От истоков своих Глава 18 Гибель Маши

         Маша вздрогнула, как от хлёсткого удара, сердце её замерло в груди от нестерпимой боли.

"Его больше нет! Всё кончено! – билось в воспалённом мозгу, – Я никогда, никогда не увижу его!"

      Она ещё не знала, что этим утром Павла казнили, но почувствовала всё каждой клеточкой своей измученной души. Слёз не было, на смену им пришло полное безразличие к жизни и внутреннее опустошение. Второй день сидела она на диванчике в гостиной зале, уставившись в угол. Не хотелось ничего: ни есть, ни пить, ни слушать, ни смотреть на кого либо. 
В залу робко вошла горничная.

          – До Вас пришли, Мария Мефодиевна, – тихо обратилась она к хозяйке.

За её спиной стоял представитель суда с папкой в руке.

          – Госпожа Стояновская? – без всяких приветствий начал он, – Я обязан ознакомить Вас с решением суда сообщить Вам некоторые положения, следующие из приговора по делу Вашего супруга. Итак, мадам, муж Ваш, по приговору суда за измену государю нашему, расстрелян. Тело его предано земле, о месте упокоения Вы знать не должны, – жёстко и быстро, казённым голосом говорил он, предвидя вопросы с её стороны.

      Но Маша только прикрыла глаза, слегка качнувшись, словно придавленная болью. Она не меняла своего положения, не глядя на человека, принесшего в её дом это страшное известие.
Человек продолжал зачитывать:

          – По приговору от января, 10 числа 1917 года Стояновский Павел Матвеевич лишается титула наследного дворянина и всех привилегий, связанных с ним.  Равно, как и все члены его семьи.   Всё имущество Стояновского П. М. как то: дома, фамильные имения, надворные постройки, лошади, и прочее, следует описанию и подлежит продаже с торгов. Ценности и банковские счета подлежат конфискации в пользу государевой казны, – он перевёл дух, насмешливо думая про себя: "Ну, что же ты, голубушка, ведь нищей в момент стала, а сидишь, как каменная?"

      До Маши медленно стал доходить смысл сказанного. Она уже что-то понимала, но ещё не могла поверить, что всё это происходит с ней.

          – Это теперь не Ваш дом, – говорил чиновник, – так уж будьте любезны, соблаговолите съехать в течение недели.

Только сейчас Маша повернулась к представителю суда.

          – А мы? Где же я буду жить? На какие средства, ведь, у меня дети? – произнесла она в полной растерянности.

Чиновник недоуменно пожал плечами:

          – Ну, это уж Ваша воля, только съехать придётся, – ответил он и, не прощаясь, удалился.

      Весть о том, что хозяйка теперь ещё беднее, чем её слуги, разнеслась по дому почти моментально. К Маше потянулись работники за расчётом. Оплатив все их услуги, она поняла, что обладает очень небольшой суммой денег. С ней из слуг остались Осип и Палаша, горничная девочек. Три дня упаковывали вещи, однако много взять не удалось. Маша растерянно бродила по дому, вспоминая время, когда в нём жили радость и счастье. То время, когда здесь рядом с ней и детьми находился её любимый муж. Тоска сжимала её сердце ещё от тревоги за сына, находящегося далеко от дома. К тому же Маша в связи с последними событиями не писала ему, и Николенька не присылал ей писем.

       Машу мучила какая-то смутная навязчивая мысль - спрятать какие-нибудь вещи, здесь в доме. Ей почему-то казалось, что они ещё могут пригодиться её семье. Хотя она даже не предполагала, как это произойдёт, всё же была уверена, что-то надо оставить в память о себе и своей семье. 
Маша позвала Осипа и попросила его обустроить пару тайников в доме. Осип привыкший выполнять волю хозяев безотказно, исполнил её приказание: сделал два тайника. Он мастерски вытесал углубление в лестнице, ведущей на второй этаж дома. Маша положила в него альбом с фотографиями, отражающими счастливое время её семьи в разные годы жизни. Там же уместился небольшой ларец с серебряными приборами, прикрытыми салфетками с кружевной отделкой и монограммой.  На вилках, ножах и ложках, изготовленных когда-то на заказ, были выбиты именные вензели Стояновских. Во втором тайничке, оборудованном в столбике лестничных перил, Маша спрятала несколько серебряных рюмок и красивую маленькую табакерку так же изготовленную из серебра, некогда принадлежавшую её мужу. Других ценных вещей у неё не было, а браслеты, серьги и другие драгоценности семьи были описаны и конфискованы в пользу государевой казны.

