Terra inсognitа

     Работать в праздничные дни скучно: комитентов нет, покупателей мало, если кто забредет, послоняется по залам, скользнет по полкам равнодушным взглядом и к выходу. В магазине тихо слышно, как гудят люминесцентные лампы, продавщицы шелестят страницами книг.

     «Как в музее, – жалуются они, когда изредка выхожу из кабинета, – ходят, смотрят, ничего не покупают».
 
     23 февраля 2011 года был именно такой «музейный день»: унылый и бесконечный.
    Часовая стрелка подбиралась к пяти, я уже подумывал, а не закрыть ли лавочку и не отпустить ли барышень по домам, как в проеме двери нарисовался мужчина. Он стянул с головы шапку, похожую на летный шлем, спросил:

     – Геннадий Федорович?

     Я кивнул.

     – Владимир Шинкарев.

     Я знал о возможности его визита, но надеялся, что меня предупредят заранее, поэтому немного растерялся. Предложив гостю стул, извлек из шкатулки и положил перед ним брошь в виде золотой шпаги с красным камушком в эфесе.

     Предмет попал ко мне недавно, кое-кто из постоянных покупателей его видел, многим он нравился, но цена, а главное бесполезность мушкетерского атрибута в костюме современной женщины, удерживали от покупки. Как-то показал вещицу Юрию Молодковцу, тот покрутил, потер пальцами и возвратил.

     – Володе Шинкареву надо показать. Его жена фехтованием занимается, ему, думаю, будет интересно. К тому же 8 марта скоро.

     Лидеров группы «Митьки» Яшке называл «центровые». С Александром Флоренским я знаком, редко, но они с Ольгой заходили. С Дмитрием Шагиным встречались на выставках. А Владимир Шинкарев был, что называется, «terra inсognitа»; конечно, я видел его на экране телевизора, читал интервью в газетах, рассматривал на снимках. Но живописи не знал, книг не имел, знаком не был. 

     Как-то в молодости попалась брошюра о творчестве Василия Шукшина, запомнился эпизод его поступления во ВГИК. Курс был набран, и лишь два абитуриента вызывали у приемной комиссии сомнение, их не хотели зачислять – это Андрей Тарковский и Василий Шукшин. Первого – потому что много знал, второго – потому что знал мало. Михаил Ромм, набиравший студентов в тот год, отстоял и того и другого. И как известно не ошибся. Когда я впервые увидел Шинкарева на фотографии, подумал: «Как на Тарковского похож», а его интервью городской газете, окончательно убедило: «Точно Тарковский! Знает много».

     Предложение Молодковца заинтересовало, я ухватился, и обещал не продавать брошь до прихода художника, а, чтобы наверняка заполучить в гости идеолога митьковского движения назначил цену ниже той, по которой она продавалась.

     С момента разговора минуло дней десять и вот Владимир Николаевич сидит передо мной и через увеличительное стекло изучает гарду с нанесенными клеймами, а я изучаю его, пытаясь совместить укоренившийся образ и живого человека. И у меня ничего не получается! Ждал «Тарковского», а пришел кто-то другой: голова из-за худобы показалась маленькой, лицо живое подвижное, кожа бледная, реденькая шевелюра, мягкие усики, под заостренным носом.

     Легкий шок, вызванный неожиданным появлением медийной персоны, повлиял своеобразно: обычно сдержанный и немногословный в присутствии гостя разоткровенничался, поведал о его друзьях: кто посещает, чем интересуются. За минуту с небольшим «сдал всех».

     Шинкарев разглядывал украшение, слушал, иногда посматривая на меня, лукаво улыбаясь: «Говори, говори, знаем мы вас, барыг, насквозь видим».

     Брошь ему понравилась, он купил, и мы вышли в зал.

     Только здесь обратил внимание какой он высокий. С детской непосредственностью высказался, чем ввел художника в замешательство. Он посмотрел на меня и опять улыбнулся. «Чем же я виноват? – читалось на лице. – Таким уродился».

