1967. Маэстро

«Там, где кончаются слова,
там Музыка берёт начало»
М.А.Чистов

1.

Считайте, полвека прошло со светлого времени нашего знакомства. Это случилось, хорошо помню, летом 1967-го. Заблаговременно был сформирован педагогический коллектив пионерского лагеря «Солнечный» московского Института «Гидропроект». Здесь я работал инженером, а на лето партком и комитет комсомола поручили мне «пост» старшего вожатого. Михаил Александрович был принят в коллектив музыкальным руководителем.
Через 2-3 года после этого «лагерного сезона» наши пути разошлись. Не по нашей инициативе, и не по нашей вине. Разошлись, как в море корабли. И связь между нами заглохла напрочь.
Телефоны и адреса поменялись, затерялись за суетой изменчивой жизни. Даже обидно: как будто и знакомства вовсе не было, будто бесследно оно утекло в песок… Однако глубинный отпечаток, который не увидеть, а только – почувствовать, остался. Остался крепкими корнями в памяти. В памяти, которая после многих десятилетий молчания не отпускает воспоминаний об этом знакомстве. Это – на хрупкой грани забвения, переходящего в бесконечность... Значит, было и есть за что их держать и чем дорожить.
Это – раньше, в те годы, можно было обратиться в любое справочное бюро за 20 копеек, указать фамилию, имя, отчество и примерный возраст человека, и в течение нескольких минут узнать адрес и восстановить утерянную связь.

Но обстановка в стране стала меняться в худшую сторону: вместо «Верной дорогой идёте, товарищи!» всё громче и громче стали раздаваться истерические выкрики «Да не в ту сторону, сумасшедшие!». А где она, сторона «правильная» –слепые поводыри сами не ведали…
Тёмной тучей на растерявшихся людей наползала атмосфера всеобщего недоверия и разрозненности, начали давать беспардонные всходы наглых притязаний Бог весть из каких щелей выползающих «халявщиков», громко заявивших своё право обогащаться за чужой счёт. Бодро разрекламированная Перестройка, которую, видимо, правильнее было бы понимать, как перекройку огромной страны (по-живому и без анестезии), вдруг стала подразумеваться как бы в кавычках, а затем – выворачиваться наизнанку; стало понятно, – действительно в другую, нелицеприятную, сторону. И – вопреки ожиданиям. И – без обезболивания… Совесть людская, как бы «скукожилась», всплакнула в «тряпочку» и заглохла до будущих времён реанимации, которые и сегодня-то разве уже наступили?
 А мы всё ждём рассвета, ждём-с!
Интернета тогда у нас не было. Куда направить запрос, кого спросить? Все справочные бюро с их «игрушечными» уютными будочками «корова языком слизала» из городского пейзажа…
А когда пришёл Интернет, мои поиски долгое время оставались безрезультатными: то ли информация о Михаиле Александровиче ещё была не выложена, то ли сам «поисковик» – никудышный. В общем, последние 3-4 года я совсем потерял надежду, хотя в голове неусыпно крутилось два вопроса: первый – не может быть, чтобы память о нём, – живущем или ушедшем, не знаю, – завяла начисто, и второй: за все переживания и поиски должен же быть «взыскующий» вознаграждён!? Да пусть же он («взыскующий») «обрящет», в конце концов! Тем более, что самому «взыскателю» нынешней весной уже стукнуло 77…! А кого ищу, – на 9 лет старше! В последний, думаю, раз наберу фамилию, имя-отчество, может, всезнающий Интернет и ответит?
Фамилия – чисто русская, имя-отчество – тоже. Правда, таких в России, – тысячи… Но композитор, музыкант и поэт – один: Михаил Александрович Чистов.
И мне ответил Интернет, Слава Богу! И – открылся…

2.

