В деревне

Лежал в стогу полдня, словно знал, что это последние часы, когда можно лежать на сене и смотреть в небо. Запах сена одурманивает. Одуряющий запах.
Вспомнил, как я спал на сеновале у деда Сеньки и запьянел, вернее, одурел, еле встал, и потом весь день голова болела. Сеновал был под самую крышу амбара. Сенька запасался сеном впрок, на всякий случай. Было это в 1963 году, а может быть попозже немного.
- Так это на десять коров, - говорил его брат Кирюха. А больше одной нельзя было держать.
- Ничего, не пропадёт здесь. Еще у меня овцы, да поросята, да гуси, и куры. – отвечал Сенька.
Мне давали парное молоко с пенкой. Такого теперь не попьёшь. А в парном молоке все витамины жизни. Пока оно не остыло от тепла коровы, витамины хранятся. Молоко остынет, половина витаминов распадется. Много останется, но все равно надо пить сразу.
Почему сейчас так много болеют, так рано умирают. Не ходили в детстве босиком по стерне, не пили парного молока. Вот причина.

Мы частенько на горячую пору сенокоса приезжали в деревню Орлово к деду Семёну, он был братом Кирилла Антоновича. Семён и сам время от времени наведывался в Торопец, где оставалась единственная на весь район церковь, и тогда я знал, что ожидается какой-нибудь великий церковный праздник. Только один Семён из всей родни, ходил в церковь и причащался. К причащению он готовился весь долгий вечер. Его запирали в кладовке, и он читал там что-то. Я тихо подкрадывался и слушал, что он там читает. То ли читает, то ли разговаривает с кем-то, разобрать было невозможно.
Он приходил к вечеру, как я понимаю, после службы, а утром уходил на обедню и после литургии не возвращался, сразу отправлялся в свою деревню – Орлово. Деревни этой давно нет. Распахали, потом забросили. Заросло место бурьяном.
+++
Торопец, конечно, вам неведомый городишка Тверской области. А это мой родной городишко. Центр княжества когда-то, родовое наследство князя Александра Невского. А еще раньше – центр кривичей.  В нем была насыпная княжеская крепость посередине озера Соломено. Так что, я кривич. Город всегда оставался вне столбовых дорог, поэтому и сохранил старину до сих пор. И до сих пор не вошел в туристические маршруты… А между прочем, город создал свой собственный архитектурный стиль. «Торопецкое барокко». И нет такого города на земле, который бы создал свой, неповторимый архитектурный стиль. Торопец – единственный в мире. За это его и забыли, за это его и запинали. Я поражаюсь, сколько неведомого нам, русским, и драгоценного, и неповторимого есть на русской земле.

+++

Семён с женой Иринией, как называл её Кирилл Антонович, жил в классической пятистенке с большими сенями.
Первую ночь нас отправили спать на сеновал. Сеновал был под крышу. Залезали по двум лестницам. Одной, которая стояла на земле, не хватало до верху.  Долезешь до конца ступенек, а там еще одна лестница лежит, и по ней забираешься на самый верх, чтобы не скатиться вниз.
Мы расстелили подстилки и утонули. Колко на сене, отовсюду сыпется труха. Но умаявшись за день, заснули сладко.
Но утром я не мог проснуться. Кирилл Антонович меня чуть не на руках снял и спустил вниз. Так я был одурманен запахом сена.
- Ты где это косил – допытывался Кирюха у брата. – Ты нам мальца совсем сморил.
- По опушкам косил – чесал голову Сенька.
- Где ты такую траву нашел сонную?
- Мы спали, ничего. Не сморило. И коровы едят, не болеют.
- Может на болоте косил?
- И на болоте косил. Но ни у кого голова не болела.
- Где ж эта дурман-трава тебе попалась? Может на Сивкиной  елани?
И дед стали перечислять разные глухие места. А Сенька отнекивался и оправдывался.
+++
Писатели обычно передают народную речь, просто коверкая слова.  Это чудовищная несправедливость. В Торопце есть свой говор. Но передать его литературно невозможно. Все «Е» здесь заменяются на «Я». «Якают». «Ня надо», вместо «не надо». «Бярёза.» Но главное – интонационные повышения и понижения. Здесь никогда не говорят ровно. Речь постоянно то понижает тон, то повышает. Говорят руладами. Не просто напевная речь, а рулада.
+++
На вторую ночь нас определили в избу. Но место для ночлега мне не нашлось. С дедом я спать не хотел, потому что считал себя взрослым, оставалось место на скамейке под иконами. Семён с женой Ириной, развалившейся тёткой с огромными, красными руками-ухватами, спали на кровати под пологом. Комаров, мух в избе не было. Полог украшал супружеское ложе по-старинке, как декорация.
- Спите на кровати – предложил Семён. – А мы на печь пойдем. Но у нас тут клопы.
И он стал показывать мне клопов. Их были целые пригоршни. Я тогда уже знал, что такое клопы.
- А как же вы тут спите? – спросил я удивленно.
- Привыкли.
 - Хошь под иконами? – спросила меня Ирина. – ты же не крещеный.
Откуда она знала, что я не крещёный, неизвестно. Но это так. Родители мои не крестили меня, а бабушки, не допускались к моему воспитанию, потому что жили далеко.
 - Смотри, плохо тебе будет, - и она положила на скамейку пуховую перину, видя, что к деду я не иду.
- Да, ничего не будет – махнул на неё рукой мой неверующий дед, Кирилл Антонович.