     В зале на диванчике в стиле жакоб лежало панно в овальной раме. За выпуклым стеклом пустыня, развалины античного храма и караван, бредущий мимо былого величия. Панно его заинтересовало, подхватил и прислонил к прилавку, подперев коленом. Придерживая левой рукой, правую вытянул перед собой, закрыв ладонью нижнюю часть с верблюдами и храмом, отклонился назад и прищурился.

     – Небо никуда не годится, – объявил решительно, оборачиваясь ко мне. – Не соответствует сюжету. Если переписать, получится отличная вещь.

     Тут же перевернул тыльной стороной, чтобы извлечь из рамы. Без инструмента это было невозможно, и он вернул панно в прежнее положение; движения порывистые, нетерпеливые. Было заметно, как идея овладевала им. Окажись рядом отвертка и клещи реализовал бы, думаю, на месте. 
 
     – Хочу купить! – его лицо выражало непреклонную решимость. – Подешевле можно?

     Художественной ценности панно не представляло. Это был образчик мещанской культуры. Но на нем стояла дата «июнь1880 год», историческую ценность оно имело, стоило дорого, лежало давно. Желающие приобрести имелись, но все просили скидку, я не уступал Затея переписать небо мне не понравилась, но Шинкареву хотелось угодить, и я позвонил комитенту.

     Пока разговаривал, Шинкарев продолжал крутить предмет, как ребенок, заполучивший долгожданную игрушку.

     «Увлекающийся, – промелькнуло в голове, – загорелся, как порох. Сгоряча купит, а когда остынет, пожалеет, расстроится и больше не придет».

     – Сегодня взять не смогу, – заявил художник, вручая деньги. – Иду в мастерскую, боюсь, не донесу. На следующей неделе с женой заедим, заберем.

     Передо мной встала дилемма: ждать второго пришествия или подвезти; взвесив все «за» и «против», предложил:

     – Рабочий день закончился, могу подбросить.

     – Да? – обрадовался он. – Здесь недалеко, на Васильевский остров.

     Когда въезжали на Благовещенский мост, раздался телефонный звонок, звонил Яшке, голос хмельной, развеселый. На вопрос: «Чем занимаюсь?», ответил:

     – Везу Шинкарева в мастерскую.

     – Да! А он рядом? – поинтересовался Владимир Евгеньевич. – А можно с ним… того… поговорить.

     Я посмотрел на Шинкарева, тот протянул руку.

     «Печально, – размышлял, пока они беседовали, – начинали вроде бы одновременно: молодые, задорные, таланта не занимать. Движение прогремело на всю страну: выставки в Ленинграде, Москве, поездка по Европе. Бражничали? Да бражничали. Но один, когда осознал, что застолье затянулось и веселья нет, встал из-за стола и вышел, а другой продолжает сидеть. Теперь один... Первый – художник с европейским именем, второму бутылка заменила семью, друзей, будущее».

     Не знаю, были ли они близки двадцать пять лет назад, когда взошла митьковская звезда, но сейчас, слушая разговор, ощутил пропасть их разделяющую и материальный успех здесь не главное.

     Остаток пути говорили о Яшке, у двери мастерской, Шинкарев предупредил:

     – Сегодня жизнь яркая, красочная, поэтому в живописи хочется чего-то спокойного, ровного.

     – А палитра Яшке цветная, праздничная, – возразил, продолжая начатый в автомобиле разговор.

     – Так он же вне жизни, – парировал Шинкарев, – живет в нереальном мире. – Улыбка как бы спрашивала: «Что имеете возразить?»

     Возразить было не чего, Владимир Яшке – хронический алкоголик с пятидесятилетним стажем, жил в одном ему понятном мире.

     Мастерская Шинкарева – чистая, опрятная, можно сказать, аскетичная: кухонька, комната для занятия живописью, кабинет, место для отдыха. Здесь не было ничего лишнего или случайного. Собственные работы весели в большой светлой комнате, стены других помещений украшали полотна друзей. Только здесь до меня дошел смысл слов о яркости жизни, – все картины художника были однотонные в серых тонах.

