как на твоё место приползёт следующий. Такая была наша команда. И – режим.

Что за работа штурвального была у меня? Управлять косилкой, так называемым хе;дером. С помощью штурвала надо было буквально держать на руках довольно приличную часть веса косилки и регулировать её положение по высоте так, чтобы его режущая кромка не поднималась выше колосьев. И так, чтобы косилка «не зарывалась» низко, чтобы случайно не подхватить камень с поля на полотнище косилки, иначе он попадёт в молотилку. А «хлеб;», надо сказать, были в этот год очень даже низкорослыми. Надо очень внимательно следить за режущей кромкой хедера. А уж если камень попадёт – будет серьёзная авария, все механизмы будут остановлены, пока не приедут ремонтники и не заменят в барабане перебитые камнем хрупкие чугунные зубья ротора и статора, а то и весь барабан. И скажу, не похвальбы ради, что за весь сезон я «не поймал» ни разу ни одного камня. Повезло…
 И так меня загрузили, так «заштурвалили», что я сразу и начисто потерял связь со своими сокурсниками. Поля, которые бороздил наш комбайн, были вдалеке от центральной усадьбы. Неделя, две, три, месяц – никакой связи со своими братьями-студентами. Ни прямой связи, и, прискорбно сознавать, ни обратной! Другими словами, «отряд не заметил потери бойца»…
Жиляев на мелочи не разменивался, поля площадью меньше 250-300 га в работу не брал. Норма на жатву хлебов была 14 га в день. Работа, работа и работа с утра до ночи. И то же самое в продолжение – ночью, пока не выпадешь «в осадок» без задних ног – в прицепную «спальню» на каких-нибудь полчаса, от силы – час «сладкого» сна, и покуда не проснёшься от того, что тебя всего обкусали и обгрызли летающие и ползающие в самых уязвимых местах. А я-то думаю, чего это мои коллеги Жиляевы всё чешут себя в подобных же местах. Скоро месяц, как мы здесь маемся без «культпохода» в баню… А эти звери, – я уже после узнал, как они называются, – грызут и грызут нашего брата механизатора, в том числе, молодое тело неповинного студента. И, главное, – без выходных. В один из перерывов, уединившись от команды, (попробуй ещё и место здесь, в открытой степи, укромное найти!) обследовал своё нижнее бельё с целью выяснить и познакомиться и, может, как-то договориться со своими бессовестными истязателями. Для первого знакомства со зверьём приготовил четвертинку бензина… Рассмотрел животный мир, – мразь та ещё. И, не имевший ранее опыта встречи с нею, понял я, что эта скотина на разных стадиях развития обозначалась как воши (взрослые) и мандаво;шки (личинки). Добавив к этому имени пару-тройку крутых и уже точно непечатных эпитетов, быстро и обильно «совершил намаз»…

Эх! матушка ро;дная, что же тут началось! Понятно, эти сволочи, почуяв смертельную повестку на вечное выселение, вонзили в студенческое тело все имеющиеся в наличии челюсти, да ещё воспаленные от бензина участки расчёсанной кожи возопили ужасным зудом… Но скорей всего, оба фактора сложились вместе, затем многократно умножились, и получилось жжение-горение, одновременно пылающее и снаружи, и изнутри. Сил терпеть не хватало, – хоть подожги и беги за горизонт, – я катался по колючему жнивью, в антисанитарных условиях, в пыли и полове за соломокопнителем и скрежетал зубами. Через какое-то время жжение-кусание стало ослабевать. Я и не понимал, что за танец я исполнял: это был всё-таки – экспромт! А через какие-нибудь два десятка лет увидел его по телевизору, – по-американски «брейк-данс» называется! Видимо, за океаном проблемы у молодых аналогичные… И чего жмотничают и мучаются? Всего-то – четвертинка бензина, и – все дела!
Почистив всё, что можно было, выкроил в нашей «битве за урожай» момент и устроил стирку нательного белья в бензине, но больше «спальню за соломокопнителем» не посещал….
Перед отъездом в Москву детально побанились на центральной усадьбе, я ещё раз простирал своё бельишко в бензине, чтобы чего не привезти, а уж как вышло, мама потом не рассказывала…
На спиртное был сухой закон на всё время уборочной, однако изобретательные первопроходцы умудрились устроить себе тихий подпольный праздник, приняв по стакану разведённого с водой одеколона. Помню, это был поэтичный «Шипр». Зажмурились, жахнули единым духом и закусили из консервной банки холодной мясной тушёнкой со свиным жиром, вязнущим на зубах и языке. Хлеба на «празднике» не подавали. Так что «погуляли» так, что повторить такое застолье да конца сезона охотников не нашлось. Хорошо запомнился вид «пойла» – одеколон, разбавленный водой, шипит, (будто лично представляется компании: шипр, шипр!) и моментально приобретает белесый молочный цвет. А незабываемое амбре… да и чисто парфюмерная отрыжка…– это, братцы, – надолго… бррр… Ой, не рекомендую!