 - Ну, как знаете. – Не стала спорить Ирина.
Они с дедом Семёном перекрестились на иконы, пошептали молитвы, да легли спать на свою пружинную кровать, за полог.
И я заснул.
И вот сон.
Святые отцы пишут, что верить снам не надо. А то придет Сам Спаситель, будет говорить, что ты уже святой, а вы и поверите, и будете себя считать в жизни выше всех людей. Сон от Бога, который укоряет, ад показывает, вечные мучения, чтобы ты в жизни исправлялся. И во такой сон, по всем правилам – истинный, мне и приснился.  Тот ужас, который я пережил, передать словами невозможно. Но и не рассказать нельзя.
Я оказался в аду. Ад мной ощущался, как ужас, как физическая боль, и как мучения. Мучение сознания. Как может мучиться человек, не знающий Бога? Он всегда в состоянии богооставленности. Нет, Бог с теми, кто и не крещен, и кто не верит. И меня он не оставил, некрещёного и со мной он был некрещёным.  Я не понимал, почему мне стало так плохо, и за что. Я не понимал, чего я лишён. И что во мне было такого, лишившись чего, я попадаю в муку. Я тогда уже был примерным октябрёнком, готовился в пионеры и о Боге ни разу не задумывался.
Сначала появился ужас, потом боль, потом пытки и потом муки. Постепенно я стал различать куда я попал. Я сидел на цепи, на полу, под лавкой, на которой лежал. Вокруг, чего бы я не касался руками, всюду текла липкая грязь и нечистота. Мою шею сжимал металлический ошейник, от которого наверх тянулась цепь. Я проследил куда тянется цепь и увидел, что мою цепь держит в руках какое-то огромное чудовище. Я мог только рассмотреть его огромные и волосатые ноги. Ноги походили на ноги какого-то животного, а не человека. У этого существа были ноги и руки, и весь он был покрыт щетиной, с клочками шерсти. Головы его я не видел снизу. Кажется, вместо носа у него имелся свиной пятачок. Стоило мне немного попытаться отползти в сторону, потому что от него отвратительно воняло, как он дергал за ошейник и подтаскивал меня назад себе под ноги.
Всё это я не мог спокойно рассматривать, как можно подумать. Я задыхался от жары, вони, грязи, духоты, ужаса. По мне ползали какие-то насекомые, жалили меня. Клопы, блохи и другие, мерзкие твари, названия которых не знаю.
Мне кажется, что у существа, у которого я находился в рабстве, были копыта, на ногах, а может быть, когти. Но обычных человеческих ступней с пальцами у него точно не имелось. Эти ноги постоянно маячили передо мной, и все дальнейшее я видел через них.
Забрезжил свет и в мутном, словно слюдяном окошке задвигались люди. Потом окно отворилось, оно было во всю стену. Это окно находилось именно там, где висели иконы, в углу. Я не описал иконы, которые висели у Семёна. Их невозможно описать. Потому что они были черные, и что на них изображено я не рассмотрел. Но тут весь угол осветился и появились люди. Я смотрел на них снизу-вверх. Люди, одетые в белые одежды. Светлые люди. Их становилось все больше и больше. Они смотрели на меня и некоторые манили меня к себе. Особенно женщины. А мужчины что-то говорили моему тюремщику. И что-то грозно говорили, но он не обращал на них никакого внимания, только строже натягивал и поддергивал цепь, когда я пытался вылезти из-под лавки и пойти к тем, светлым людям, моим спасителям.
Людей становилось всё больше, они толпились, спорили друг с другом, махали руками, манили меня, говорили с чудовищем, но ничего не могли сделать. А от того, что я не мог к ним пойти, мне становилось еще хуже. Я плакал, я скрежетал зубами. Я выл. Так мне стало плохо от того света, который шел от людей, от того мира, в котором они находились.
Наконец, люди стали звать кого-то и вдалеке показались другие люди, ростом намного больше, но тех было мало, они сверкали намного ослепительнее. Они что-то сказали чудовищу, что-то успокоительное сказали и всей толпе моих спасателей и ушли. Светлые люди, как мне показалось, попрощались со мной и тоже ушли. Свет померк. Я остался на цепи.
И тогда я проснулся.
Первым делом, я отбежал от икон. Отбежал в дальний угол. И стал смотреть на иконы с ужасом. И так просидел скрючившись, довольно долго.
Тут полог кровати отворился, заскрипели пружины, и появилось улыбающееся лицо Ирины.
- Ну, что, я же говорила… Иди к деду, спи.
Я был весь мокрый от пота, я показывал рукой на иконы и шепотом пытался что-то сказать… А Ирина улыбалась делала мне рукой знак, что она всё знает, и говорить не о чем тут, и так всё ясно, совсем как те люди в белом. И жесты рукой были схожи, и она сама. Она теперь совсем не напоминала мне корову с опухшими ногами, вперевалку передвигающуюся по избе, какой я видел Иринию днём, а похожа она была на тех, светлых людей из моего сна. Я снял майку, она была вся мокрая, вытерся ей и опасливо посмотрев на иконы, лег под бок к деду.
Наутро я всем рассказал этот сон.
- Иконы просветлели – говорил я, показывая на их тёмный угол – оттуда вышли люди в белом, и стали звать меня к себе, а я сидел под этой лавкой, и я показал на лавку, на которой спал (то, какая грязь была под лавкой, я умолчал, потому что под настоящей лавкой, все было чисто) на цепи, и я обвёл вокруг своего горла, в рабстве у чудовища, похожего на вашу свинью, только черного и с руками. И я не мог уйти от него.
