Над судьбой. Том первый. Глава четвёртая

 

— Здравия желаю, товарищ генерал-майор, — старшина-орденоносец вытянулся по струнке. Рядом с ним чуть замешкавшийся новобранец,  восторженно любуясь погонами, с недоумением задумался: «Неужели у генералов бывают такие умные лица?».


Генерал-майор Быстров внимательно посмотрел на старшину и с сомнением спросил.
— Серега?
Он, как назло, сразу не смог  вспомнить фамилии, хотя ему очень хотелось сделать это. С… с… ну, конечно, же, Смирнов!
— Смирнов? — лицо Быстрова  радостно засияло.


Этого старшину Пётр Быстров крепко запомнил ещё в январе 44-го. Тогда на Правобережной Украине Быстров от души рассчитался с Эрихом Манштейном за Крым. Под  Корсунь-Шевченковским немцы недосчитались десяти дивизий. Эта битва стала звёздным часом Быстрова.

Хитрый лис Манштейн оказался бит его же оружием. Да, это был уже не 41-й. И не Сталинград, где Манштейна, рвущегося на выручку Паулюсу,   остановили в 30-40 километрах от обреченной 6-й армии. И даже не Житомир, когда отступая и маневрируя, он нанёс не один удар по флангам наших танковых клиньев.


Окруженный, как зверь в логове, Эрих Манштейн едва унёс ноги. Десятки же тысяч немецких солдат так и остались в котле. В ту ночь, когда немецкий танковый батальон, вырываясь из окружения, оказался поблизости от штаба корпуса, Серёга плечом к плечу бился рядом с полковником Быстровым. Прошло уже полтора года, но казалось, будто всё это было только вчера.


Танковая часть, которую он прибыл инспектировать, стояла в лесу недалеко от Ефремова. Кругом прослеживался полный порядок, и чувствовалась твёрдая рука начальства. На КПП его встретил старшина Смирнов и молодой новобранец, быстро понявший суть службы. Второй дневальный в это время отрабатывал в горизонтальном положении свои не более четырех часов сна по уставу.


Быстров улыбнулся старшине и заботливо спросил.
— Серёга, плечо-то перед дождём, поди, всё ещё ноет?
— Ну, что вы, товарищ генерал! — переполненный чувствами старшина едва не обомлел от изумления. Сам Быстров и вот так, здесь на КПП, с ним, старшиной Смирновым, на ты,  и по имени!


Ближе к вечеру Быстров отыскал старшину и по-дружески завёл разговор.
— Тоску, что-то разогнать хочется, порыбачить, в тиши побыть. А то, знаешь, порой мыслишки так и лезут в голову. Ты, может быть, Серёга подскажешь, где клёв лучше?
— Товарищ генерал, — глаза старшины заискрились, — ну, это  мы мигом! Места-то уже прикормленные. До развода и обернётесь.
— Хорошо, друг, — улыбнулся Быстров, — так и сделаем. Ну а с меня причитается!

 ***

Пётр Петрович Быстров удобно разместился в постели. В такой миг обычно наступает блаженное состояние. Ведь уже не остаётся никаких препятствий между усталым, жаждущим отдыха телом и, гонящим прочь тягостные раздумья, дающим хоть какой-то покой, ночным сном.

Но в эту ночь совсем не спалось. Пугающие сгустки мрака наполнили помещение, растекаясь по полу, стенам, потолку. Ощущение собственной слабости и беззащитности охватило боевого генерала Красной Армии. Воспоминания импульсами пробивали сознание.


Его взяли в те дни, когда нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов в одночасье стал врагом народа. Истеричный ночной звонок, грязные сапоги оперативников, затравленные взгляды понятых: как и подавляющее большинство советских людей, Быстрова арестовали под утро. Ляля  дрожащими руками собирала вещи в дорогу: смену белья, еду, кусок мыла. Чувство полной обречённости, безысходности  ломало волю.