Читаю статью Марины Михайловны Андриевской о её отце Михаиле Александровиче Чистове, который, – что для меня стало прискорбной новостью, – в 2013 году, закончив жизнь земную, перешёл в Вечность.
Конечно, несказанно жаль, что (в кои-то «многочисленные» годы!) не удалось нам после конца шестидесятых встретиться и поговорить. Но пусть простится мне: пусть будет печаль моя легка!
Ведь что такое «поговорить»? Как утверждали древние – «verba volant, scripta manent». И я уточняю эту фразу по-своему: «сказанное (а именно и только – устная речь) улетучивается, а написанное – остаётся!» Поэтому и пишу. Память о Михаиле Александровиче останется живой до тех пор, пока мы, живые, будем помнить о нём! И пока в музыкальной литературе остаются его ноты, его записи… Заслуженная и долгая-долгая перспектива его жизни!
– А ему-то что? – спросит кто-то…
– То есть, как это – что? Он остался среди нас. Он смотрит на нас. Слушает нас (что; говорим, поём, сочиняем). И не обязательно быть экстрасенсом, чтобы это почувствовать. Достаточно вспомнить слова из его песни…

«Прислушайся, как я тебя люблю…»

Слушает наши «успехи», помогает. Наставляет. Исправляет.  Продолжает преподавать! И – сейчас и далее – слушает…

3.

Кстати, насчет слуха. Я был удивлённым свидетелем того, как он легко и просто управлялся с любыми пассажами на фортепиано или на аккордеоне: он не работал на инструменте, а просто жил, легко и с удовольствием, – как дышал, без видимых усилий. Что странного в возникшем моём убеждении, что у М.А. – абсолютный музыкальный слух? Но он как-то уклонялся и «не шёл на проверку». А я – «ненавязчиво», но всё-таки не отставал.
– Я как-нибудь тебе продемонстрирую настоящий абсолютный слух, – пообещал он.
И вот в том же 1967 году, уже после «лагерного – пионерского – сезона», я – в его квартире, как помнится, у станции метро «Преображенская». Обычная квартира, как сейчас с некоторым пренебрежением говорят, «хрущёвка». А в те времена к ней было другое отношение: ещё бы, жилищная проблема решалась по-человечески, люди выходили из перенаселённых «вороньих слободок» на собственные квадратные метры. Хоть и не густо их было, метров-то.
М.А. подошёл к инструменту, открыл крышку, приготовившись к «показу». Инструмент ожидал руки...
– Марина! Подойди к нам, пожалуйста! – позвал дочку. Марина, – девочка-бутон-подросток, – подошла к нам, спокойно и вежливо поздоровалась. Он же повернул её к стене лицом, и только после этого (чтобы она не видела) взял «хитрый» аккорд и сразу же его арпеджио.
Аккорд, даже ребёнку известно, принято считать музыкальным согласием звуков, (на то и аккорд!), но созвучие, взятое М.А., мне показалось нелогичным, полусумасшедшим диссонансом.
– Ну…? – и Марина назвала прозвучавшие ноты, а я, поелозив носом над рукой Мастера, застывшей на клавиатуре, убедился, что это – чистая правда! Но я заметил, как во время «экзамена» менялось выражение его лица, – от робкой надежды в глазах на благополучный исход «испытания», до мягкой гордости за своё «продолжение», как в жизни, так и в музыке… которая и есть для него – сама Жизнь.
– А давайте ещё раз! – попросил я, на что М.А., облегчённо вздохнув, ответил просто и доходчиво: – Это уже будет проверка не абсолютного, а относительного слуха. Сеанс окончен, – и я понял, что слегка погорячился.

4.