Свиноматка была у Семёна огромная. Лет пять ей было. Иногда ее выпускали во двор, и она бегала, а потом ложилась посередине в лужу и сладко хрюкала. Сначала я боялся ее, а потом, когда она задрёмывала, подходил и чесал за ухом. И она блаженствовала.
Слушали молча. Вопросов не последовало. Мы торопились на сенокос.
Хотя, я думаю, хозяева и дивились, что у них такие иконы в избе, из которых прямиком в иной мир вход.

***
Когда приходится читать о неграмотности, необразованности и даже дикости русских крестьян, я вспоминаю Семёна и Иринию. И не понимаю, о чем судачат люди.  Русские крестьяне, те, что из самого рая спускались ко мне во ад, чтобы вызволить из советского рабства – необразованные?  Так порочить русскую жизнь могут только сами черти, только обитатели ада. Не только те, кто не знает русской жизни, а именно клеветники. Те, кто не знает и еще к тому же, клевещет.
Семен окончил один класс церковно-приходской школы. Закон Божий он знал, а читать и писать не успел выучиться – пришла революция. А дед Кирилл Антонович, окончил три класса церковно-приходской школы, умел читать и писать. А Закон Божий забыл. Писал он по старой орфографии с твёрдыми знаками, ятью и окончанием на «аго». У меня где-то еще хранятся его письма.
У деда Семёна была одна книга, толстая, в кожаном переплете, вся чёрная от времени. Я думал, что Библия, оказалось, что это книга о пчёлах. Там было множество картинок и схем.  Иногда, когда случалось свободное время, я читал из этой книги что-то Семёну. Что он просил.  Я помню, что читал страницы, посвященные матке. И матка, не в цвете, а черно-белая, была очень красиво нарисована.
Не понимаю, как мог читать правила ко святому причащению неграмотный? Это значит одно, он знал все молитвы наизусть.  У Семёна была только одна книга. Она была ему нужна. Он разводил пчёл, и я банками увозил с собой в Москву «небалованный», натуральный мед. Поэтому и жив до сих пор. Я прочитал столько книг, что их невозможно даже все исчислить. Они даже не поместились бы в его избе. И кто же из нас образованнее?  Я почитаю Семёна более образованным. И Символ Веры и Отче наш, и Десять Заповедей, и молитвы ко святому Причащению, - он знал наизусть.
И когда сейчас перед праздником Преображения Господня, я читаю молитвы ко святому причащению, вспоминаю его. Неграмотного деда Сеньку.
У Иринии, не помню, как я её звал, по имени, или тётей, я по дороге на сенокос выспрашивал, как мне креститься, и просил, чтобы она окрестила меня. Я хватал ее за юбку даже, и ходил за ней и просил. А она говорила, что я сам окрещусь, когда стану взрослый. Я отвечал, что тогда она будет мне крёстной, а она отвечала, что тогда их уже не будет в живых.
Всё случилось так, как она говорила. Она оказалась и пророчицей. Не дошел я и до совершеннолетия, как Ирина и Семён умерли. А их деревню Орлово распахали. Так что ничего на том месте, где жили святые русские крестьяне, не осталось.   Словно это было какое-то проклятое место.
Конечно, меня никто не послушает, мало кто и просчитает эти рассказы. Евангельская притча о богатом, попавшем в ад и просившем Бога, чтобы он отпустил его на землю, сказать родственникам, что ад существует и так жить нельзя, как они жили, в любое время актуальна.
Миллионными тиражами книги будут хулить русскую жизнь, - пьянство, дикость, необразованность… И больше ничего в ней не увидят. Ну, так это хвостатые с копытами пишут! Описать вам их еще раз? Показать картинки? Не поверите. Они хрюкают, а не говорят и живут в собственной блевотине. А я видел святость. Наверное, не всякому это открыто. Не у всех же снята пелена с глаз. А у меня снята!
Сколько же их было? Тех, кто пришел меня спасать. Много, не сосчитать.  Весь мой род, - обитатели райских садов. А кто были те, светящиеся исполины, пришедшие им на помощь? Думаю, что это были их святые покровители, в честь кого они крестились, и кому молились при жизни. Апостолы и первые христиане.
И у всех русских есть на небе свои покровители и молитвенники. Много их за тысячу лет христианства на Руси накопилось. А для других все тысячи лет прошли мимо, прошли напрасно.  И они хрюкают.
И клевещут на нас.

Подпасок
Вы никогда не пасли коров? Жаль, это очень интересно. На Кавказе пасти овец считается позорным занятием. И чтобы обругать какого-то человека, указать ему место, надо сказать: «Ты пас овец». И человек со всей силой должен отрицать это. «Нет, никогда я не пас овец!»
А я пас и очень этим горжусь. Надо встать чуть свет. А уже кто-то доит корову и слышны звонкие струи, бьющие в пустое ведро. Тебе дадут кружку этого утреннего молока, может быть, с краюхой черного хлеба и ты выпьешь и утрешься рукой. Да, рукой, господа, не платочком.  Еще дадут длинный бич, свитый из ремней, ты повесишь его на плечо, и выгонишь корову за ограду. А там уже идут по деревне другие коровы. И кто-то подгонят их сзади хворостиной. И так пройдешь всю деревню, соберешь стадо. Мелко блеющих овечек и приветствующих друг друга утробными звуками коров. Выгонишь их все вместе в поле.  Узнаешь, куда их гоняли вчера и сегодня пойдешь в другую сторону. И будешь гнать стадо до обеда. В обед, в самую жарищу, привал. Ложишься на пригорке, а вокруг коровки и тоже некоторые ложатся, другие жуют свою жвачку. Можно подоить свою коровку и пополдничать тем, что собрано в узелке.