Два раза вывозили его в лес тёмной ночью и долго целились в лоб при свете автомобильных фар. А затем снова отправляли в тюрьму, чтобы пытать бессонницей, клопиным боксом, холодным карцером. Но Быстров так и не признался, что находится на короткой ноге со всеми японскими и немецкими генералами.


Тогда его стали просто бить. Вначале кулаками в солнечное сплетение, колотушкой и резиной по голове и костям, сапогами по голени, всё ещё заботясь о внешнем виде. Потом, видно, осознав его полную бесперспективность для сотрудничества с органами, решили забить насмерть.


Вот здесь-то и случилось непредсказуемое. Товарищ Берия увлёкся, так сказать, социалистической законностью. С Быстрова  сняли  все обвинения, и он тут же был послан в штаб корпуса к Жукову, для организации отпора тем самым японским милитаристам, в дружбе с которыми так и не признался.


Интеллигент по природе, тихий, скромный, умный — штабист-теоретик такого уровня, знаток оперативного искусства как нельзя лучше подошёл великому полководцу, не только уцелевшему в кровавой мясорубке репрессий, но и сохранившему трезвость ума.

Но и с Жуковым оказалось ох как не просто! Всё общественное сознание было пропитано духом тоталитаризма. Жуков отличался крайней нетерпимостью к мнениям, несходным с его собственными. И часто требовал говорить только правду, ту самую правду, которую он хотел слышать!


Быстров с болью осознавал, что  устранение Тухачевского, Уборевича, профессора  Академии генштаба Свечина привело развитие военной мысли  в тупик. А когда после полного разгрома немцами Франции нарком обороны Тимошенко заявил: «В смысле стратегического творчества опыт войны в Европе, пожалуй, не даёт ничего нового», Быстров пришёл в ужас.


Ведь не мог же он в один миг забыть то, чему его учили в Академии. Сами теоретические основы ведения механизированной войны были объявлены «вредительскими». А летом 41-го, когда следуя идиотским приказам, командиры РККА бросали пушечное мясо под гусеницы немецких танков, Быстров с содроганием в сердце, спрашивал себя: «неужели хоть что-то ещё может спасти Россию?»


В 44-ом Жуков снова взял его к себе. Густые цепи советских солдат под шквальным огнём шли и шли на запад, за победу страна была готова заплатить любую цену. Города освобождались к датам, праздничным дням, политическим событиям. Тысячи, миллионы ненужных смертей угнетали, подавляли Быстрова. Вокруг было столько глупости! Даже Берлинская операция, в которой превосходство Красной Армии являлось абсолютным, дала так много ничем не обоснованных потерь. Просто Сталин спешил закончить войну к празднику! Всё это вызывало глубокое внутреннее отторжение.


В день ареста Ляля сразу же отказалась от него. «Ради детей», — объяснила она позже. Ну, конечно же, он был готов понять жену: дети — это свято. Но не осталось детей у Петра Быстрова. Два сына, близнецы-красавцы погибли в боях под Москвой. Подольские курсанты с бутылками зажигательной смеси в руках ринулись на бронированные колонны. Они заменили собой тех солдат, что сгинули в "котлах" под Киевом и Вязьмой. И как один пали курсанты, защищая столицу.


Ляля искренне возмущалась тем, что все военные трофеи, вывезенные мужем из поверженной Германии, уместились в чемодане. Ведь люди-то вагонами везли! Ничто уже не связывало его с этой женщиной, любовь давно угасла, всё больше перерастая в неприязнь.


Быстров был уверен: Сталин не допустит, чтобы  ставший народным героем Жуков продолжал жить. Сразу же после войны Петра Петровича задвинули на тупиковую инспекторскую должность, откуда дорога только на пенсию.

 И  он быстро почувствовал знакомый почерк — медленно, но неумолимо вокруг Жукова стала затягиваться петля.
Попадать в железные объятия НКВД ещё раз генерал-майор Быстров не собирался; он слишком хорошо познал органы! И   твёрдо решил, что пустит себе пулю в висок,   как только за ним придут. Лучше умереть сразу, чем после долгих и изощрённых пыток.
Усталость всё же постепенно взяла свое, и Пётр Петрович медленно погрузился в сон.