И всё-таки Интернет вознаградил меня клубком Ариадны, и пустил по конкретной дорожке, пытаясь каким-то образом наверстать пропуски-провалы-потери многолетнего отсутствия нашего общения.
Вот два портрета Мастера. Оба из молодых лет. Других в моём распоряжении не нашлось… И достать не получилось: не приветствовалось, хотя и странно как-то...
На первом портрете у М.А. – полное жизни вдохновенное лицо интеллигента, на котором расцветает зародыш дружеской улыбки, доброго слова и светлой мысли, переходящей в свою неповторимую мелодию. А за этим здесь же просвечивает лёгкая ирония к vis-a-vis, подстрекающая к совместному творчеству: «А как я – сможешь? – будто бы говорит он и подбадривает, – а ты попробуй, постарайся, наверняка, получится!»
На втором портрете совершенно другое – я бы сказал – «светло-минорное выражение», за которым и требовательность к себе и к творчеству и неоднозначные серьёзные мысли философа, о будущем… семьи, страны, мира… Читаю в нём настороженность к происходящему: люди, будьте бдительны! Ой, будьте!
Что – снимки? Хрупкая краткость-беззащитность неповторимого момента… Система в них или случайность, не имеющая отношения к общему течению жизни? А что же всё-таки в нём постоянного, того, что прячется за случайными фотоснимками?
Знаю, потому что при живом общении с М.А. я это ощутил в полной мере.
Ответ элементарно прост: аура, сильнейшее биополе чистого, светлого притяжения человеческого. Настолько сильного, что его ощущаешь и через эти два «случайных» (ой, не случайных!) портрета давних лет, уже покрываемых «густой листвой» с календарей. Сильнейшее напряжение не думает ослабевать: кто там говорит, что – ушёл? Если и ушёл, так только чтобы остаться! С нами!
А Время летит, поёт, гремит.
Свет пульсирующей звезды пронзает космические провинции и закоулки… достиг и нашего прозябающего уголка. Мы увидели этот свет, узнали, откуда он и встрепенулись: как бы и нам соответствовать!

5.

Опять встаю на крыло, закладываю вираж и снова попадаю в лето 1967-го. Пионерский лагерь «Солнечный» – на 74-ом километре от Москвы по Ленинградскому шоссе. Озеро, купальня, прекрасная (по тем временам) территория, корпуса в лесу, рядом – остатки усадьбы и посадок знаменитого помещика Живаго – хоровод вековых дубов, собравшихся вокруг следов сто лет тому назад стоявшей здесь беседки. Корпуса, пионерские кружки по интересам, клуб с кинозалом и сценой.
Уж не знаю, по какому блату тогдашнему начальнику пионерлагеря «Солнечный» Вячеславу Алексеевичу Решетникову удалось через Ленинградский райком партии заполучить музыкального руководителя, замечательного музыканта-виртуоза, заводилу различных интересных дел и мероприятий? Пионерские «будни» отсвечивали сплошными праздниками, но вершиной каждой смены был заключительный концерт с участием пионеров и вожатых.
М.А. готовил и хор, и ансамбли, и солистов. На репетициях я поначалу робел, но он очень тактично выходил из положения, – чтобы я не стеснялся, он отворачивался, это облегчало мне обрести свою «дорогу в образ», конечно, с его мягкой и тактичной, жалеющей самолюбие «артиста» поддержкой. Из того, что я мог бы спеть, были несколько вещей, слышанных мною ещё в детстве, многократно «от нашего семейного патефона». Что было в репертуаре? Целлер «Продавец птиц», ария Адама, Планкет «Корневильские колокола», ария Маркиза, Кальман «Принцесса цирка», ария Мистера Икс. Музыка великолепная, классика, аккомпанемент на аккордеоне в исполнении М.А. филигранный, любая транспозиция – пожалуйста! А над голосом новоиспечённого певца и его «каноническим» поведением на сцене Михаилу Александровичу потрудиться пришлось немало: материал попался дубоватый, заскорузлый…
Я в пионерлагере, как старший пионервожатый, был, так сказать, воспитателем подрастающего поколения. Тут – музыка классической оперетты, а я (воспитатель!), представьте себе, без задней мысли пел со сцены пионерам, вожатым и представителям партийной власти, курировавшим наш пионерлагерь:

«Мой любимый старый дед
Волочился двадцать лет,
Клятву верности давал,
Свою Резерль целовал!»

А во второй арии (Маркиза):

«… и англичанки,
Немки, испанки
И итальянки, словом – весь мир!
Любовь дарили,
К себе манили
Создать сулили
Мне свой кумир!»

И далее – в том же духе…
Мой коллега Женя Зайцев, комиссар комсомольского отряда, тоже блеснул опереточным шедевром:

«Эй, гусар
Эй, гусар
Пей вино из звонких чар!»

