Судьбу не обманешь

               



     То, что Владислав Федорович Афоничев художник, и не простой, а представитель ленинградского андеграунда, – узнал случайно в 2005 году от него самого.

     В комиссионной торговле есть два понятия: «комиссионер» и «комитент». Комиссионер – это тот, кто принимает товар на комиссию, комитент – кто сдает. Афоничев был комитентом, я – комиссионером. Он приносил малоценные предметы, деньги запрашивал смешные, не скрывал, что требуются они, для того чтобы выпить или опохмелиться – зависело от времени суток. Лет ему было под шестьдесят, среднего роста, неухоженный, высохший от долгой неустроенной жизни. Лицо Владислав Федорович имел интеллигентное, усы и реденькая бородка седые, с никотиновым налетом. Через стекла очков смотрели выцветшие, воспаленные глаза. Говорил неторопливо, размеренно, голос надтреснутый с хрипотцой.

     Чем он занимался, я не знал.

     Однажды он явился со смуглым темноволосым парнем под два метра роста.

     – Родион, сын, – представил молодца Афоничев.

      Руки Родиона оттягивали две сумищи – отцу было не дотащить. Они завалили стол разнообразной утварью, среди которой оказался наивный натюрморт, выполненный в академической манере, явно женской рукой.

    – Это не мое! – как черт от ладана открестился от картинки Афоничев. – Мы так не рисуем.

     «Художник», – мелькнуло в голове.

     – А как вы рисуете? –  поинтересовался я.

     – Как?… – Афоничев задумался. – В следующий раз покажу.

     Прошел день, и Афоничев принес завернутую в газету картинку размером с книгу: жирный кот играл на рояле перед полузадушенной мышью. К этому времени я уже увлекся живописью, покупал кое-что для дома и магазина, но приобрести картинку Афоничева не решился, что называется – не мое. Он выставил «Кота» на комиссию.

     – Хотите, – как-то предложил Владислав Федорович, – квартирную выставку посетить? Могу устроить.

    Квартирная выставка?  Пахнуло чем-то запретным, недозволенным. Популярные в годы застоя, когда многое было «нельзя», и забытые с началом перестройки, когда все стало «можно», они, мне казалось, канули в Лету. Неужели еще кто-то устраивает? Интересно, что там выставляют? Я согласился.

     Афоничев записал номер моего телефона, обещал звонить.

     Приглашение последовало через пару дней. Комитентов в тот день не было, я откровенно бил баклуши: разгадывал кроссворд, читал газету. На глаза попался гороскоп. Моему знаку советовали воздержаться от покупок. Грозили, что потраченное в этот день обернется непомерными расходами в будущем.

     «Предупрежден – значит, вооружен!», – повторял я, собираясь на встречу. – «Никаких покупок».

     Хозяином квартиры, куда меня пригласили, был Андрей Вышегородцев. Квартирная выставка оказалась домашней галереей, а точнее – магазином живописи на дому. Трехкомнатная квартира завешена от пола до потолка; полотна без рам, предоставлены друзьями хозяина – художниками неформалами. Посетителей – никого. Пока Вышегородцев с Афоничевым пили на кухне водку, я неторопливо обошел комнаты, осмотрел экспозицию. Среди представленного оказалось много работ Владислава Федоровича. Манера письма яркая, запоминающаяся, цвета контрастные, сочные, полотна большие, сюжеты в основном библейские, да и подпись «Афон» – ни с кем не спутаешь. Немного пугал нарочитый натурализм: оторванные руки, отрезанные головы, кровь, а в целом вполне приличная живопись. Одна из картин понравилась: Каин и Авель – первое убийство. Вернувшись на кухню, я спросил Афоничева:

     – Сколько стоит?

     – Я в этом не понимаю, – немного тушуясь, объявил Владислав Федорович, – поговорите вот… – и он кивнул на хозяина квартиры.

     – А сколько не жалко? – Вышегородцев отставил наполненную рюмку, поднялся из-за стола и вывел меня в коридор.

     – Дело в том, что на эту картину много претендентов… Вы понимаете?  Вещь приличная… если предложение будет достойным, то… она может быть и ваша.