* * *

«Я выдержал эти муки, Сын Скунса. Я забрал всю боль алгонкинов с собой. Веди меня! Гичи-Маниту — Великий Бог, я вершу это твоим именем. Дай же мне сил не дрогнуть, не покинь меня!»

Уже со стороны Текумсе видел, как догорает его собственное тело. Впереди простиралось бесконечное нежно-голубое небо, ощущение невиданной невесомости полёта овладело вождём.  Затем мгновенно стало темно, он почувствовал лёгкую боль и приятную тяжесть.

— Где я? — с тревогой спросил себя алгонкин, вглядываясь в полумрак едва нарождающихся сумерек. С изумлением он ощутил тело, будто бы принадлежавшее ему. Руки, ноги, грудь — всё было чужим, совершенно другим.


Текумсе лежал в тёплой постели   под мягким уютным одеялом. Вождь осторожно встал и, радуясь силе и гибкости своего нового тела, бесшумными упругими шагами подошёл к окну. Небо было чистым, прозрачным, над лесом, раскинувшимся за рекой, нависал красный диск луны. Её яркий свет безбрежной волной залил небосвод, бледня  звезды, разбросанные в ночной бездне тусклыми, блеклыми пятнами.   


Напротив окна стояло несколько деревянных домов. «В таких жилищах, отметил вождь, обитают бледнолицые в многочисленных посёлках на западных отрогах Аппалачских гор.


— Кто я? — Текумсе подошёл к зеркалу. Освещаемый лунным светом, на него смотрел крепкий, мускулистый мужчина не старше сорока пяти лет с короткими светлыми волосами и тоскливым взглядом больших глубоко сидящих глаз.
— Генерал-майор Рабоче-крестьянской Красной Армии Пётр Петрович Быстров, — ответ послышался откуда-то изнутри.


Текумсе выдвинулся к письменному столу, взял в руки небольшой томик в красном переплете. Книга была напечатана не на английском языке, но он смог легко прочесть: Майн Рид «Оцеола».

Пролистав с десяток страниц, вождь выхватил из текста несколько строк, калёным железом вонзившихся в сознание: «Его гордый дух был сломлен долгим пребыванием в тюрьме… Друзья и враги стояли вокруг него в последний час, внимая его последним словам. И те и другие плакали… У многих солдат катились по щекам слезы, когда они слышали приглушённый звук барабана — похоронный марш над могилой благородного Оцеолы».


Текумсе отложил томик. Что? Гордые семинолы тоже разбиты?! 1842 год! Где я? Какое сейчас время?
Он тут же получил ответ на заданные себе вопросы, даже не понимая, как это происходит.

Вдруг будто огненная вспышка резанула по глазам и безотчетный, ничем не обоснованный страх охватил вождя. Он увидел воина сразившего пятерых врагов и уходящего в ночную темноту.
«Это он, следуй за ним! — изнутри почувствовал приказ алгонкин. — Иди и спаси его!»


Текумсе всё отчетливее осознавал, что же с ним произошло. Сын Скунса вселил его дух в тело генерала Быстрова. Все навыки, опыт, знания генерала полностью сохранились. При необходимости их легко востребовать, порой это случается даже раньше, чем удается осознать смысл происходящего.


И хотя воля Быстрова была полностью подавлена, его дух, став фактически частью подсознания Текумсе, не только не оказывал сопротивления вождю алгонкинов, но даже увеличил его возможности за счет жизненного опыта генерала. То есть от Петра Петровича Быстрова остались только тело, память, навыки. В остальном человек, которого все окружающие люди знали как генерал-майора РККА, являлся туземным вождем.


Мощнейший поток энергии, возникший в результате концентрации нравственной и физической боли обречённого на геноцид народа, перебросил дух алгонкина в будущее, на 132 года вперёд. Но советский генерал, ни при каких обстоятельствах не стал бы делать то, ради чего пришёл в чужой мир посланник духов.