Зал бурно аплодировал, в том числе, и приглашённые на концерт довольные партийные кураторы-чиновники, которых впереди и с нетерпением ожидал… прекрасный (закрытый) банкет!
В общем, музыкальная часть концерта была подготовлена М.А. на таком высоком профессиональном уровне, что никому из «строгих цензоров» в голову не пришло, что для пионерской аудитории репертуар в воспитательном плане был не самый подходящий.
«Слух у тебя хороший, а вот технике пения серьёзно поучиться бы не мешало,» – таков был вердикт Маэстро.
 
6.

В нашей семье на любительском уровне всегда пели. Мама – сопрано, папа – баритон, и кое-какие вокальные навыки во мне заложили с детства.
Михаил Александрович уже серьёзно заразил меня любовью к пению, хотя я так и не стал позднее профессионалом. После третьей пионерской смены – осенью 1967 года, пока «сладкая зараза» во мне не выветрилась, он по своей же инициативе, привёл меня в московскую музыкальную школу им. Дунаевского, что была тогда в Чапаевском переулке на Соколе, в класс сольного пения к педагогу Нине Степановне Тамручи. Они были хорошо знакомы. Тут же была собрана приёмная комиссия из педагогов – благообразных белоголовых старушек с младенческой молочной голубизной в глазах и запредельным бальзаковским возрастом.
Под аккомпанемент М.А. на фортепиано была исполнена ария Мистера Икс в том «оригинальном» виде, как М.А. задумал её адаптировать применительно к моим голосовым возможностям. Секрет «полишинеля» состоял в том, что на границе между частями арии М.А. «срубал» вниз полтора тона, что и позволило мне «органично» вписаться (до «ля» третьей октавы) со своим «имевшимся в наличии» диапазоном. Блестящая техника аккомпанемента М.А. и его «обволакивающее» обаяние так заворожили искушенную комиссию, что никто так и не догадался о мастерском волюнтаризме над бессмертным творением Имре Кальмана.
В общем, М.А. «успешно сдал» меня в вечернюю музыкальную школу им. И.О. Дунаевского. Когда начались учебные будни, я очень скоро почувствовал разницу в технике владения инструментом между М.А. и любым концертмейстером, тем более любым педагогом школы.
И вот же странные парадоксы в жизни!
Сам «школьник» был уже отнюдь не юн: за плечами строительный институт, 4 года работы в Сибири прорабом на стройках, 3 года в Москве проектировщиком в Гидропроекте; с до сих пор не реализованной с детства мечтой о музыкальной школе. И, наконец, случайная (?) и счастливая встреча с Маэстро.
Он довёл меня до желанной с детства цели, не бросил, я же, не имея вредной привычки бросать любое начатое дело, «закусил удила» и – вперёд!

7.

Вечерняя музыкальная школа им. И.О. Дунаевского. Платная, – так же я платил 5 лет за съемные квартиры, пока в 1969 году не получил долгожданную квартиру от Института. В том числе – и, не в последнюю очередь, – за «пионерские заслуги».
Время летело со страшной скоростью. Работа в Институте кормила меня и семью, а Чапаевский переулок с музыкальной школой – душу. Вокал, сольфеджио, музграмота, класс оперетты, а в небольшой период – класс оперы с последним из братьев Пироговых – Алексеем Степановичем. Выезды с концертами, в основном, перед пенсионерами и школьниками.
Забегая вперёд, отмечу, что выпускные экзамены принимала комиссия во главе с великой Марией Петровной Максаковой, в составе комиссии, я запомнил, был брат известного поэта-песенника Льва Ошанина – Иван Иванович…
По классу оперетты у меня были отработаны дуэты с Ангелиной Вахтиной, Тамарой Бавской и больше всего – с Леной Абрамовой. С нею нас педагоги готовили на выступление в Министерстве Культуры РСФСР (что располагалось в Китайском проезде, в доме 7 – рядом с «моим» Минэнерго).
Разучили с Леной «современную» оперетту «Загадочная личность» (либретто За…ского, слова Черно…ского, музыка Ря…нова). Руководила нами в классе оперетты Лариса Наумовна Шульга, концертмейстер – Эсфирь Павловна Рубенчик.
Работали около 3-х месяцев, затем весной показали на коллегии Минкультуры, в Китайском проезде. Нас – «артистов», поблагодарили за представление (сегодня сказали бы «за презентацию»), проводили в секретариат, а редколлегия с авторами осталась в зале для обсуждения и решения что делать: пускать-не пускать.
Мне было любопытно выяснить, неужели подобная жалкая поделка, (чисто моё мнение, крепко хранимое за зубами), названная современной опереттой, имеет право на сценическую жизнь? Редколлегия (и не без основания!) разнесла в пух и прах представленное творение, и выдала вердикт: можно, но не для столичной сцены, и выписали гонорары трем авторам по… 800 рублей «на брата».