     Покупать я не собирался: во-первых, астролог предупредил, во-вторых, в мою коллекцию «дети Адама и Евы» не вписывались, в-третьих, метод торговли, когда нет цены, настораживал, поэтому ответил:

     – Хорошо, я подумаю.

     Вышегородцев еще раз провел меня по квартире, показывая ценные, на его взгляд, экземпляры, называл авторов. Помимо Афоничева, там были работы Иннокентия Благодатова, Раппорта, Владимира Яшке и других, имена которых не запомнил, да и те, что запомнил, ни о чем мне не говорили.

     Когда я рассказывал «знатокам» о посещении квартирной выставки, а «знатоков», надо сказать, после открытия магазина вокруг меня собралось немало, все в один голос советовали: «С современным искусством не связывайся.  Живущему художнику надо есть, пить, покупать штаны, кормить семью. Каждый мнит себя гением, ломит за мазню втридорога. Заработать на перепродаже невозможно, а будет это что-то стоить через 20-30 лет – неизвестно.  Ориентируйся на антиквариат: проверено, надежно, ликвидно». Я и ориентировался, но «Каин и Авель» из памяти не стирались, о чем откровенно поведал Владиславу Федоровичу, когда в очередной раз тот принес какую-то безделицу.

     – Да я вам их нарисую, – безапелляционно заявил он. – Какого размера хотите?

     Я не ожидал такой прыти от художника, немного растерялся, отказаться не хватило сил.

     – На ваше усмотрение, – пробормотал я.
 
     – Отлично, – подытожил Афоничев и, нахлобучив бейсболку, неторопливо удалился.

     Я первый раз в жизни заказал художнику картину и разволновался: нужна ли она мне? Как отреагируют домашние? Что делать, если не понравится? Где повесить? Рядом с академической живописью ей не место. А где место? Сколько заплатить? Эти и другие вопросы роились в голове, мешая работать. Решив в конце концов, что, если не понравится, – продам, успокоился и стал ждать.

     Через три дня Афоничев явился с картиной, аккуратно распаковал ее и поставил у прилавка. Озлобленный Каин еще сжимал в руке камень – орудие убийства, Авель был уже мертв, смертельная белизна разлилась по телу, из проломленного черепа вытекали последние капли крови; испуганные овцы, потерявшие пастыря, блеяли, призывая его подняться; над колосящимся полем кружило воронье. Размер картины был много больше той, что висела у Вышегородцева, и от этого эффект, только усилился.

     – Я немного изменил, – предупредил Афоничев. – Птичек добавил. Потом это… – он понизил голос, – год написал 97, пусть будет постарше… все-таки прошлый век. Я автор – имею право.

     Посетители магазина обходили нас, с любопытством заглядывали через наши спины, пытаясь разглядеть картину. Кто-то проворчал: «Ужас», кто-то одобрил: «Сильная вещь!».

     Вот тут-то я и сделал шаг, от которого предостерегал оракул, – я купил картину. Судьбу не обманешь: проклятие того дня, когда я посещал «квартирную выставку», все еще висело надо мной, и как только я передал деньги, оно мягко опустилось мне на голову, но я этого не почувствовал. Траты в сотни, а то и в тысячи раз, превышающие сумму этой сделки, как и предсказывал астролог, были не за горами. Довольный, я увозил покупку домой в подарок жене, а в противоположном направлении двигался Афоничев, унося в кармане мой первый взнос в современное искусство. Проведение потирало руки.

     Через полгода выяснится, что оригинальную картину «Каин и Авель» Афоничев написал в далекие восьмидесятые годы, полотно размером 190х150 было продано за границей на аукционе в сезон 1989-90 годов за 5868 американских долларов. О чем свидетельствует Соловьев В.Д. в книге «Русские художники 18-20 веков» выпущенной Днепропетровским издательством «Пороги» в 1994 году. Следует пояснить, что 5868 долларов для 90-х годов сумма весьма значительная. Так, в 1993 году за 2-комнатную «хрущевку» в Ленинграде просили 12 тысяч, а трехкомнатная площадью 80 кв.м в центре стоила в районе 30. Афоничеву, по его словам, от этой сделки досталось всего 300 долларов.