И если сам Быстров был не в состоянии понять случившегося, то окружающие его люди, не сомневался Текумсе, могли  быстро разобраться в подмене.  Вождь краснокожих боялся разоблачения, и он должен был   торопиться.
 

Высокого Ворона в чужом мире звали Денисом  Титовым, и его настигла беда. А   это могло отразиться страшным невообразимым горем для всех алгонкинов во все времена и навсегда. Ни Текумсе, ни   Высокий Ворон не имели права потерпеть поражение в этой великой битве, раскинувшейся на века и на многие тысячи километров по всей поверхности земли.
               
 ***

Вождь подошел к «виллису». Автомат и топор уже лежали в машине. Выехав на шоссе, он до пола вдавил педаль акселератора, устремившись наперерез товарному поезду.


Текумсе опоздал всего на несколько минут. Когда стрелки НКПС окружили   Высокого Ворона, он, как гордый алгонкин, готов был убить себя, чтобы не попасть в плен. Текумсе закричал от переполнившей его невыносимой боли и этот крик был услышан.

Вождь хотел ринуться в бой и разметать, уничтожить всех врагов, пленивших Пророка.
«Нет, великий вождь, нет! Так нельзя, ты погибнешь, эту битву нужно выиграть хитростью. Есть иной путь к победе». — Слова Сына Скунса звучали как приказ, и Текумсе готов был выполнить его. Ведь Силу мудрецу дал сам Гичи-Маниту.


Великий Вождь вышел на Тропу Войны. Израненные, истекающие кровью воины с мольбой о помощи устремляли к нему предсмертные взоры. Рыдающие от безутешного горя женщины тянули иссохшие, покрытые дряблой, болезненной кожей руки. Никогда в своей короткой, наполненной лишь одними страданиями жизни, не наедавшиеся досыта дети, тусклыми, измученными взглядами смотрели на Текумсе.


Вождь алгонкинов вступил на Тропу Войны. И он готов был оросить Древо Жизни своего народа жертвенной кровью врагов, сколько бы её не понадобилось.


Когда полуторка с вохровцами выехала в сторону Ефремова, Текумсе выгнал «Виллис» из засады и, пристроившись в хвосте, долго преследовал конвойную машину.

Он отчётливо знал, что будет дальше. Едва стемнеет, вождь срубит придорожную берёзу и перекроет шоссе возвращающейся  обратно полуторке. Осветив препятствие, машина остановится.

Заподозрив неладное, начальник караула пошлёт водителя осмотреть дерево, а сам приготовится к бою. Он будет ждать нападения противника, вооруженного стрелковым оружием. И ошибётся! Текумсе подкрадётся к двери, резко  откроет её (при работающем двигателе шофёр ничего не услышит) и ударом ножа в горло прикончит начкара. А затем метнёт топор в водителя. В крайнем случае, его можно добить из «ТТ».

Через некоторое время конвоиры откроют дверь в будке. Если они оба сойдут на землю, Текумсе расстреляет их из автомата. В худшем случае — в тамбуре для конвоиров. Чтобы нечаянно не ранить Пророка, он будет осторожен и не станет спешить.
               
***

Всё случилось иначе. Когда уголовник коварно пленил   Высокого Ворона, вождь негодовал. Но он не стал стрелять сразу, боясь случайностей. Выждав в засаде, Текумсе позволил полуторке отъехать и немного погодя ринулся следом.


Глобус, заметив военную машину, вначале пытался оторваться от погони. Но значимой фигурой он являлся исключительно в блатном мире. И был не только никудышным солдатом, но и шофером. «Виллис» неумолимо приближался. Остановив «полуторку», уркаган выскочил из машины и дал автоматную очередь по приближающемуся автомобилю.