Мы пели:
«Идут облака с Урала,
Сверкают огни Байкала,
Бегут самосвалы бойко,
Идёт небывалая стройка…»

Или:
«Вам привет из Ленинграда,
Вам – пакет из Эльдорадо,
Вам посылка, вам букет,
Вам, простите, писем нет,
Но прошу, не огорчайтесь,
Не тревожьтесь, не печальтесь:
Письма будут и для вас,
Только в сле-ду-ю-щий раз!»

Мы, «артисты», как положено, тоже получили гонорары за показ «оперетты» – через месяц. По 4 руб. 83 коп. (!) на каждого, почтовым переводом, – за трехмесячную работу… И дело не в том, что мало, а, сами понимаете, – совсем в другом.
Через некоторое время нас с Леной поздравило с «успехом» руководство школы и сообщило, что наш дуэт получил право выбора самостоятельной работы с этой вещью, в некоторых городах СССР, в том числе в г. Благовещенске (по 1500! руб. в месяц, что более чем десятикратно превышало моё месячное жалованье инженера-проектировщика), в г. Пензе (по 600 руб. в месяц); и были названы ещё 2 города поменьше, эту «мелочь» уже не помню.
Педагоги «увещевали»: давай, решайся! Даже письма на дом писали, – я ведь после Коллегии, получив Диплом школы, «ушёл в песок». Не хочу. Не буду. Не хочу и не буду никогда исполнять никакой музыкальной халтуры вроде «загадочной личности». Кроме того, в моём характере уже тогда было советы слушать, принимать их, но жить по ним, – это уже другая песня; здесь я должен думать сам, а не полагаться бездумно на мысли и выводы «начальствующих советников-поводырей», в данном случае – режиссера, каков бы ни был его авторитет. Как видно, «ученичок» попался с норовом…
В общем, строптивый «артист», я отказался от новой жизни на берегу Амура в замечательном городе Благовещенске. И безо всякой компенсации за… И без особых сожалений о несостоявшейся «музыкальной карьере».

Но, как оказалось, компенсация всё-таки была предусмотрена. Кадровики помалкивали, мне ни слова не говорили, но «вдруг», примерно через месяц, может, больше, мне, проработавшему в Гидропроекте 7 лет, открылась реальная перспектива служебных поездок за рубеж. Никто не объяснял, почему раньше не предлагали, я сам догадался, что семилетний (оказывается!) карантин ранее работавшему на закрытом предприятии благополучно закончился. Вот так вот: съездил «по зову сердца» на сибирскую стройку, за что и «оттянул» приличный срок, «всего-то» – семь лет!
А в Благовещенске я всё-таки побывал, но гораздо позже – через 30 лет, в 1999 году, возвращаясь в группе консультантов из незабываемой загранкомандировки в Китай. И видел единственное – самое высокое в городе пятиэтажное(!) здание – тёмно-серого, будто мышиного, цвета, – здание горкома Партии. Замершее с тех пор во времени и пространстве, и никакой прогресс – не указ ему и не пример…
И не пожалел, что отказался! Не пожалел «напрасно потраченных» лет. Наоборот, «школа оперетты» позволила мне, «зашоренному» и забитому разными комплексами «стеснения» и запретами, постепенно приобрести настоящую свободу самовыражения, что для жизни молодого человека просто необходимо.

8.