+++
Представляю, как коровы смотрят на траву, на сено. Мы так смотрим на лакомства. На мармелад, мороженое. Для нас трава вся одинакова, так же и сено. А для коров нет. Они большие гурманы. И очень хорошо разбираются в травах. И с удовольствием разнообразят своё меню.
+++
Хлыст очень удобная вещь, чтобы не бежать за каждой коровой отдельно, вытянул хлыстом во всю длину, щелкнул, и сразу все отбившиеся коровки, меняют направление и прибиваются ближе к своим.
Почему теперь невозможно увидеть стада пасущегося скота? Это зрелище умиротворяет. Успокаивает. Я бы специально возил городских жителей, вместо всяких сафари и природных зоопарков, смотреть на пасущиеся стада. Позволял бы всем прикасаться к коровам, и овечкам. Давал бы им нюхать, как они пахнут, как они дышат. У меня прямо в ушах стоит дыхание коровы.  И это дыхание наполняет смыслом жизни. А потом поил бы народ парным молоком. Уверен, что такое общение необходимо для человека, иначе он дичает. Все-таки, человек не робот. Киборг, да. Уже весь из запасных частей, но все же не машина. И стадо коров очень хорошо напоминает об этом и возвращает человека в природу. Мы ведь тоже стадные.
+++
Пришла в голову мысль – сколько звезд на небе, столько же трав на земле. И ни одной мы не знаем. Ни названия, ни свойств.
+++

Сначала все коровы кажутся одинаковыми, а потом понимаешь, что они все разные и у всех разный характер.  Одна корова была сердитая и бодучая. Но бодала только баб. Я говорю здесь это слово потому женщина с которой  пас, у которой  я был подпаском, так сама себя называла.
-  Иди подгони ту, рябую, а то я баба, она баб не любит.
Я с сомнением и опаской посмотрел на рябую корову, потом на «бабу».
- Иди, не бойся, смотри какой у тебя кнут. Только покажи ей. Она живо прибежит назад.
И я шел и показывал кнут и корова озираясь, бросала щипать траву и  скорым шагом направлялась ближе к своим товаркам.
Видел я и как эта Рябая, назову ее уже с большой буквы, относилась к бабам. Вечером, когда мы пригоняли стадо назад, если ей встречались бабы, шла прямо на них, и видно было, что с нехорошими намерениями,  и бабы разбегались и прятались за оградками.  А я уже совершенно осмелев и поднаторев, показывал Рябой кнут и она  бежала от меня, оставляя баб в покое.
Не представляю. Как она меня, маленького отличала от баб. Наверное, по штанам.  Как она меня признала за мужика? Это впервые тогда меня признали за мужика. Уважительно, с опаской, оглядкой. Пошел я пасти мальчонкой, опарышем, мальцом, а вернулся мужиком. Вот так определился мой пол и гендерная принадлежность. Что бы я делал без коров? Они подсказали.
А ведь и правда, бабы не могли щелкнуть кнутом, как я. Я быстро научился. А из баб никто не мог. Вот ведь что.
Все коровы и овцы знали свой дом, и когда шли по проселку, останавливались возле своих ворот. Я было хотел гнать их дальше, но тут они уже ни в какую не хотели идти. Обходили меня кругами, укоризненно качали рогами и возвращались, а им уже открывали ворота и звали по имени.  У каждой было имя. И каждая знала свое имя. И свой дом. И свою хозяйку.
+++
Теща жалуется на зятя.
- Он ест только чипсы и запивает пепси. Ни щей, ни борща, что я готовлю, не ест. Он же помрет от такой еды.
А ей отвечают насмешливо.
 - Зато он на компьютере работает, а ты не умеешь. Это специальная компьютерная еда. Ешь сниккерсы. «Сникерсни» и глядишь, ты тоже компьютером пользоваться будешь.
А другая защищает.
- Зато она корову может подоить. Пусть зять лучше борщ поест, глядишь и корову доить научится. А то оставь его с коровой на сеновале наедине, помрет с голода. А теща надоит, и сливки будут, и масло, и творог.
 - Вам надо вместе жить. Он за компьютером, ты за коровой.
- Так что толку, он и творог не ест.
+++
Сенька был мужик «смекалистый» - как характеризовал русского мужика Н.В. Гоголь. Например, когда на его огороде появились кроты, он сначала даже перестал огородом заниматься кроты подрывали все кусты и деревья. А потом его надоумили купить кротоловки. И он стал ловить кротов, этого мало, он продавал шкурки и заработал на этом больше, чем на огороде.
Кирилл Антонович был человеком грамотным и прочитал как делаются прививки и стал прививать яблони в своем саду. И из каждая вторая прививка приживалась. Появились деревья с разными ветками. На одной осенне-полосатые, на другой налив.  Показал это Сеньке. И Сенька пересадил себе в сад дички и привил. Все прививки прижились.  И сад благоухал белым наливом.
Однажды пошел Сенька топить нам баню и приносит целое корыто большущих щук. Из болота ведрами выловил из которого черпал воду для бани.