Текумсе, увидев, как замедляет ход конвойная машина, тоже сбросил скорость. Когда Глобус метнулся из полуторки, готовясь к стрельбе, вождь, держа в руке топорик (подарок лесничего старшине Смирнову), прыгнул в придорожный кювет.


Расстреляв все патроны, урка тут же бросил автомат, устремившись к спасительному лесу. Почувствовав, что преследователь настигает его, Глобус инстинктивно обернулся, выставив вперёд сжатые кулаки.


Со свистом, блестя на солнце остро отточенным лезвием, топор, будто боевой томагавк, вошёл прямо в лоб паршивого койота, подло поднявшего руку на Пророка алгонкинов. Выдернув топор, Текумсе направился к полуторке.


—   Высокий Ворон, я пришёл за тобой. Твой народ ждет тебя, — прокричал вождь по-алгонкински, открывая дверь ключом, взятым у Глобуса. Великий Дух указал мне тропу, надо спешить.
— Я готов, — без колебаний ответил на языке отца едва пришедший в сознание Денис, — но кто ты, назови свое имя?
— Текумсе!
— Великий Вождь! Но  это  же невозможно!
— У нас нет времени Пророк, скоро рассвет.
— Хорошо, но что-то надо делать вот с этими, —  Титов посмотрел  на бездыханные тела Гвоздя и конвоира. — Впрочем, им уже ничем не поможешь.


—  Высокий Ворон, — продолжил Текумсе, — духовный путь алгонкинов оказался ложным. В ту ночь, когда мой отец Быстрый Ястреб стал мужем мой матери Ночного Цветка, на наши селения напали британские войска. Кровавое побоище истощило силы  народа, и мы уже никогда не смогли стать сильнее бледнолицых. Это  поражение надо избежать.

Ты, Пророк, и я вернемся в те дни, чтобы повести алгонкинов дорогой побед. Но только ты один знаешь, в какое время должны возвратиться мы.


— Ночная битва произошла 30 октября 1768 года, — машинально прошептал Денис.
— Нам надо прийти в тот мир на несколько Лун раньше и предупредить алгонкинов, — твёрдо сказал Текумсе. — Едва первые лучи солнца скользнут по вершинам деревьев, на поляне возле реки мы четыре раза произнёсем магическое заклинание, призывая все четыре стороны света, дать нам Силу и Сын Скунса перебросит наши духи в то время. Ночь уходит,   Высокий Ворон, надо спешить!

* * *
Как и многие сверстники, Пётр Быстров с раннего детства зачитывался книжками про индейцев. Будучи человеком, глубоко критичного ума, он обнаружил несколько явных противоречий, связанных с этой темой.

Историю, хорошо понимал Быстров, всегда пишут победители. И лишь только поэтому Деникин и Колчак плохие, а Фрунзе и Тухачевский (до определенного момента!) хорошие.


Так же вышло и с краснокожими. Те племена, которые практически без сопротивления позволили себя уничтожить, заслужили у белых литераторов самую высокую оценку. Куперовский Чингачгук, убивающий своих краснокожих братьев во имя интересов Великобритании — герой положительный. Тех же, кто хотел и умел защищать свои вигвамы, приравнивали к исчадию ада.


Выдуманный апач Виннету, на каждом шагу заискивающий перед бледнолицыми, считался отличным парнем. А настоящий апач Джеронимо, который вёл долгую кровопролитную войну с пятитысячной армией США, имея всего несколько десятков воинов, оказался подлым кровожадным дикарём.


Лидеров же такого уровня, как пытавшийся объединить лесные народы Текумсе и кочевников прерий Сидящий Бык,  белая Америка просто прокляла.


По крупному счету Быстров индейцев любил. Но он не мог простить предательства Чингачгуку, слабости Оцеоле, отсутствия железной твёрдости Текумсе.

«Чтобы было, если бы краснокожих повели такие лидеры как Троцкий, Сталин, Тухачевский», — иногда спрашивал себя Быстров. Ведь и Вашингтон, и Линкольн, в отличие  от руководителей большевиков, были весьма и весьма склонны к компромиссам. И уж во всяком случае, точно знали, что любая победа имеет право только на определенную цену.