     Так, что у Вышегородцева я видел уже копию, третью Афоничев сделал для меня, четвертую, он напишет и выставит на комиссию в 2006-ом. Она провесит 9 месяцев, и я выкуплю ее у художника и подарю своей племяннице и ее мужу, которых картина заинтересовала, когда они гостили в моем доме. И это только те копии, которые я видел. Сколько их было в действительности – не известно. На мой вопрос об этом Афоничев задумается и ответит уклончиво:

     – Шесть или семь, точно не помню.

     Вскоре дом на улице Шкапина, где жил Владислав Федорович снесли, а ему предоставили отдельную квартиру в Колпино. Но что, скажите, делать в уездном городишке художнику неформалу, молодость которого прошла в культурной столице в трудах и кутежах, где остались вдохновение и надежда, удача и разочарование, где еще жили люди, с кем интересно посидеть, выпить, вспомнить прожитое или просто помолчать? Его тянуло в Питер, он приезжал, бродил по улицам, ночевал у друзей, родственников. Но долго так мыкаться не мог, без своего угла – тяжело. Вячеслав Федорович взвыл. Вот тут и началась морока с куплей-продажей-обменом-разменом колпинской квартиры, растянувшаяся на годы и перессорившая всех.

      Идея простая: продать квартиру в Колпино, купить две комнаты в Петербурге, с тем чтобы в одной жить, а другую сдавать; получаемая рента послужила бы солидной прибавкой к его пенсии. Но Владислав Федорович, в силу ряда причин, сам решить такую задачу не мог. К делу подключились родственники. Ну, как тут не вспомнить Виктора Степановича Черномырдина: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда». После продажи квартиры, Афоничев, где только не жил: на Галерной, Колоколенной, у бывших жен и подруг, у друзей, в мастерских художников, но своего угла, так и не обрел. Он заходил ко мне, жаловался, следом шли родственники – объяснялись. Я выслушивал всех, всем сочувствовал, но роль третейского судьи играть отказался, о чем твердо заявил, и поток жалоб постепенно иссяк.

     Когда Владислав Федорович некоторое время проживал на Галерной улице с Родионом и снохой   Валентиной Петровной Зориной, я по приглашению был у них в гостях. «Каин и Авель» привели мою супругу в восторг, и она напросилась со мной посмотреть другие работы художника, дочери Александре по малолетству пришлось ехать за компанию.

     Владиславу Федоровичу на Галерной выделили отдельную комнату. Мне показалось, что жить в семье для него наилучший вариант: ухожен, обстиран, накормлен. Для сына и невестки, думаю, нет – хлопот много, а толка...  «Самое тяжелое в жизни, – говорила моя мама, – докармливать старых родителей». Это был тот самый случай.

     Афоничев выставил перед нами несколько картин. В основном «карикатуры» на работы известных мастеров. Было несколько полотен на античные сюжеты. Особенно впечатлило «Похищение Европы»: мощный бык с налитыми кровью глазами рассекал синюю гладь моря, унося взывающую о помощи девицу, челядь металась на берегу. В 2006 году я куплю ее у художника и повешу в комнате дочери со словами:

     – Настанет день, Александра, когда и тебя «похитят». Мы с мамой, как эти бедолаги, останемся, а тебя увезут в заморские страны.

     Мои слова, похоже, ее обидели.

     По этой причине или какой другой, Александра «Похищение Европы» тихо ненавидела, и только послушание, воспитанное с молодых ногтей, сдерживало ее от решительного шага – сорвать полотно со стены и задвинуть за шкаф.

     Еще в квартире на Галерной запомнился портрет Родиона, висевший в гостиной. Валентина Петровна не без гордости объявила, что это творение ее рук, на что Афоничев, стоящий за моей спиной, пробормотал:

     – Лицо-то я рисовал.

     На следующий день Владислав Федорович явится ко мне с предложением написать мой портрет.

     – Будет не хуже, чем у Родьки, – пообещал он, и я согласился. Первым делом Владислав Федорович затребовал аванс, который получил тут же. Затем объявил, что нужен фотоаппарат. Рисовать он будет по фотографии, своего фотоаппарата у него нет, а приятелю за «аренду» требуется поставить бутылку, – я добавил на бутылку. Затем – на пленку, проявку и печать фотографий. Дальше потребовались деньги на холст и краски, дополнительно на скипидар и лак. Траты объяснимые, сомнений не вызывали, деньги давал не задумываясь.