      На Машу гнетуще воздействовала неизвестность, в которую теперь отправлялась семья. Совсем недавно они были богатыми и уважаемыми, а теперь нищими и презираемыми обществом. "Что ждёт нас впереди? Как мы будем жить?" – терзали её невесёлые мысли.

Решено было поехать к престарелой тётке Варваре Николаевне в Самару. На четвёртые сутки Маша с детьми и слугой Осипом тронулись в путь по железной дороге. Осип не решился в такое тяжёлое для хозяйки время бросить её одну с грудой вещей и маленькими ещё детьми, за что Маша была ему очень благодарна.

          – Осип, дорогой ты наш, спаси тебя Христос, что бы делала я без тебя, – повторяла Маша, утирая слёзы платочком.

          – Да полноте, барыня, как могу я вас оставить в такое время?  Вам и так досталось от жизни. Да и в память о барине нашем, должон я о Вас позаботиться. Хороший человек он был. Жену мою лечил бесплатно. Харитона, сыночка мово, учиться отдал. А уж милостлив был, дай Боже! – бормотал Осип, складывая узлы, уталкивая вещи в большие плетёные чемоданы.

      …Дорога отняла почти неделю. В Самару, в дом к тётушке, находившийся на окраине города, прибыли к вечеру.

          – Машенька, душа моя, как же неожиданно!  Не уведомила даже.  Я и не готова, моя дорогая, к вашему приезду.  Всё по-домашнему у меня.  А где же Павел Матвеевич? – встретила их тётушка, всплескивая руками, суетясь и радуясь гостям, – Да, ты, часом, не заболела ли в дороге, бледна и похудела очень. Что с тобою, Машенька? А почему вы не проходите, не раздеваетесь? – удивилась она, заметив нерешительность девочек.

      Маша зарыдала в голос, её усилия сдерживать себя на людях вдруг обрушились волной слёз. Она рассказала тёте обо всём: о казни Павла, о лишении их семьи дворянского титула и всех привилегий, сопутствующих ему, о конфискации всего их имущества.

          – Я нищая, тётушка! – рыдала она, – Так нужна ли Вам такая племянница? Да ещё с детьми, без средств, без имени?

Тётушка слушала Машу, присев рядом с нею на кушетку, гладя её по голове, как маленькую девочку, утешая и искренне сочувствуя её горю.

          – И что же ты думала, что я выгоню вас вон? Кто же я буду после этого? Достойно ли это нашей фамилии? Нет, милая моя, вы будете жить здесь со мной столько, сколько захотите. На всех нас хватит и средств и имени! – с какой-то гордостью и уверенностью произнесла она, – А вы, пташки мои, что притихли? Устали с дороги?

Девочки закивали головами.
 
          – Полно печалиться, теперь вы дома. Сейчас Дуняша покажет вам комнату, где вы будете жить. И живо переодеваться, мыться и к шести часам я жду вас к ужину, – приветливо улыбнулась она девочкам.
 Тётушка Маши дама пятидесяти восьми лет, невысокого роста, с милой внешностью насколько это возможно в её возрасте, обладала добрым, весёлым нравом. В её некогда ярко голубых глазах всегда была улыбка и радушие. Она давно вдовствовала и тепло души дарила всем её окружавшим: кошкам, собакам и слугам.
Дом у тёти был небольшой, но комнат хватило всем. На следующий день Маша провожала Осипа, который сам испросил её разрешения вернуться в Ново-Николаевск.