Щуки были метровые. Он варил их в нескольких чугунах. Не один день. Те, что не помещались, лежали на леднике. Была и уха. Уха очень интересная. Кости из щук были все вынуты. Сенька хребты молол и этой мукой, разбавляя ее вьюшкой и смешивая с травой, кормил поросят. Поросятам досталась еще целая бочка ухи, которую мы уже не могли съесть.
Я потом ходил смотреть на эту болотину. Глубину пробовал мерить, но лопата уходила и до дна не доставала. А лезть в эту воду я боялся. И вообще, боялся этого места.
Какие специалисты, ученые вывели, что коровы не должны гулять, а должны стоять в стойле?? У них видишь ли, молоко падает от этого. Корова, как и человек. Они обязаны гулять, для здоровья, и, желательно, вместе.
А как же поле оставить без коровьих лепешек? Оно же обеднеет, оскудеет. Вы видели коровью лепешку на поле? Вокруг нее сразу возникает жизнь. Навозные жуки, птицы, мышки, все сразу оказываются тут. Жуки могильщики с красными, пятнистыми панцирями. Всем она нужна. Все собираются вокруг нее на пир, как вокруг стола. А сколько червячков? Сколько разнообразных опарышей. А травы? На следующий год вокруг перезимовавшей лепешки травы особенно становятся сочными.
 
Квинтэссенция трав.
Пейте квинтэссенцию трав!
+++
Жанр френологических заметок совсем не устарел, как можно подумать. Наоборот, этот жанр как никогда нужен. Метеорологи совсем не заменят нам  такую литературу. Так же, как кино не заменит театр. И телевидение не заменит …ничего не заменит. Описать как встало солнце, какая выпала роса – это очень важные новости, важные сообщения. Тем более важные, что за всем этим люди вообще перестали наблюдать и  совсем перестали придавать значение.
+++
 Нет. Метеорологи не заменят писателей. Так же, как зоологи, ботаники, и орнитологи. Пусть они изучают своё, а мы будем писать своё. И пусть с их точки зрения, это будет дилетантизмом.
+++
Нет на одном дереве ни одного похожего листочка, поучал философ Гегель. Почему же мы называем все листья одним словом? А потому что есть идея листьев. Будем и философами. Сядем на пригорке, будем отбиваться от слепней, и пофилософствуем.
+++
Наивное искусство неожиданно вошло в моду, встало наравне с искусством мастеров. А все, потому что искусство стало заумным, слишком сложным и даже враждебным для человека.
+++

К биографии Сеньки вообще стоило бы присмотреться повнимательнее. Он избежал участия в гражданской войне. В деревню приходили вербовщики, Сеньке уже 20 лет. Комиссия обнаружила у него «плоскоштопие». И на военные сборы в 30-х годах он никогда не призывался, и в Великой Отечественной не участвовал. Говорили, поговаривали, что он откупился. Так и есть, но никто об этом не знает ничего толком. Почему не было другой комиссии? Таинственные судьбы.
Никогда не слышал от него никаких политических высказываний.  Поэтому он и прожил долгую жизнь, избежал репрессий.
+++
По вечерам мы ходили за накошенным сеном.  Все луга, поля принадлежали колхозу и там сено нельзя было брать. Но всякие полянки, опушки, болотины, перелески, никому не принадлежали, оставались к счастью, бесхозными, и скашивались неподконтрольно подчистую.  Сено сушилось, ворошилось, собиралось в копенки и за копенками шли к вечеру, к заходу солнца, чтобы вернуться в сумерках.
И эти походы за утаенным сеном я очень любил.
Ветер стихал, в низинках появлялся туман, тихонько темнело и мы тоже тихо, захватывали вожжами копны сена, взваливали на плечи и тащили домой волоком. Клоки сена цеплялись за кусты, отрывались, тащились следом, а мы ровным шагом продолжали идти вперед, не обращая внимания на такие мелочи. Сенька, тащил на горбу огромный стог, я поменьше. Только шуршание сопровождало нас, да тяжелое дыхание.
+++
Читал в «Нашем современнике» очередного писателя, живущего в деревне, в глуши. То есть, деревенщика. Он с болью, конечно, пишет, что все вокруг беднеет, ветшает, исчезает, пустеет. Люди пьют, никто не поет старинных песен, не водит хороводов, не знает старины…
Он весь исстрадался и изболелся душой.
А я вот живу в поселке, где все живут богато, в трехэтажных коттеджах за двухметровыми заборами, у всех машины, никто не пьет, никто даже не курит, и не ходит в церковь. И мне это тоже не нравится.  Не так живут.  И я тоже начинаю «болеть душой» за Россию.
Посоветовал бы писателю, уехать из родного села куда-нибудь подальше. В город, лучше в Америку. И уверен, через небольшое время он без всякой натуги и преувеличений, опишет свое село, как землю обетованную. Опишет какие там рассветы, какие закаты, какая неповторимая река там течет, самая удивительная и самая невероятная река мира, какие простые и душевные люди там живут. И все позавидуют, и захотят туда приехать. И приедут же.
Так что не надо страдать. Это вредно для здоровья. Не надо нудить.
+++
Кирилл Антонович мало рассказывал по войну. Но вот несколько случаев.
Он был сапером, помкомвзвода, потом старшина. Минировал поля, а потом разминировал. Получил несколько медалей, и орден Славы. Необыкновенно красивый солдатский орден. Я смотрел на него, рассматривал не уставая, играл с ним. 
И все же, немногое из того, что запомнилось.