*     *     *

Дни-недели уборочной катились в налаженном темпе, сжатые тугой пружиной. На Кубани косовица уже была закончена, и освободившиеся там механизаторы нагрянули на подмогу к нам на целину. Присмотрелись, кто как работает… Короткие переговоры между комбайнёрами, бесшумный «передел зон влияния», и меня, как неотъемлемую деталь комбайна и вместе с ним, передали новому «начальнику». Запомнил я, его звали Иван Васильевич Письме;нный, – вот видите, запал он мне в душу, в отличие от его предшественника. Иван Васильевич провёл со мной беседу, и работу штурвального я как бы заново открыл для себя и по-новому усвоил. Он облазил со мной все закоулки агрегата, потом взялся постоять за меня на штурвале. Удивился, мол, и давно у тебя такой тяжёлый штурвал? Остановил машину, переставил на жатке противовесы, так что штурвал стал достаточно лёгким. А я-то мучился столько времени, но Жиляев так ни разу и не удосужился проверить не тяжёл ли штурвал.
Иван Васильевич частенько подменял меня, понимая, что штурвалить –всё-таки труд не из лёгких... Мы откровенно с ним общались, ему было чем со мной поделиться, и как слушатель он был любознательный и благодарный. Спрашиваю его, «ну как вам наш урожай?» Поморщился: «слёзы, а не урожай… посмотрел бы ты, Валька, на наши кубанские хлеба, меньше 30 центнеров и за урожай-то у нас не считают, а то и здороваться перестанут».
О потерях в результатах труда и в технике я уже высказался, а про потери в «живой силе» (простите за казённость фразы!) на нашем участке полевого «фронта» придётся добавить безрадостное…
   
7.

Будто накаркали: «битва, битва». И сами виноваты, – без потерь не обошлось… О потерях в результатах труда (о брошенной части на зиму и сгнившей части урожая) и в технике я уже поведал вам ранее, а вот о «местных» потерях в «живой силе» и только на нашем участке работ, послушайте…
ТРАКТОРИСТ. Время – з;полночь. Устали, Бог знает как. Да ещё трактор забарахлил, это уже не работа. Командир решил уехать на стан, переспать, благо и Иван Холостой подъехал: бункер в комбайне полный. Разгрузились, зерн; – вровень с бортами машины, да ещё с горкой. Тракторист Виктор заглушил свою машину, сел в кабину к Ивану, а рядом со мной в кузове на зерне расположился командир, также в распластанном виде. Поехали.
Вбираю свежий дух зерна, мягко снимающего с меня дневную усталость, и чувствую, как в благодарное тело вливается расслабляющая истома, а голову накрывает сгущающаяся дрёма.