          – Доставил я Вас, барыня, к тётушке Вашей.  Теперича я за Вас спокойный. А самому мне вертаться надобно до семьи. Здеся я – лишний рот, и сынок мой, Харитошка, от рук отобьётся, так что поеду я до дому.

          – Твоя воля, Осип. Спасибо тебе за верную службу, – растрогавшись, приобняла слугу, Маша.

Она выдала ему жалование, с извинениями за отсутствие средств, чтобы дать больше, и с грустью простилась с ним.

      Прошли более трёх недель с того времени, как поселились Стояновские у Варвары Николаевны, Машиной тёти.  Вскоре свершилась февральская революция, а в начале марта император российский отрёкся от престола. Самара, как и многие города России, кипела митингами и демонстрациями, в которых, по большей части, участвовали жители бедных районов города.

          – Машенька, новость-то какая, царь от власти своей отказался. Вот, беда-то! Революция, говорят. Как же теперь, без царя? – растерянно спрашивала тётушка.

          – Революция…– как во сне повторяла Маша, – как поздно, как поздно…

Маша почти ежедневно отправляла письма в Петроград, в кадетский корпус, где учился её сын в надежде получить от него хоть какое-то известие, но ответа не было. Каждый день она подолгу молилась и просила у Бога только одного, чтобы с её сыном всё было благополучно. "Надеюсь, ничего дурного не случилось, обучение до лета оплачено, не могут же ребёнка выгнать на улицу, это просто безбожно, – думала она, – время сейчас такое непонятное, может почта плохо работает?"

Отправила она два письма и наставнику Николеньки, но так же не получила ответа. Иногда Машу захлёстывало отчаяние, она рыдала, закрывшись в своей комнате, уткнувшись в подушку, от бессилия и огромного горя жившего теперь внутри неё постоянно.  Вконец истерзавшись, она всё-таки решилась отправиться в Петроград.

          – Милая моя тётушка, не могли бы Вы одолжить мне небольшую сумму на билет до Петрограда. Не могу я сидеть спокойно и ждать.  Я должна ехать туда и узнать, почему сын не отвечает мне, что с ним? – наконец, попросила Маша свою тётю.

          – Конечно, дорогая моя, я дам тебе денег. Только обещай вернуться и береги себя, моя милая, – обняла её Варвара Николаевна.

      Маша собралась в дорогу, захватив с собой лишь небольшой саквояж со сменой белья и одним платьем. Тётушка приготовила ей деньги и приказала испечь пирогов в дорогу. Деньги Маша предусмотрительно спрятала в корсет, оставив в кошельке очень скромную сумму на билет в одну сторону.
Зима в этом году выдалась снежная. Железнодорожные пути сильно заносило, и поезд подолгу стоял на станциях, и просто в поле, пока путевые обходчики убирали с рельсов снег.
Лишь на пятый день добралась Маша до кадетского корпуса в Петрограде.

          – Где мой сын? – спросила она у Николая Александровича, офицера-воспитателя своего Николеньки.

          – Ваш сын отчислен с курса «Первого кадетского корпуса» ещё два месяца назад в виду известных Вам обстоятельств. С суммой в три рубля шестьдесят копеек отбыл домой в Ново-Николаевск, – равнодушно ответил он.

          – Отбыл? И где же он сейчас? – упавшим голосом спросила Маша.

В ответ офицер только пожал плечами и, не считая нужным продолжать неприятный разговор, удалился.
 
      Маша сидела на заснеженной скамейке берега Невы, раздумывая, что предпринять и где теперь искать сына. Просидев так около двух часов, она отправилась в ближайшее отделение полиции, которое теперь называлось отделение народной милиции. Заявление о пропаже сына она написала, но наведываясь ежедневно в это отделение, Маша поняла, что никто не намерен искать её Николеньку. Те небольшие деньги, что дала ей тётушка подходили к концу. Маше ничего не оставалось, как собраться в обратный путь, не получив о сыне никаких известий. К тётке она вернулась совершенно измученная, с изболевшейся от неизвестности, душой. Иногда казалось, что она близка к помешательству. То как будто ей слышался голос мужа или его перебивал смех и восторженные возгласы сына, азартно рассказывающего какую-нибудь увлекательную историю из своей жизни. Маша чутко вслушивалась, пытаясь удержать эти мгновения дольше, затем снова её комнату заполняла зловещая тишина. "Почему судьба так строга ко мне? Почему мне суждено пройти такие жестокие испытания? Только бы не были они напрасными. Вот вернётся сынок, и наша жизнь непременно станет лучше, только бы он вернулся, опора и надежда моя! К тому же он так похож на своего отца…" – эти мысли и подобные им постоянно витали в её голове.
 