Везут они ночью телегу с минами, чтобы начать минировать поле по плану. Едут по дороге, лошадь смирная, везет тяжелую телегу. А ночка темная. Луна то выйдет, то скроется за тучу. Ищут метку – большая кукурузина поперек дороги. А метки все нету. Приостановились, что делать, ехать дальше или нет. И слышат, впереди немецкая речь. «Ба-а», -  к немцам заехали. «Медленно разворачиваемся и назад едем, и наконец, видим кукурузину. Пропустили метку. Разгружаем телегу и начинаем ставить мины. До света надо успеть.»
Или еще такие рассказы.
«Пришли разминировать поле. А мины противопехотные. Стоят на жердях и соединены проволокой. До проволоки дотронешься, и мина взорвётся. Поле все сжато и между мин снопы стоят. Бабы так аккуратно сжали, что ни одной мины не задели.
Назначили нам нового командира, младшего лейтенанта, только что вышел из обучения и к нам. И взялся он за такую мину, хочет обезвредить. Мы его уговариваем, что это наша забота, вы только командуйте. Просим, не трогать мину. А он ничего не слушает. И видно чека выскочила у него и взорвался. Закричал и побежал куда-то в поле. Осколок-то горячий прилетает, саднит, обжигает, и вот он кричит и бяжит, и скрылся из глаз. Мы погодили. И идем искать, долго шли, шли, не нашли. Нет нашего лейтенанта. Докладываем по начальству так и так, подорвался и убежал. Ищите говорят. Пошли искать всем взводом, так и не нашли.
Ляжишь, бывало, в снегу, в поле, замерзнешь. И говорим друг другу: «Что-то немец молчит. Замерзаем. Поддал бы жару, погреться бы». И что ты думаешь – обстрел. Лятят через нас, куда-то в тыл, гудят их минометы шестиствольные. Согреешься, а обстрел все продолжается, теперь из пушек палят. Уже шапку снимаешь, шинель расстягнёшь, весь в поту лежишь. «Ну, хватит, хватит». А они все рявут и рявут.
Был у нас грузин, хорошо готовил. А то все сухой паек, в сухомятку сыт не будешь. Что сухой паек – одни галеты, да банка тушенки. Мы посылаем грузина вперед, чтобы он нам ночлег готовил, а сами идем по обочине дороги, мины собираем, разминируем и в телегу складываем. И так весь день, а к вечеру приходим в деревню, он нас ждет. Все у него наготовлено, чего только нет. Куры в соусе, жареные, печеные-перченые. Садимся есть. Но не понравилось начальству, запретили так делать, послали грузина разминировать, он и подорвался. И опять у нас один сухой паек.
В самом начале войны попали в окружение. Стали выходить лесами, командуют, чтобы шли цепочкой, с интервалом метр. Идем быстро, не останавливаемся. Всю ночь. А днем привал. И не шумим, костров не разжигаем, прячемся. И так несколько дней подряд. Только сумерки, опять в поход до утра. Идем в темноте и смотрю кучка собралась наших ребят. Что такое, да мы тут живем, пойдем домой. А я говорю, а куда ж вы потеряли цепочку, куда пошли-то все? Показали направление, еле догнал. Так и вышли всем полком, без потерь. А что с этими стало, кто дезертировал так и не знаю.
Я и не видел немца ни разу за войну. Только однажды, вышли на дорогу из леса. Наступаем. И видим немецкая кухня, разбитая прямым попаданием и рядом два фрица лежат. Что там у них в котле, решили посмотреть, а там каша и теплая еще. Наклали в котелки себе и пошли дальше.
На Украине впервые я попробовал помидоры. Лежали грудами красные яблоки вдоль дороги. Мы идем со щупами, мины собираем. Мину ведь как мы обезоруживаем. Подкопаешь чуть, и рукой дотянешься к взрывателю, выкрутишь его. И мина обезврежена. Взрыватели на одной телеге, под дерюгой едут, мины в другой. Без взрывателя мина не опасна. Кидай ее в телегу с размаху, ничего не будет. А взрыватель сам может взорваться, главное, чтобы мина не сдетонировала, а взрыв от взрывателя небольшой, ну, если только палец оторвет и все.
Все едят эти красные помидоры, накладывают себе в вещмешки. Ну, и я решил попробовать. Сначала не понравилось, а когда посолили, ничего, стал кушать.»
Больше всего меня поразило, как Кирилл Антонович ел соль. Он солил все очень густо. Однажды мы перепутали тарелки, и я попробовал его соленые щи. Есть невозможно, одна соль. Он мог взять ложку соли и съесть ее, с куском хлеба. Объяснилось это потом. Они в деревне всё ели без соли. Соли не было. В НЭП соль появилась, но дорогая, тоже солили не каждый день. Вот так и стала соль лакомством. Поневоле вспомнишь рассказ Тургенева «Щи».
+++
Приехал свежий человек из Москвы, за тысячью рублей. Тот самый Аркадеон. Я повел его на речку. И он по дороге постоянно восклицал к месту и не к месту. «Какие места тут! какая красота! Какая природа.»  И я приумолк и стал оглядываться по сторонам.  И смотреть вокруг его глазами. А он сам белый абсолютно, бледный, только что вышел из больницы. И я ему верю. Пришли на речку. И он начал ее хвалить. «Кристальная вода. Заповедный уголок», вошел в реку и говорит. «Дно как ковер расстилается под ногами.» Действительно, дно песчаное и мягкое, лишний ил уносит быстрое течение.
И речка преображается от его слов, вся заблистала на солнце, поворачивается разными боками, всеми струйками играет. И сверкает.