Мне всегда хотелось, именно это я делаю здесь и сейчас. На этих страницах, настоянных на десятилетиях невысказанной благодарности Мастеру, отчитываюсь перед ним о своих успехах, которыми ему же и обязан. То есть, существует некая «корневая» часть моего скромного успеха, которая – моя, и не совсем моя, а скорее, и более – его, потому что именно он «тоже семечко сажал»; жаль, что при его жизни признаться не получилось. Думаю, в принципе, (в разрезе вечности), ничего не потеряно, хотя, оно, конечно, жаль. Он-то знает!
И мне хотелось, чтобы мои записки о Мастере не воспринимались с вывертом наизнанку: «пишет о Мастере, а сам выхваляется…» В данном случае я выступаю в качестве некоего «оптического» устройства, так называемого «катафо;та», – световозвращателя, отражающего свет от Него-Излучателя… И – не более.

Свою первую специальность я не бросил, так и остался инженером. Стал главным инженером проекта построенных на Земле трех гидроэнергетических объектов: в Юго-Восточной Азии, Африке и Латинской Америке, защитил кандидатскую, и в совокупности отдал своей родной специальности ровно полвека трудового стажа. Но где бы я ни был, при удобном случае и обстановке, пел, вспоминая уроки Мастера и учителей.
В Центрально-Африканской Республике даже перехвалили (1971), когда на одном из приёмов в нашем посольстве меня сравнили с Иваном Ребровым. Знали бы они разницу в диапазонах; мне даже стыдно стало, когда я услышал настоящие записи Реброва.
Позднее слушал Реброва «живьём» в московском кинотеатре «Варшава», недалеко от станции метро «Войковская». Встреча с великим певцом незыбываема. Мы с супругой сидели в амфитеатре, я на крайнем месте к проходу. Овации, публика вызывает певца, я оборачиваюсь назад, вижу, Певец спускается по ступеням, направляясь на сцену. Великолепная широкая русская улыбка, казацкая папаха, красная рубаха навыпуск с массой разных бус, чёрные плисовые шаровары, мягкие сапоги, одним словом, уже – яркая личность. И наши взгляды встретились, а он, проходя мимо меня, и слегка притормозив, положил мне руку на плечо, улыбнулся и прошёл далее на сцену. Да, рука Великого Маэстро у тебя на плече, – как благословение свыше…

Пел в Перу, где моё пение практически помогло в защите нашего проекта. Мы вместе с моим переводчиком, хорошо владеющим гитарой и с приличным голосом, были приглашены в семью нашего перуанского эксперта-экономиста; его отец, который был «из тех ещё органов», к нам поначалу был подчёркнуто и сухо недружелюбен, но после того, как мы на два голоса спели Дунаевского, да ещё и перевели на испанский «Сердце, тебе не хочется покоя…», тут он «расслабился», проникся к нам внезапной симпатией, сходил на второй этаж своей квартиры и принес… бережно хранимые 40 лет тексты песен второй мировой войны – русских советских песен, и газетные вырезки-заметки тех же времён об успехах Красной Армии в 1944-45 годах! Всё-таки память о тех грозных героических годах даже в далёком Перу не выветрилась под влиянием американской-антисоветской пропаганды.
А потом пели вместе! И в глазах у всех потеплело…
И в Анголе было, и во Вьетнаме было, и в Китае…
Вот вам и уроки музыки, пионерский лагерь «Солнечный», 74-й километр Ленинградского шоссе, Маэстро, музыкальная школа на Соколе…

9.

Может, и были случайные – мимолетные встречи или телефонные контакты с Мастером после 1969 года, но они из памяти моей давно стёрлись.
Но, как бы то ни было, навсегда остаюсь его поклонником и почитателем. Потому что главное, что не перестану повторять, – огромная благодарность ему за то, что после встречи с ним, вся моя жизнь стала окрашена-насыщена-озвучена Музыкой. И до сих пор, и пока, – пою… И соло и с хором… Общаюсь с замечательными и грамотными концертмейстерами, – музыкантами-виртуозами, да к тому же молодыми, каким был Мастер в 1967 году…. И невольно возникает мысль о некой высокой эстафете, по которой Мастер передаёт меня по рукам настоящих музыкантов.
Музыка в моей жизни всегда благоприятствовала выбранной мною инженерной профессии, как и всем «факультативным» занятиям, будь то живопись или поэзия.
Да ни в какие времена не покинет Она память человеческую, как не исчезнет моя благодарная память о Мастере.

