Тарабарщина

          Проснулся я, как-то, часа так в два, пополудни,  когда солнце уже припекало и крыши домов  все успели раскалиться до красна, напоминая бока медного пузатого самовара,   не отошёл еще я  от дневного сна, гляжу, а Аглая,   сеструха моя младшая,  с книжкой в руках в  кресле  пристроилась. Гляжу на неё, а сам  можно сказать, ничего не вижу, мягкими вялыми ладошками глаза пытаюсь протереть и потому спрашиваю ее:

                —  А что, это ты, Аглашка,  Пушкина читаешь, али как?

           А  Аглая мне:

                —  Да, вот, что- то плохо я откушала сегодня,  сижу Пушкина на закуску  почитываю.


      —   Аааа,  —  протяжно так,  говорю. —   А  я думал ты говоришь, сижу,  булгаковский примус починяю, а ты так и вовсе про то, как ты  мало спала.

          Говорю всё  это, а сам ещё  сильнее глаза начинаю  тереть в надежде, что не ослышался, про примус,  про то, что сеструха моя не выспалась, потому что не выспался-то вроде я, а не она, потому в два часа дня в накинутом почти на голое тело халате и ввалился  в гостиную, а там Аглашка, свежа, как утренняя роза вся в росе,  и красива, как я в молодости.

        —   Таак, того, эда -  каво   —    Хотел продолжить я, но тут     при  моих этих словах за окном погромыхала машина и  окончание моей фразы и вовсе потонуло в уличном шуме.

      —     А давеча,  поутру помнишь, —  дождавшись пока наступит  затишье, продолжил я.   —     Только я глаза открыл, а ты мне… Утречка вам доброго …
 
    И тут снова  уже почти в комнате раздался снова  какой то непонятный грохот…

           Это забился наверху, прямо надо мной и Аглашкой  в истерике младший сын графа Петра Ильича.

     Дом-то  доходный был, а  поселились в нем  в основном,  разорившиеся титульные люди, князья там разные, графья и графини.
   
          Вот и Пётр Ильич полный тёзка известного русского композитора, тоже снимал себе квадратные метры после того, как все наследство жены прокутил и проиграл в карты, и остался, можно сказать, на бобах, что значит ни с чем, вот только с женой Пелагеей Ивановной, да с тремя сынами, один из которых бился сейчас в истерике, учиться не хотел, талантов, как тёзка его отца не имел, потому Пётр Ильич, набивший руку на кидании шаров в казино, и тяжело  и частенько и прикладывался  в сынову заду-то, чтоб не пошёл по дрянной дорожке, как он сам, а учился бы уму - разуму. Сам умным  бы был, женино состояние не пустил бы по миру, спустив его, как воду в сливном бачке, сквозь пальцы.

        А теперь вот, как результат, не свои квадратные метры, не в своём доме с огромным городским садом, а только голый пшик и звание графа на память о былом величии.

             Тут вообще-то практически весь дом полнился таким бывшим статусным величием... это мы с сеструхой  между ними случайно затесались, ибо после 17- го года, после революции, сразу примкнули к верховной элите, в родственники к ним записались, и все бы было ничего, все могло бы и дальше так продолжаться, зала, мой халат, вставания в полдень и встречи наступившего дня в два часа дня, но тут случилась новая революция по типу старой, государственный переворот называется,  и мы с сеструхой сиротами стали и стали жить среди графов и князей. Сами  чувствуя себя разорившимися их светлостями, у которых экспроприировали  всё  и даже дворцовые  квадратные метры, от чего жить стало негде.

           Вот только среди этого невообразимого  грохота, когда очень хотелось кладбищенской тишины,  а не криков с верхнего этажа и уличного лязганья машин и пьяных воплей маргинальных жителей, в основном населяющих теперь просторы  отчизны родной, но после 17 - го года,  а потом после 90 - х  годов.

      Отсюда и разговорчики в стиле тарабарщины, потому что мы с сеструхой моей вечно теперь играли не на флейте или на пианино, а  в детскую игру, которая  давно стала для многих взрослой, в испорченный телефон.

        И это было нормально ей починять примус, когда речь шла не о Булгакове, а о Пушкине, и вообще,  о том, что кто-то не выспался, когда под вопли случившегося несчастья, той вечной трагедии, что снова накрыла с неумолимой силой страну, ты не просто не слышал родного человека, соседа  и просто человека, ты себя не слышал в этом кричащем  грохоте часто ни о чем.

          Хотя,  очень даже о чём, когда понимал что произошло, о той утраченной иллюзии свободы мысли, когда не понимал кто ты, разорившийся  граф или сирота при живых и уже мёртвых родителях, которые забрали с собой в могилу всё, оставив тебя на чужих и съёмных квадратных метрах, пусть даже и среди таких же, как и ты сам, случайно оказавшихся в беде, до которой, как и до тебя самого,  нет никому дела,
Они ведь тоже, если что,  починяли  примус, на твой вопрос о помощи, не о поэте и писателе Пушкине, да и чего их о нём спрашивать, они ведь не твоя сеструха Аглая, они того Пушкина знать не знают, как  и тебя не знают и знать не хотят, о том, как ты вечно в тарабарщине живёшь и на ней же и  разговариваешь, тебе так легче эту действительность воспринимать,  от неё же не уходя, а наоборот всё видя,  всё, что в ней происходит.  Вон,  твоя сеструха, она же тоже из тех же, из твоих  же, или больше своих, тех,  что в этой тарабарщине живут и на ней же и общаются, тот примус починяют, правда, в отличие от многих и Пушкина она читает, и знает что на самом деле в 17-м произошло и что потом в 90- х повторилось, не тарабарщина, а тот великий глобальный обман, в котором многие поучаствовали, а кто - то потом, как результат их участия, начал тарабарщиной жить, увлёкшись  ею по необходимости, а не из желания ничего не слышать, слушая  и не слыша,  жить дальше, вставать не с восходом солнца, а далеко за полдень, для того,  чтобы в надетом на голое мягкое ото  сна  тело халате выйти в залу и протерев глаза для лучшей видимости, спросить…

       —   А что, это ты, Аглашка,  Пушкина читаешь, али как?

     И услышать в ответ очередную тарабарщину:

      —   Да, вот, что- то плохо я откушала сегодня,  сижу,  Пушкина на закуску  почитываю.

           А самому в унисон  подумать про примус, и про разорившихся  князей с графьями  —   тарабарщина же!

22.08.2022 г
Марина Леванте