     – Что-нибудь понравилось?  – поинтересовался он.

     Интерес к живописи проснулся во мне поздно, где-то к тридцати. В восьмидесятые, проживая в Москве, я регулярно посещал выставки и художественные салоны, рассматривал, приценивался, но на покупку не решался: во-первых, дорого, во-вторых, страшно. Дорого, – понятно, а страшно, – боялся приобрести ерунду. С толку сбила дама – жена художника, мы познакомились на выставке. «Они, – говорила она о муже и его друзьях, – для салона работают левой ногой. Покупать надо в мастерской».
 
     Мастерские в те годы я не посещал, а купить хотелось и желательно как Сергей Щукин или Иван Морозов, чтобы внуки гордились. Тогда же придумал принцип отбора. «Найди ту единственную, – говорил себе, – которую готов взять бесплатно». Заходил в салон, на ценники не глядел, мысленно отметая все, что не нравится. Из того, что приглянулось, выбирал три-четыре, из них две, из двух одну, которую был готов принять в дар.

     У Владимира Николаевича применил испытанный метод, остановился на двух. Первая, – городской пейзаж, перекресток набережной Фонтанки и Невского, взгляд с места водителя. Слева капоты и крыши автомобилей, угол здания и светофор. Картина прозрачная в светлых тонах, розовое пятно – сигнал светофора. Вторая – промышленный пейзаж: запущенный берег реки, стены заводских корпусов на фоне безжизненного неба. Картина темная, почти черная. Если первая наполнена ожиданием, мгновенье и светофор переключиться, моторы взревут и машины умчатся, то вторая надежд не оставляла. Это был тупик. Ни намека на то, что уродливые постройки можно снести, на расчищенном месте создать что-то новое, современное, посадить деревья, одеть берега в гранит, пустить кораблики.
 
     После минутного колебания остановился на второй.

     – Странный выбор, – удивился Шинкарев с интересом разглядывая меня. – Депрессивная работа.

     Я не стал объяснять, почему выбрал именно эту.

    «В праздничный вечер, – рассуждал, – он шел в мастерскую не для того, чтобы разбираться в моих предпочтениях. Панно привез, картины посмотрел, пора и честь знать», и поспешил откланяться.

     Прощаясь, хозяин подарил свою книгу «Всемирная литература», изданную в 2000 году. Я прочел, не сразу, но прочитал. Более того, – два раза. Второй, наверное, читал зря, додумался до того: «А художник ли Владимир Шинкарев?» Опять вспомнилась злополучная брошюра о Шукшине. Автор тогда предположил, что молодой Шукшин приехал в Москву не во ВГИК поступать. Его цель была иной – Литературный институт, а кинематограф выбрал, как наиболее простой и короткий путь к признанию.

      «Не так ли и Шинкарев выбрал живопись, – спрашивал себя, – а назначение его совсем иное».

     Прошло полгода, автор «Митьков» не заходил, наверное, обиделся за купленное второпях панно, а вернуть постеснялся. «С другой стороны, – утешаю себя, – человек он занятой, рисует, сочиняет. Да и не по пути ему наша лавочка. Вспомни, какой в мастерской порядок. Зачем ему твое барахло?»

     Однажды, рассуждая о своем творчестве, Яшке изрек:

     – Живопись, как лотерея. Начиная картину, не знаешь, получиться или нет, выпадет выигрыш или пустышка.

     Применительно к Яшке это справедливо, но Шинкарев…  сомневаюсь, что промышленный пейзаж получился случайно.

      «А раз так, – задаю себе вопрос, – что должен испытывать человек, создавая такое полотно? Что творилось в душе, когда выдавливал краску, окунал кисть и водил ею по холсту? Что хотел сказать? Какие чувства выразить?»

     Ответов у меня много, но какой правильный не знаю. Тerra так и осталась inсognitа.