*    *   *

…а поставить точку никак не получается. Скажем – пока не выходит… Остаётся ещё много неизвестных, необходимых для окончательного решения непростого жизненного уравнения. Вот и некоторые из них.
Как выяснилось из интернет-источников, в детстве – до мутации голоса – Миша Чистов пел в хоре Большого театра в Москве. Солировал, кажется, даже получал зарплату… Спрашиваю Интернет: «покажите видео- или звукозаписи», ответа не получаю… Это, правда, относится к довоенному времени, ну и что же? Театр-то – Большой, и я не поверю, чтобы не осталось и следов выступлений нашего героя. Просто, значит, мои возможности, как поисковика, ничтожно-нулевые…
Прихожу на сайт известного (и хорошо знакомого при жизни Михаилу Александровичу) советского певца Александра Розума, ушедшего в вечность более 30 лет тому назад, и получаю практически полное впечатление о творчестве замечательного и любимого нами певца; можно послушать и его записи; рядом – сайт его сына Юрия, тоже известного музыканта, «совместное хозяйство» любовно содержится в хронологическом и логическом порядке: где, когда учился, что и как закончил, о работе-творчестве, дипломы, награды и прочие интересные вещи…
Признаюсь, конечно, ревную! Во-первых, «curriculum vitae» Мастера в Интернете, на мой неравнодушный взгляд, не прописан с такой детальностью, чтобы увидеть с самого детства хронологию учёбы, законченного образования общего и музыкального, последующей работы, заслуг и наград, факультативных занятий и успехов на пограничных с Музыкой полях приложения замечательного таланта.

*    *   *

Вот и панорама проявляется. Какая-то сонно-замедленная… Поезд проходит под сводами крытого стеклом вокзального перрона, ползёт медленно-медленно и без остановки, снаружи – солнечно-светло, но двери и окна поезда заперты, не слышно ни звука состава, ни голосов встречающих, которые почему-то обращены к нам, пассажирам поезда… спиной.
А вечером опять включаю замечательное музыкальное историческое полотно Михаила Александровича «Балладу о Пскове», и под полётные волны мужского хора и колокольный звон воображение улетает в незабвенные глубины родной русской истории. И над живой ковыльной степью со щемящей сладостью парит и растворяется в благодарности душа моя…

2016 – 2017

P.S.:
ОТДЕЛЬНЫЕ ИЗРЕЧЕНИЯ и ФРАГМЕНТЫ СТИХОВ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ЧИСТОВА

ЛЮБОВЬ ИЗВЕЧНЕЕ ВСЕГО!

ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ –
ВЕЧНЫЙ ПАМЯТНИК ЖИВОЙ,
КАК НЕГАСНУЩЕЕ ПЛАМЯ
БЛАГОДАРНОСТИ ЛЮДСКОЙ!

Из сердца Муза так и рвётся,
И лира вслед спешит за ней.
Их путь единым ритмом бьётся,
Они, как пара лебедей
Летят по свету песней чудной,
Неся на крыльях КРАСОТУ,
Чтоб на планете многолюдной
Явить ЛЮБОВЬ и ДОБРОТУ.
Жива народная молва
И в ней, как память сердца живы
И немудреные слова,
И немудреные мотивы.
Душа в них Родины живет,
Слагая в песни дорогие,
А эти песни бережет
Любовь к тебе, моя Россия!

Я каждую пядь родимой земли
Хочу и воспеть, и восславить,
И руки, и сердце, и мысли свои
В наследство Отчизне оставить.
Затем, чтоб в грядущем частичка моя
Звездой безымянной сверкала
На имени вечном, Россия моя,
Прости, что отдал тебе мало.

ТАМ, ГДЕ КОНЧАЮТСЯ СЛОВА,
ТАМ МУЗЫКА БЕРЕТ НАЧАЛО...