          – Машенька, почему ты ничего не рассказываешь о своей поездке? Как там, в Петербурге, люди живут? – Варвара Николаевна называла Петроград по-старому: «Петербург».

          – Люди? Живут как-то…– отстранённо отвечала Маша.

          – А цены на продукты какие? В газетах пишут: голодно там, хлеба не достать, и даже дров нет.

          – Дров? Нет, тётушка, и дрова есть и хлеб…кажется. А впрочем, я не знаю, – промолвила рассеянно Маша.

Тётушка вздыхала и качала головой, глядя на неё. Ей совсем не нравилось настроение племянницы. В ожидании вестей от Николеньки, прошла весна, а за ней и лето промелькнуло в домашних хлопотах.

          – Ах, маменька, какие вишни у Варвары Николаевны в саду. Мы собирали их, и варенье варили с Пелагеей, прелесть до чего вкусное! Нынче к ужину Пелагея обещалась вареники с вишней приготовить, – радовались дочери, кружа возле матери, которая обнимала их и гладила по головам.

      Девочки не ходили в школу, после одного случая. Мальчиков такого же возраста, возвращавшихся из школы домой, напугали хулиганы, напавшие на них среди белого дня в центре города.
Варвара Николаевна наняла для девочек учительницу, обучавшую на дому, боясь отпускать их в школу.

          – Хулиганы совсем распустились! Какое время смутное настало, из дому выйти страшно, и куда полиция смотрит? – возмущалась она, – а раньше-то: сколько народу в парках гуляли, на пароходах катались по Волге. Пароходы белые и капитан весь в белом! – мечтательно вздыхала она.

За летом пришла осень серая, дождливая, несущая роковые перемены в жизнь всех слоёв населения огромной России. В октябре как-то неожиданно произошла ещё одна революция, теперь свергли Временное правительство, и в стране установилась власть большевиков.

          – Очень мне не нравится власть эта, Машенька. Дуняша рассказывала: народ одичал совсем, обезумел, лавки громят, магазины, на базаре всё у торговок отнимают. И главное, Машенька, порядок навести некому! Царя нет, полицейских нет, а мужики в городе все пьяные! Жуть! На соседней улице два дома сожгли, хозяев убили, а злодеев даже не ищет никто. Боюсь я, Машенька. За вас боюсь, за девочек. Бежать надо, Машенька, спасаться. Говорят, со всеми богатыми расправятся, никого не помилуют, всё отберут и убьют всех.

          – Ну, что Вы, милая тётушка, страсти такие говорите. Кто нас тронет, ведь мы плохого никому и ничего не делали, – убеждала Маша тётку.

          – Ой, зря ты, голубушка, так думаешь. А соседи наши кому чего сделали? Убили несчастных и усадьбу сожгли. Пара стариков, кому они мешали? Нет, Машенька, ехать надо и скорее. Я уж Дуняше приказала вещи паковать. А документы на вас и на себя, под другую фамилию, я уж давно приготовила, как сердце чувствовало.

          – Однако, фантазёрка Вы, тётушка, и что же за фамилия Вам приглянулась? – не считая разговор серьёзным, спросила Маша.

          – Да, чем проще, тем лучше, Григорьевы мы все теперь. Ты – моя дочь, солдатская вдова, они, – она кивнула в сторону девочек, – мои внучки, а я сама, вдова учителя гимназии, а не генерала Воропаева. Имена оставила прежние, а к фамилии и новой биографии привыкнуть придётся. Первое время часто будем менять место пребывания, переезжать с одного места на другое, чтобы и намёка не осталось: кто мы такие и откуда. Тогда, может, и спасёмся, – озабоченно вздохнула она.