Потом я стал кормить рыбок. Бросать им кусочки хлеба, налетают огромными стайками мальки, а под ними, по дну, ходят плотвички больше ладони величиной. «Вот и форель приплыла» - сказал он, с восхищением, и я, поначалу совершенно недовольный его приездом, поцеловал его в лоб.
Ему еще предстоят в течении трех месяцев три тяжелые операции. Тяжелые, сложные, уникальные и… бесплатные.
+++
Что такое знание?  Можно проникнуть в секреты атома. Знания бывают и более важные. Знание своего рода.
Пришел я в родную деревню Ахромово. Никогда не бывал у Матвея. А Матвей был активистом районным. План по раскулачиванию выполнял. Вот и остался во всем Ахромово один.
Нюша, его жена, 1905 года рождения, узнав кто я, стала мне рассказывать все о моей маме, которая родилась в Хмельниках, о моей бабушке Александре, которая была ее соседкой. Она столько знала. Я был просто потрясен.
А потом рассказала о себе. Ее отец Иван родился в 1828 году. Женился на Матрене.  Первый сын Федор появился в 1848 году. Всего в семье было 16 детей. Андрей 1850 года рождения, Василиса 1852 – го, Настя 1854 - го. Потом Ивана забрили в армию. И следующий сын Никиша родился в 1864 году. Потом дети рождались каждый год Вася, Петя, Настя, Андрюха, Митяй, Проша, Глаша, Маша, Анфиса, Нюша была предпоследняя. После нее родился Гаврила. Родили ее, когда отцу было 85 лет. А старшему брату 62 года. В детстве умерло 6 детей. Еще четверо умерли в юности бездетными.
Какой-то библейский рассказ. С этой стороны историю деревни совершенно не знал.
У самой Нюши детей не завелось.
Рассказала она и о моем прадеде Ваське. Она знавала его. Говорит, что работящий был, но любил выпить, и гулял весело и широко. Тут я понял в кого я.  Она знала всех моих, самых дальних родственников, и сколько детей у них было и в каких деревнях, давно не существующих, они жили.
Я все это записывал, записывал, а зачем? И рассказать некому, никто не интересуется. Многое потерялось.
+++
В поле брали квасок, так они его назвали. В колодезную воду бросали куски черного хлеба, можно и зачерствелого, и вода немного кислела. Немного закисала. И лучше утоляла жажду. И дома хранился такой квасок.
Пейзаж того времени, и сегодняшний сильно изменился. В то время мы шли всегда полями. То есть, по дороге с глубокими колеями, мимо засеянных разными культурами полей. Справа и слева возвышалась рослая, соломенная пшеница, потом намного пониже – рожь. Часто в тех, торопецких местах сеяли лён, здесь лён особенно родился, а некоторые поля были усеяны викой, перевитой длинными зелёными усами. Но больше всего мне нравились гороховые поля. Я входил в горох и совершенно скрывался из глаз.  Поле для трав было оставлено только одно. Это было необъятное поле, все заставленное одоньями сена. И все же, оно было одно.  Вечером, по росе, мы тащили на себе сено через перелески и опушки, тайно, не выходили на дороги. Так тоже можно было пройти. А сегодня засеянных полей невозможно увидеть. Если появится какое-нибудь поле, то оно обязательно будет огорожено двухметровым, металлическим забором, который будет тянуться и на два, и на четыре километра. И вдоль этого забора, напрочь закрывающего, собственно, пейзаж, и приходится идти. Если забор кончается, то его сменяют пустыри, заросшие борщевиком.
Я боюсь, что прежний русский пейзаж, дорогу через пшеничное поле, сейчас можно увидеть только на картинах Шишкина. И стихи И. Бунина уже невозможно понять.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет – Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все, вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав,
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав.
Извините, если что, цитирую по памяти. Эти темы напрочь ушли из современной поэзии. Поэтому, отчасти, современная поэзия утратила практически то, что мы привыкли называть поэзией. Не звенят в ней больше колокольчики лесные, не пахнет она сеном. И что я вспомню в последний миг? Очередь в Макдональдс?
Так вот, шли мы «полевыми путями» меж гороха, колосьев и голубых крошечных цветочков льна. Косы, грабли, вилы, везли на телеге. Мы шли свободно, без всяких вещей. Я забегал обязательно в горох, и взрослые ждали терпеливо пока я выйду. Только Кирилл Антонович мог прикрикнуть. 
А потом я шел и бросал на дорогу пустые стручки. Помню какими глазами на меня смотрели взрослые. Они то знали закон о трех колосках. И только потом, как-то вечером, когда Кирилл Антонович увидел, что я и из карманов выгребаю полные гороховые стручки и его собираюсь угощать, объяснил мне, что это поля колхозные и так делать нельзя. Иначе поймают за воровство. Я перестал ходить в горох. Но только на глазах взрослых. А тайком, убежав от всех, я все-таки объедал колхозные поля. Зеленый горошек был очень сладок.
Мы работали, ворошили сено, потом сгребали его в копны. Кто-то еще подкашивал всякие неудобные места. Канавки и возле кустов орешника. Я сидел в тени старого одонья, потом, налетал вихрь, приходила страшная туча, мы бежали на край поля, бросая косы и вилы, и там пережидали дождь, укрываясь под деревьями. А потом опять выходило солнце, мы расстилали на траве скатерть и ели припасы: огурцы, яйца и молоко с ржаным хлебом.