     Прежде чем Афоничев принесет готовую работу, ко мне заглянет Валентина Петровна, и с ее слов я пойму, что портрет получается «не очень».

     – Слава может лучше, – предупредила она. – Будьте с ним построже. Пусть старается…

     Афоничев справился с работой за неделю, получилось в стилистике 30-х, немного плоско и чуточку пафосно. Предупреждение Валентины Петровны сыграло положительную роль: ждал худшего, а вышло вполне прилично.

     – Теперь я буду работать с вами, – как о давно решенном, заявил Владислав Федорович, пряча гонорар в карман. – С вами приятнее. Деньги платите сразу, не жмотничаете… От Вышегородцева не дождешься...

     Смысл этой тирады открылся на следующий день, Афоничев пришел утром, сел напротив и спросил:

     – Что нарисовать?

     Рисовать было нечего, тогда последовала просьба:

     – Дайте на пиво.

     Следующий день стал копией предыдущего.

     Так продолжалось дней десять, наконец, я придумал ему занятие – написать парный к моему портрет жены. Тайком я сфотографировал ее, стараясь поймать позу, симметричную той, что была на моем портрете, и передал фото Афоничеву.

     История повторилась: аванс, расходы на холст, краску, скипидар. В течение месяца Владислав Федорович посещал меня почти ежедневно: «щипал» от положенного гонорара. Когда все выбрал, огорошил:

    – Не получается. Вас я знаю, изучил, сделал быстро. Ее не чувствую. Краску извел, холсты перепортил. Давайте, что-нибудь другое...

     «Другое» уже зрело во мне. Афоничев много трудился над библейскими сюжетами, знал «Новый завет». Я подумал, что ему будет по плечу тема «предательства и искупления». С Понтием Пилатом   было все более-менее ясно: «передал», «предал», «умыл руки». А вот Иуда? Почему он предал Христа? Иуда сопровождал Учителя, слышал его проповеди, был свидетелем исцеления Лазаря, видел Спасителя, идущего по волнам. Не 30 же серебряников прельстили его. Тогда что? Я полагал, что Афоничев знает ответ на этот вопрос; короче, я заказал ему триптих.

     – Три картины должны образовывать крест, – объяснял я. Центральное, вертикальное полотно – распятие – «Христос на кресте». Горизонтальные картины: справа – «Поцелуй Иуды», предательство ученика, слева – «Понтий Пилат и Христос», предательство власти.

     Афоничева задание не испугало; я попросил его сосредоточиться на психологическом состоянии участников драмы, не увлекаться иллюстрированием, к чему художник был склонен.

     Первым Владислав Федорович принес «Понтия Пилата и Христа». Пилат больше походил на Крысобоя, чем на римского патриция, но это неважно.  Христос же впечатлял, особенно поражали глаза. Афоничеву удалось передать весь драматизм сцены: испуг, растерянность и удивление. Христос Афоничева не был сыном Божьим, он был человек. Человек, которого злые козни обрекли на смерть. Он смотрел с полотна, не понимая происходящего, не веря предъявленному обвинению. «Я не виновен», – молил его взгляд. Но злобный Крысобой жаждал крови, ждать пощады – бесполезно, Христос – обречен.

     К «Поцелую Иуды» Афоничев отнесся формально, по композиции и психологическому раскрытию образа она не соответствовала «Понтию Пилату и Христу». Это как раз и получилась иллюстрация евангельского текста, чего я опасался: несколько мужчин на фоне деревьев выстроены в одну линию, лицо Иуды и Спасителя скрыты головными платками, второстепенные персонажи на картине ярче и выразительнее главных. Владислав Федорович, верный себе, не удержался и написал солдата с отсеченным ухом, забрызгав полотно кровью. Ответа, на поставленный вопрос, картина не давала, и в триптих, который уже вырисовывался в моем сознании –не годилось. Пришлось раскритиковать ее и попросить автора сделать новую, приблизив по форме и психологическому напряжению к «Пилату». Афоничев поначалу согласился, но, оставшись наедине, решил выбрать более легкий путь – и переписал «Пилата».  Новоявленный «Пилат» полностью корреспондировался с «Поцелуем Иуды». Два крыла триптиха, по твердому убеждению Афоничева, были готовы. Оставалось «Распятие».