          – А как же Николенька? Уехать – значит потерять сына навсегда, отказаться от него, да как же это возможно?! – с возмущением возразила Маша, поняв, что Варвара Николаевна совершенно не шутит, а всерьёз намерена уехать из Самары.
 
Тётушка потупила взгляд.

          – Если бы Николенька благополучен был, уж давно бы до нас добрался. А так все пропадём. Дочек, себя пожалей, милая моя, – с болью в голосе проговорила тётя, словно предчувствуя неминуемую гибель семьи.

          – Нет, нет, я не откажусь от сына! Он жив, жив, я это чувствую и буду его ждать! Я никуда не поеду, пока не увижу его, моего Николеньку, – рыдала Маша.

          – Ну, что же, тогда мы поедем без тебя, надо спасти хотя бы девочек, – устало произнесла Варвара Николаевна.
 
 Через день, погрузив тюки и чемоданы на извозчичью повозку, Варвара Николаевна прощалась с племянницей и с домом, где прожила она большую часть своей жизни.
 
          – Куда же вы теперь? – спросила Маша, обнимая дочек, прижавшихся к ней.

          – Я и сама не знаю, но как остановимся где-то, я сразу письмо тебе пришлю. А ты береги себя, Машенька, и как только Николенька объявится – сразу приезжайте к нам, – наставляла она плачущую племянницу
.
 Маша обнимала своих дочурок и в груди чувствовала страшную боль и тревогу за них, ей казалось, она больше их не увидит никогда.

      …Маша сидела у окна в обеденной зале, на плечах её поверх тёплого платья и толстой вязаной кофты была накинута шаль, однако всё равно было достаточно прохладно. Ей пришлось дать расчёт всем слугам, оставив лишь Пелагею, которая теперь была поварихой, горничной, и по другим надобностям. Топили только одну печь, обогревавшую две комнаты, приспособив одну из них под кухню. Тепло быстро расходилось по дому и его явно не хватало. Но с этим приходилось мириться, деньги Маши неумолимо «таяли». Пелагея отпросилась у хозяйки на три дня, съездить в деревню к больной матери.
 
           – Ох, маетно мне, – говорила, собираясь, она, – тревожно как-то за Вас, барыня, – как Вы тута одна останетесь? Дров я вам занесла, пирогов напекла и борща с говядиной наварила, А больше и готовить нечего, кашу Вы не любите. И не ехать не могу, матушка шибко болеет. Сколь ей жить осталося, один Господь ведает, повидаться обязательно надо.

          – Да, ты езжай, Пелагеюшка, не тревожься, я подожду тебя, – успокаивала её Маша.

 Пелагея уехала, наказав барыне хорошо затворить дверь. Оставаться одной в совершенно пустом доме было жутковато.  Чтобы отвлечься, Маша взяла вышивание. На дворе быстро темнело и серый сумрак, всё более сгущаясь, заполнял комнату. Маша зажгла свечу и присела к окну, вглядываясь в густую мглу. Вскоре по двору заметались чёрные тени нескольких человек. В двери заколотили сапогами и ещё чем-то тяжёлым. Маша пересела от окна вглубь комнаты на кресло, сжалась в комочек, завернувшись в шаль. Внизу послышался звон разбитого стекла и почти сразу же тяжёлые шаги нескольких пар сапог раздались на лестнице, ведущей на второй этаж.

          – Вроде как, нет никого, – прозвучал хриплый мужской голос.

          – Да, как жа нет, свеча в окне горела и, чуешь, жратвой пахнеть, – ответил ему другой голос.

          – О! Отсюдова пахнеть. Гляньте, мужики, да здеся и пироги! – радостно сообщил третий голос. Послышался звук ложек, бряцающих о кастрюлю, довольное и смачное чавканье, сопение, смешки и пофыркивание, какие-то фразы, смысл которых трудно улавливался, так как говорящие были с набитыми пищей ртами.
Маша, чуть дыша, встала и спряталась за шкаф. Погромщики, опорожнив кастрюлю с супом, и проглотив пирожки, продолжили осмотр дома.