Помню, что одного мужика гроза застала в поле с косой. В него ударила молния. И убила. Его закапывали в землю, думали электричество уйдет. Но не смогли воскресить. Положили на телегу, а инструменты – косы и грабли, мы назад несли на плечах.
+++
После того сна я вставал молиться вместе с Сенькой и Иринией. Молились обязательно пред едой и на ночь. На сон грядущий. Читали «Отче наш». Обычно читали невнятно, шепотом, чтобы нас с Кириллом Антоновичем не обидеть, а тут я попросил (нагло) погромче читать. И стал Сенька читать погромче. Вот тут я слова-то и запомнил. А Кирилл Антонович, видя такое дело, тоже вставал с нами и крестился. И я крестился и даже кланялся. Так что получилась у нас вскоре настоящая секта богомольцев посреди атеистического мракобесия. Ели б узнали, наверняка бы вышло «дело».
Ели мы необыкновенную еду. Чисто деревенскую. Никогда потом такую не ел. На первое окрошка с огурцами, яйцами, и сметаной.  Вместо кваса был «квасок» та самая вода на корках хлеба. Когда она начинала бродить, ее выливали в бутыли и затыкали пробками. И получался квасок, не настоящий, конечно, такая кисленькая бражка с газами, которые даже ударяли и щипали нос. На второе была «макалка». Вот такого вы точно не едали. На большой сковороде растапливалось сало, в которое добавляли намешанную на воде мучицу и так жарили какое-то время, потом выставляли на стол. В эту массу макали картошку и ели. Поэтому и «макалка». Тарелок не полагалось. Чтобы не капало, подставляли под ложку хлеб. Старики ели это ложками. Я вилкой. Чугунок с вареной картошкой стоял на столе рядом. Иногда картошку вываливали в центр сковороды. И тогда картошку разминали на кусочки, макали по краям сковороды в сало с тестом и несли в рот.
У Сеньки была пасека на порядочное количество ульев. Стояло на пасеке ульев пятнадцать. И поэтому мед всегда был. Здесь я впервые увидел, как едят мед. В Москве мы мед ели маленькими ложечками, так, как едят варенье. Здесь мед черпали большими ложками и ели примерно, как суп из общей тарелки. С белым хлебом, который здесь назывался «булкой» и запивали чаем.
+++
Ходили мы по малину. Но это уж  без хозяев. Им было некогда. Надо было на колхоз работать.
И малины набирали порядочно. Я небольшой бидон, эмалированный с деревянной ручкой, а Кирилл Антонович большой, белый, дюралевый.
Помню, поднимали мы склоненные ветки, а они все в крупных ягодах малины, только и скажешь: «Виноград!». И в ответ слышишь: «Дааа. Виноград!» Значит и у Кирилла Антоныча малинник хороший.
И много ж мы набрали. Так что трехлитровыми банками варенье увозили.
Сегодня все увлечены замораживанием продуктов, перетиранием. Лучше варенья ничего нет. По крайней мере, наше малиновое варенье излечивало от простуды очень быстро. Выпьешь с чаем, или с горячим молоком, и пока еще пьешь, накрывшись простыней, начинает прошибать тебя пот. А потом уж, в изнеможении, ложишься, с двумя полотенцами, и только обтираешься.  Наутро никакой температуры. От мороженой малины, протертой, такого не бывает. Может и вкусно, может и много витаминов она сохранила так, однако эффекта нет.
И тем более от магазинных баночек с якобы малиной, тоже толку никакого. Пока сам не сваришь, нужного продукта не получишь.
Так вот, сидим мы по кустам, нас и не видно, только слышится. «Виноград. Мед.» Солнце взойдет, припечет, бидоны наполнятся, и мы домой.  Здесь, в дальнем лесу, трава не кошена.  Выше пояса. Идем по траве, и то тут, то там выпархивают большие птицы прямо из под ног.  Пугаешься, так вспорхнут шумно, вздрогнешь. Фу. Ты.
- Это рябчики, - говорит Кирилл Антоныч.
И вот, рассказали мы об этом Сеньке.  Порасспросил, где это такое угодье рябчиков, и собрался на охоту.
«- А мы с тобой по грибы.»  «– Ну, ладно».
У Сеньки оказалась двустволка. Судя по ложу, старенькая, вся покоцанная.  Может, и дореволюционная, кто знает. От Сеньки всего можно ожидать. У него и собака охотничья была. Она же и для охраны. Полкан.
 Мой друг, как забыть друга? Придется и об этом рассказать.
У него было черное нёбо. Когда я нажимал морду с боков, он раскрывал покорно пасть, с белыми клыками, и я рассматривал его диковинное  нёбо.  Я раскрывал руками его пасть еще шире. И рассматривал и язык,  по краям, сзади, тоже черный, и зубы. Сенька однажды увидел, как я обхожусь с его собакой. Очень удивился. Полкан никого к себе не подпускал.
Он был  трехцветным с большущей гривой на шее. Мне позволялось эту гриву трепать и гладить.
Как только Сенька вышел на двор с ружьем на плече, Полкан, бросив меня, запрыгал вокруг Сеньки, визжа от радости и норовя лизнуть его в лицо. Так же, еще раньше, он реагировал на корзинку.
Эти две вещи вызывали у него восторг. Это означало что предстоит  впереди что-то  на редкость восхитительное. Полная приключений прогулка по лесу. Я и сам радовался, если только не визжал. Но сравнить его восторг невозможно ни с чем человечьим. Нет у человека таких радостей, как у собаки, которую берут в лес. Тем более, у охотничьей собаки.