Райское блаженство…
Сладкая дремота…
Время от времени, то один, то другой тушканчик в кромешной тьме, с перепугу пытаясь перебежать дорогу, попадает в свет автомобильных фар и, ведомый, даже как бы загипнотизированный светом, не в состоянии свернуть в сторону. И смешно прыгает, отталкиваясь задними длиннющими лапками… А хвостик у него, – длинный тонкий с пушистой кисточкой на конце... Постой, сам себе думаю, откуда здесь тушканчики из сталинградских степей 1948 года? Здесь же в основном сурки толстопузые, что торчат над курганами и сторожат наворованное государственное зерно в своих частных норах…Тут Иван Холостой дико заржал и ударил по тормозам… Задавили тушканчика, что ли?..
И я почти проснулся.
Что это там впереди? Телега или что-то другое? Подъезжаем, и видим, что это заглохший и без света трактор «Белорус», спереди оборудованный платформой, на которой перевозят всякие необходимые в страду грузы, бочку ли с бензином, соляркой, бидоны ли с приготовленной пищей для полевых станов. Какое-то копошение, затем из-под трактора вылезает водитель с перемазанным машинным маслом лицом… Это же Светка из соседней группы, узнал я её и опять отключился, уткнувшись в зерно: и без меня разберутся, кругом сплошные механики. А разбираться ни у кого нет ни охоты, ни времени: через пару часов вставать и – в поле по-новой… Надо отвезти трактор до стана на буксире. Холостой скомандовал, это – мне: «Валька, слезь, зацепи трос!» А я как бы оцепенел, как тот, всё ещё скачущий во сне зачарованный тушканчик… и пальцем не пошевелил… Из кабины вылез тракторист Виктор, быстренько зацепил и скомандовал: «Пошёл!». И сел в кабину. С буксира «Белорус» попыхтел, попыхтел и завёлся. Холостой опять ко мне: «Валька, слезь, отцепи!» А меня кто-то сверху чуть ли не силой… и голову и всё тело в зерно вжимает, закапывает… Не шелохнусь, как неведомой силой обездвиженный. Виктор вылез из кабины и зашёл отцепить трос, оказавшись в пространстве между задним бортом грузовика и передней платформой «Белоруса». Трос был в натянутом положении и снять его с заднего буксировочного крюка было невозможно. Виктор попросил Холостого сдать немного назад, чтобы ослабить натяжение. А Холостой ответил, что машина у него и так тяжёлая, пускай Светка сдаст вперёд…
Видимо, крепко переволновалась Света, в темноте, да ещё коробка передач постоянно заедает, вместо первой передачи да врубила по ошибке пятую и отпустила сцепление… А платформа «Белоруса» как раз подходит под кузов грузовика, а между ними живой человек… Прости меня, Господи, похоже на испытание на срез. Гружёная наша бортовая, которая стояла на небольшом взгорке, аж пошла вверх… Виктор попытался в эти секунды выскочить из промежутка, но Светка, видимо, поняв, что; произошло, а, может быть и ничего не поняв, запаниковала, судорожно нажала на тормоз, а затем ещё на газ, на той же пятой скорости, и опять удар, и опять гружёный грузовик пошёл вперёд и вверх… Виктор вывалился из опасной зоны на дорогу…обхватив живот руками, катаясь по земле с боку на бок и хрипя от нестерпимой боли. Не дай Бог никому. 
Не теряя времени, ещё до наступления утра, довезли его в больницу. Оказалось – поздно.

ГЕРОЙ ТРУДА. В команде прибывших с Кубани комбайнёров был один скромный, тихий пожилой человек. Говорили о нём с почтением «герой», и нам не верить не было основания. Герой, так герой. Фамилия у него была простая украинская, наподобие Денисенко, хоть я сегодня и не уверен.
То ли комбайнов уже не хватало, то ли местный худосочный хлеб начал раньше времени сыпаться из колоса, то ли он сам так решил, сел он не на комбайн, а на жатку, косить хлеб в два приёма, сначала скосить – жаткой в валки, а потом пройти комбайном с подборщиком. Жатка ходит за трактором, получая вращение своих механизмов через вал отбора мощности. Располагается вал над рамой на уровне человеческого колена. И по технике безопасности он должен быть закрыт металлическим кожухом. Комбайнёр много раз на дню обходит и жатку и трактор и, экономя время, переступает через вращающийся вал. А кожуха-то и не было. Понадеялся старый механизатор… На что он, правда, надеялся, выяснять бесполезно, но пришёл «чёрный» момент, и его, переступающего через по-сумасшедшему вращающийся вал прихватило за ватные штаны в промежности, крутануло мужика в узкий зазор между валом и рамой, где голова-то едва пролезет, и выплюнуло на другую сторону… а жизнь в тот же миг упорхнула в этот самый промежуток.
Опять – следователи, опять промывание мозгов – на извечно «скучную» тему, что технику безопасности придумали люди не от трусости, а в настоящей заботе о здоровье рабочего человека…

8.