Разгром 7-го кавалерийского полка армии США объединенными силами индейцев прерий возле реки Литтл-Бигхорн 25 июня 1876 года и смерть генерала Кастера потрясли Америку. И это в эпоху бронепоездов и стальных нарезных пушек.

 А последуй за этим ударом второй и третий! Как бы повёл себя  конгресс США?  Наверняка посчитал бы, что клочок земли в юго-восточной Монтане не стоит пролитой крови. И нет необходимости  включать его в состав штата.


Боль алгонкинов, та, что вела в бой Текумсе и давала ему силы, вначале показалась генералу Быстрову просто сном. Сбоем работы сознания, измученного беспрерывным ожиданием неизбежной расправы.

Когда Быстров понял, что его «я» растворяется в личности великого лидера краснокожих, он вначале пытался сопротивляться. Но чужая воля всё сильнее и сильнее подчиняла его. Уже полностью сливаясь с сознанием Текумсе, генерал пытался уловить обрывочные импульсы собственных мыслей.


— Не сегодня-завтра Петра Быстрова расстреляют… что теряю я в этой жизни?.. Так, 1768 год, линейная тактика… ружья, пушки… методы краснокожих, первый шаг к рассыпному строю.


В нём всё больше и больше говорил профессионал. Это преображение генерал воспринимал как повторное  рождение обречённого на смерть человека. В   новой жизни он становился великим индейским вождем. Будущее казалось ему захватывающим и непредсказуемым.

* * *

Углубившись в лес, алгонкины быстро нашли подходящую поляну, расположившись  на берегу речушки в ожидании рассвета. Темнота медленно отступала на запад. Бесшумно  промелькнула среди ночных бабочек летучая мышь, уносясь, прочь от коварного сумеречного света. Проухал филин, возвращаясь с удачной охоты, сверкнула в густой траве чешуей ящерица.


В небесах трепетал ветер, над лесом и рекой проносились лёгкие, почти невесомые облака. Контуры предметов становились всё отчетливее и яснее.

И вдруг, будто морской прибой, утренняя заря ударила по небу, разбрасывая свою пену. Жёлтые, розовые, перламутровые волны, перехлестываясь и наскакивая одна на другую, накрыли собой весь небосвод, гоня прочь прячущиеся меж облаков остатки ночи.


Лучи солнца разлились повсюду, прорываясь сквозь листья и ветви, проникая в каждую щель. В них была радость нарождающегося утра, свежесть пробуждающихся от ночной дрёмы растений. Вода в реке стала лёгкой, прозрачной, спокойной.


В сознании Титова блеклыми информационными пятнами всплывали почти не поддающиеся осмыслению знания, возникающие в виде слов-символов — Рерих, Блаватская, Шамбала.

Из глубин памяти   Высокого Ворона поднимались воспоминания о почти уже забытом детстве.  Мужи, вступающие в ритуальную пляску, великая сила жрецов, дарованная им Владыкой Жизни, духи воинов, блуждающие по Заоблачным Полянам Охоты и вновь возвращающиеся в свои тела. И словно карточный домик рушились последние табу,  вбитые в голову жрецами религии, основой которой стал атеизм.


Над горизонтом показался край огненно-красного диска.
— Пора! — тихо сказал Текумсе. И губы тут же зашептали. — О Гичи-Маниту…


В тот миг, когда дух вождя уже вышел из тела Петра Быстрова, он услышал визгливый крик. Низкорослый кривобокий мужичонка в форме лесника, направив им в спины охотничью  двустволку, прокричал: «Стоять! Руки за голову!»

 Пророк успел выхватить «ТТ» и нажать на спусковой крючок. Лесник тоже выстрелил, попав в плечо. Текумсе видел, как теряя кровь,   Высокий Ворон  упал, в траву, что-то шепча. Перед вождем простиралось бесконечное нежно-голубое небо…