    Я не был доволен таким поворотом, спорил, требовал вернуться к первоначальному замыслу, но уперся в глухую стену непонимания, и, в конце концов, сдался, дело требовало завершения.

     Мы долго искали холст для «Распятия», когда нашли, Владислав Федорович удалился творить. Творил долго, изредка появлялся, просил то на краску, то на кисти, гонорар за триптих был уже выбран. Визиты становились все реже и реже, и потихоньку вовсе прекратились.

     Он позвонил через полгода, в июле 2008, и хриплым голосом сообщил:

     – На Пушкинской,10 выставка будет. Хочу «Распятие» выставить. Картина ваша, поэтому спрашиваю разрешения.

     – «Распятие» готово?

     – Не совсем.

     Валентина Петровна как-то предупреждала, что Слава многим задолжал, были случаи, когда кредиторы за долги снимали его работы с экспозиции. Потеря «Распятия» в мои планы не входила.

     – Хотелось бы взглянуть, прежде чем давать согласие, – схитрил я.

     – Так приезжайте.

     Я записал адрес и помчался.

     Жил Владислав Федорович в это время на Колоколенной улице. Помню длинный коммунальный коридор, темный и зловонный. Комната Афоничева находилась в самом конце и ничем не отличалась от коридора: обшарпанные стены, кое-где провалившийся пол, сломанная оконная рама; сквозь грязные стекла проникал мутный свет, освещая небольшое пространство перед окном. Несмотря на июльскую жару, в комнате сыро и душно. Из мебели: пара расшатанных стульев, обеденный стол, заставленный посудой и платяной шкаф с нагромождением каких-то обломков наверху, лежанка с нестиранным бельем. Ни картин, ни красок, ни кистей; «Распятие», сиротливо стоящее у стены, было едва начато.

     Владислав Федорович находился во хмелю, и, если сказать честно, гармонично вписывался в интерьер комнаты: неухоженный и опустившийся. Мы немного посидели, поговорили, он вытребовал на коньяк и с зажатыми в кулаке деньгами спустился вниз, я шел следом. На улице расстались: из машины я видел, как он брел в сторону магазина; шел, покачиваясь, то и дело держась за стены.

      Это была наша последняя встреча, о дальнейшей судьбе художника узнавал от Родиона и Валентины Петровны, которые изредка посещают меня. Он некоторое время жил на Колоколенной, затем перебрался к бывшей жене. У него открылся туберкулез, он долго и тяжело болел, лежал в больнице, откуда его периодически изгоняли «за нарушение больничного режима». Пальцы рук художника изуродовал артрит. Бывшая жена умерла, и где он сейчас, я не знаю. Через родных я передавал Владиславу Федоровичу приветы, приглашал зайти, но со слов Валентины Петровны понял: ему совестно.

      Какая глупость…

     Для меня Владислав Афоничев навсегда останется человеком, который ввел меня в мир ленинградского андеграунда, с него началось увлечение современной живописью, его работы стали первыми в моем собрании и этими записками, в известной степени, я обязан тоже ему.

     Судьба картин Владислава Федоровича, следующая: «Понтиев Пилатов» я продал, чтобы заделать дыру в бюджете. «Поцелуй Иуды» дочь увезла в Германию в подарок моей кузине. В июне 2009 года меня навещал, живущий в Москве сын Алексей с женой и внучкой; на память им достался портрет. Бык, похитивший Европу, по-прежнему украшает комнату Александры, перспектива уплыть в заморские страны: Англию или Уругвай ее уже не пугает, но к творчеству Афоничева она, как и в детстве, относится скептически. Через пять лет после приобретения «Каина и Авеля» я сподобился заказать к картине раму. Юля Коржова, хозяйка салона, где ее изготавливали, рассказывала:

     – Мы выставили картину в зале. Все разглядывали ее, шептались. Однажды зашла молодая женщина с мальчиком лет пяти, сделав заказ, они ушли. Вскоре мальчик появился вновь уже с бабушкой. «Он не давал мне покоя всю неделю», – пожаловалась она. «Пойдем, бабушка, посмотрим, там такая картина…такая… Тебе понравится. На что тут смотреть-то? Срам какой-то!».

      А мальчик стоял перед полотном завороженный…