Вот она настоящая страда. И, правда – страдания, старания. День год кормит: погуляешь – урожай потеряешь. Ни сна, ни отдыха… измученной душе. А, впрочем, все эти нагрузки в молодости – словно тренировки на выносливость и терпеливость. Отдохнул, восстановился, опять впрягся и тянешь, тянешь… И, наконец, вот оно, последнее поле, последний круг. Подобрали, загрузились, разгрузились… Освободились!…
Конец сентября, в Москве фестиваль молодёжи и студентов давно закончился, начало занятий в ВУЗе отложено до нашего возвращения.
А здесь, на целине, идёт подведение итогов. Мой комбайн (конечно же под руководством моих наставников Жиляева и Письменного накосил аж 913 га!) Иван Васильевич сетует, «мол, при таких итогах на Кубани я (он, то есть) получил бы Героя соцтруда, да жаль, обмолот здесь – одни слёзы». В эти же дни я узнал, что на него подали представление к награде Орденом Ленина.
 Когда я прибыл на Центральную усадьбу в свой студенческий отряд, наш комсомольский вожак искренне удивился: «А ты где гулял-пропадал? Все наши штурвальные давным-давно с комбайнов сошли, на току лопатами помахивают… Мы думали, ты давно в Москву подался…» «Да вот, говорю, всё больше в поле, отсюда не видать» и показываю выписанный председателем совхоза чек на зарплату за весь сезон с обозначением скошенных площадей и начисления оплаты 40 с лишним центнеров зерна натурой, хочешь в Москву вези, хочешь сегодня же продай, вон – скупщики табуном ходят… Глянул вожак на мои бумаги и убежал к ребятам. Поделиться известием, «наш-то чувак нашёлся и заработал громкие «бабки» – больше 15 стипендий! «Везёт же людям! Абсолютный рекорд!».

А где же та боевая десятка наших студентов, которая в начале косовицы была отобрана комбайнёрами в качестве штурвальных? Ни одного не вижу, оказывается, «осели» на току с деревянными лопатами… Наши вожаки и посчитали, что «вернулись» все. Так нет же, один остался неучтённым: меня потеряли…

*     *     *

Обратная дорога к родительскому дому в подмосковное Пушкино была с ветерком, однако без особых загулов: деньги надо довезти родителям, которые меня, здорового парня-студента, кормят, одевают, и никогда – слова упрёка.
Неисчерпаемое терпение, железная выдержка, способность преодолевать любые тяготы неустроенной послевоенной жизни, – этими качествами обладал мой отец, прошедший разведчиком дороги Великой отечественной войны. Матушка моя, под стать мужу, пронесла тяжесть войны и послевоенной разрухи и все свои лет;, отпущенные ей на земле, прожила безропотной терпеливицей.
А их отпрыски, благодарные наследники, мы тоже хотели бы им, хотя бы в какой-то мере, соответствовать…
«Летел» я в мягком вагоне, (спал уже не на досках, как по дороге на целину, в вагонах-скотовозках, а как солидный работник: мягкая постель, чистые отутюженные простыни) с лёгкой душой выполненного и достойно вознаграждённого долга… В «облегчённом» тяжкими трудами и овеянном целинными ветрами крепком теле восемнадцатилетнего… Капитально похудевшего… И заранее предвкушая радость от встречи с дорогими родными…
Звоню в дверь. Открывает мама.
Посмотрела на меня как-то странно-непонимающе и вдруг, медленно пятясь, будто пытаясь «вычислить», кто это перед ней, спрашивает:
– «Вам кого?»
Надо же, мать родная не узнала!…
2018