           – Не, но кто-то жа тута есть, заперто-то изнутри было, – сказал один из них.

          – Значится, найдём того, кто тут прячется, – ответил «хриплый», двинувшись к шкафу.

 Они все вместе свалили с полок бельё на пол, и теперь заталкивали вещи, которые им приглянулись, в свои котомки: скатерти, покрывала, наволочки с прошвой и вышивкой, предметы одежды.

          – Да тута бабское всё, – ворчал кто-то из них.

          – А тебе не всё одно, что на табак аль на самогон обменять можно, – ответил ему «хриплый» голос.

          – А это что такое? – потянул за платье Машу «хриплый», – Да тут баба, кажись. Вот подфартило! – радостно обнажил он свои крупные, жёлтые зубы, обдав Машу  волной стойкого перегара.

          – Гы, гы, гы, – издавал он подобие смеха, распахивая грязную шинель и почёсывая свою грудь под рубахой, давно не мытой, рукой.

Маша вжалась спиной в стену.

          – Господа, что вам угодно? – пролепетала она, – Я отдам вам все свои деньги, берите всё, что хотите, только оставьте меня, прошу вас
.
          – Барынька! – сверкал глазами второй, так же распахнувший шинель и судорожно дёргающий тесёмку, держащую его портки, – Белая какая, бархатная! А что хотим, мы возьмём прям щас – угрожающе приближался он к Маше, тяжело дыша.

          – А-а-а! – закричала Маша, – Помогите!

          – Ори, ори, меня это пуще распалят! Иди сюда, – потянул он её за руку.

          – А ну, погоди, – оттолкнул его «хриплый», – вперёд я, понял? – он дёрнул к себе Машу за другую её руку, разрывая на ней платье.

          – Пустите меня, пустите! – кричала она, извиваясь и царапаясь.
 
          – Ах, сука буржуйская, ты ищо царапаться будешь? – рычал «хриплый», схватив Машу за волосы, приблизившись к её лицу вплотную.

Изловчившись, она, превозмогая брезгливость, впилась в щёку мужика зубами. И тут же получила удар в лицо огромным, крепким кулаком. От боли она погрузилась в глубокий обморок. «Хриплый», уронил обмякшее тело на пол, ударил её головой об пол и полностью раздел.

          – А хороша, сучка буржуйская!  – восхищённо воскликнул третий из погромщиков.

          – Заткнись ты! – зыркнул на него злобно «хриплый».
 
 Бесчувственная Маша подверглась насилию всех троих грабителей.  Насытившись, насильники, с особой жестокостью, избивали несчастную.  Яростно выплёскивая злобу, накопившуюся в них за свою поганую жизнь, на эту холёную, красивую женщину, которую вот только теперь они «имели» впервые. Удары сапогами в живот, в лицо, в голову, сыпались на окровавленное тело до тех пор, пока погромщики не поняли, что бьют уже бездыханную плоть.
Заполнив котомки награбленным добром, перевернув всё в доме, погромщики спокойно удалились.
      На следующее утро в дом генеральши пришёл почтальон, принесший долгожданное письмо, но его никто не встретил. Увидев, что окно разбито, и двери в дом распахнуты, он сообщил о погроме в органы милиции. Тело Маши обнаружили, но с документами всё было совершенно неясно. В сумочке у Маши нашли паспорт на имя Григорьевой, дом принадлежал генеральше Воропаевой, а письмо по настоящему адресу было отправлено из деревни Варгаши, что находилась близ небольшого городка Курган, на имя Стояновской. Жертва погрома была просто растерзана, её лицо разбили так, что рассмотреть его черты и сравнить с фотографией на паспорте не представлялось возможным. Таким образом, дело почти сразу же отправилось на полку с нераскрытыми преступлениями.


Продолжение. http://proza.ru/2022/08/24/218